Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
час мои гусары должны
были подскакать туда. Мы с Бартом поклялись в этом друг другу, прежде чем он
увел на рысях своих драгун. Папилет с двумя гусарами последовал за
англичанами на некотором расстоянии и, вернувшись через полчаса, доложил,
что после недолгих переговоров, во время которых англичан освещали фонарями
из-за решетки, их впустили в аббатство.
Итак, пока все шло хорошо. Ночь выдалась облачная, моросил дождь, что
оказалось нам на руку, так как было менее вероятно, что нас обнаружат. Я
выставил дозорных на двести ярдов во все стороны на случай внезапного
нападения, а также для того, чтобы какой-нибудь крестьянин, который мог
случайно на нас наткнуться, не донес об этом в аббатство. Удэн и Папилет
должны были дежурить по очереди, а остальные удобно расположились вместе со
своими конями в большом деревянном амбаре. Обойдя их и убедившись, что все в
порядке, я растянулся на койке, которую отвел мне хозяин таверны, и заснул
крепким сном.
Вы, без сомнения, знаете, что я слыву образцовым солдатом, и не только
среди друзей и почитателей в этом городе, но и среди старых офицеров,
которые участвовали в великих войнах и вместе со мной прошли через эти
знаменитые кампании. Однако в интересах истины и скромности должен сказать,
что это не так. Мне не достает некоторых качеств - разумеется, их крайне
немного, но все же в огромной армии императора можно было найти людей,
свободных от тех недостатков, которые отделяют меня от полного совершенства.
О храбрости я не говорю. Пусть об этом скажут те, кто видел меня в деле. Я
часто слышал, как солдаты толковали вокруг костра о том, кто самый храбрый
человек в Великой армии. Одни говорили - Мюрат, другие - Лассаль, некоторые
- Ней; но когда спрашивали меня, я только пожимал плечами и улыбался. Ведь
было бы самонадеянностью, если б я ответил, что нет человека храбрее, чем
бригадир Жерар. Однако факт остается фактом, и человек сам лучше всех знает
свою душу. Но, кроме храбрости, есть другие достоинства, необходимые
солдату, и одно из них - чуткий сон. А меня с самого детства трудно было
добудиться, и это едва не погубило меня в ту ночь.
Было, вероятно, около двух часов, когда я вдруг почувствовал, что мне
нечем дышать. Я хотел крикнуть, но что-то не давало мне издать ни звука. Я
сделал попытку встать, но мог только барахтаться, как лошадь, у которой
подрезаны сухожилия. Мои лодыжки, колени и запястья были туго скручены
веревками. Только глаза не были завязаны, и при свете фонаря я увидел в
ногах своей койки - как вы думаете, кого? Аббата и хозяина таверны!
Накануне вечером широкое белое лицо хозяина, казалось, не выражало
ничего, кроме глупости и страха. Теперь же, напротив, каждая его черта
дышала жестокостью и злобой. Никогда еще я не видел такого свирепого
негодяя. В руке он сжимал длинный, тускло поблескивавший нож. Аббат же
держался с прежним утонченным достоинством. Однако его монашеское облаченье
было распахнуто, и под ним я увидел черный мундир с аксельбантами, какие
носили английские офицеры. Наши глаза встретились, и он, опершись о
деревянную спинку кровати, стал молча смеяться, навалившись на нее так, что
она затрещала.
- Надеюсь, вы извините мой смех, дорогой полковник Жерар, - сказал он. -
Дело в том, что, когда вы поняли свое положение, у вас было довольно
забавное лицо. Без сомнения, вы превосходный солдат, но не думаю, чтобы вы
могли поспорить в сообразительности с маршалом Одеколоном, как ваши люди
любезно меня окрестили. Вы, очевидно, были не слишком высокого мнения о моем
уме, что доказывает, да будет мне позволено заметить, недостаток у вас
проницательности. Право, разве только за исключением моего тупоголового
соотечественника, английского драгуна, я в жизни не встречал человека, менее
подходящего для подобных поручений.
Можете представить себе мои чувства и мой вид, когда я слушал эти наглые
разглагольствования, преподносимые в той цветистой и снисходительной форме,
благодаря которой этот негодяй и получил свое прозвище. Я лишен был
возможности ему ответить, но они, видимо, прочли угрозу в моих глазах,
потому что тот, который играл роль хозяина, шепнул что-то своему товарищу.
- Нет, нет, дорогой Шенье, живой он будет нам куда полезнее, - сказал
тот. - Кстати, полковник, ваше счастье, что у вас такой крепкий сон, не то
мой друг, у которого манеры несколько грубоватые, без сомнения, перерезал бы
вам глотку, вздумай вы поднять тревогу. Советую вам не злоупотреблять его
снисходительностью, потому что сержант Шенье, служивший ранее в Седьмом
полку императорской легкой пехоты, человек куда более опасный, нежели
капитан Алексис Морган из гвардии Его Величества.
Шенье осклабился и погрозил мне ножом, а я всем своим видом постарался
выразить презрение, которое испытал при мысли, что солдат императора может
пасть столь низко.
- Думаю, вам будет любопытно узнать, - сказал маршал все тем же тихим,
вкрадчивым голосом, - что за обоими вашими отрядами следили с той самой
минуты, как вы покинули свои лагеря. Надеюсь, вы согласитесь, что мы с Шенье
недурно сыграли свои роли. Мы сделали соответствующие распоряжения, дабы вас
достойно встретили в аббатстве, хотя надеялись принять целый эскадрон вместо
половины. Когда ворота надежно запираются за гостями, они попадают в
очаровательный четырехугольный средневековый дворик, откуда нет выхода, а из
сотни окон на них нацеливаются ружья. Им приходится выбирать: либо сдаться,
либо получить пулю. Между нами говоря, у меня нет ни малейших сомнений, что
у них хватило здравого смысла выбрать первое. Но, поскольку вы, естественно,
в этом деле лицо заинтересованное, мы полагаем, что вы соблаговолите
составить нам компанию и все увидите своими глазами. Думается, я могу вам
обещать, что ваш титулованный друг ждет вас в аббатстве и физиономия у него
такая же вытянутая, как и у вас.
Затем оба негодяя начали перешептываться, обсуждая, насколько я мог
расслышать, как лучше всего обойти моих дозорных.
- Пойду погляжу, нет ли кого-нибудь за амбаром, - сказал наконец маршал.
- А ты, мой добрый Шенье, оставайся здесь, и, если пленный вдруг окажет
неповиновение, ты знаешь, как тебе поступить.
И мы остались вдвоем - этот подлый предатель и я. Он сидел в ногах моей
кровати и точил нож о подошву сапога при свете единственной чадящей
керосиновой лампы. А я - теперь, оглядываясь назад, я могу только
удивляться, как я не сошел с ума от досады и угрызений совести, когда лежал
беспомощный на кровати, не имея возможности крикнуть или хоть пальцем
шевельнуть, зная, что мои пятьдесят храбрецов тут, рядом, но у меня нет
способа дать им знать, в какое отчаянное положение я попал. Для меня не
впервой было оказаться в плену; но чтобы меня схватили эти изменники и
отвели в аббатство под градом насмешек, одураченного и обманутого их наглыми
главарями, - этого я не мог перенести.
Нож мясника, сидевшего рядом со мной, причинил бы мне меньше страданий.
Я незаметно напряг руки, потом ноги, но тот из этих двоих негодяев,
который связал меня, был мастером своего дела. Я не мог пошевельнуться.
Тогда я сделал попытку освободиться от носового платка, которым мне заткнули
рот, но разбойник, сидевший подле меня, занес нож с таким угрожающим
ворчанием, что мне пришлось оставить свои попытки. Я лежал неподвижно, глядя
на его бычью шею, и думал, посчастливится-ли мне когда-нибудь подобрать для
нее галстук, как вдруг услышал в коридоре, а потом на лестнице шаги: главарь
возвращался. Какие известия принес этот негодяй? Если он убедился, что
похитить меня тайком невозможно, то, вероятно, прирежет на месте. Мне было
все равно, что со мной станется, и я посмотрел на дверь с презрением и
вызовом, которые так жаждал выразить словами. Но вы поймете мои чувства,
дорогие друзья, когда вместо высокой фигуры и смуглого, насмешливого лица
капуцина я увидел серый ментик и длинные усы моего доброго Папилета!
Французский солдат в те времена слишком много повидал, чтобы удивляться.
Одного взгляда на меня, связанного по рукам и ногам, и на зловещее лицо
рядом со мной было для него довольно, чтобы понять, в чем дело.
- Ах ты, дьявол! - зарычал он, и в воздухе сверкнула выхваченная из ножен
сабля.
Шенье бросился на него с ножом, но, поняв, чем тут пахнет, сразу же
метнулся назад и всадил нож мне в сердце. Но я скатился на другую сторону
кровати, прочь от него, и нож только царапнул мне бок, вспоров одеяло и
простыню. А через мгновение я услышал стук упавшего тела, и почти в тот же
миг что-то ударилось об пол - нечто более легкое, но твердое - и закатилось
под кровать. Не стану рассказывать вам все ужасные подробности, друзья мои.
Достаточно сказать, что Папилет был одним из лучших рубак в полку и сабля у
него была тяжелая и острая. Она оставила красные следы у меня на запястьях и
лодыжках, когда от перерезал мои путы.
Вытащив изо рта кляп, я первым делом коснулся губами иссеченной шрамами
щеки сержанта. А вслед за тем с этих губ сорвался вопрос, все ли
благополучно в отряде. Да, там все спокойно. Удэн только что сменил его, и
он явился ко мне с рапортом. Видел ли он аббата? Нет, не видел. В таком
случае надо окружить таверну, чтобы он не улизнул. Я поспешил к двери, чтобы
отдать приказание, но тут услышал внизу, у входа, медленные, размеренные
шаги и скрип ступеней на лестнице.
Папилет мигом сообразил, что к чему.
- Его надо взять живым, - шепнул я и толкнул сержанта в темноту по одну
сторону двери, а сам притаился по другую.
Разбойник поднимался все выше, и каждый его шаг громким эхом отдавался в
моем сердце. Едва на пороге показалось коричневое облачение, мы вдвоем
набросились на главаря разбойников, как два волка на быка, и все трое с
грохотом повалились на пол. Он дрался, как тигр, и обладал такой необычайной
силой, что чуть не вырвался из наших рук. Трижды ему удавалось встать на
ноги, и трижды мы снова валили его, пока Папилет не приставил к его горлу
саблю. У него хватило здравого смысла понять, что игра проиграна, и он
присмирел, а я связал его теми же самыми веревками, которыми недавно был
скручен сам.
- Карты пересдали, милейший, - сказал я, - и вы сейчас убедитесь, что на
этот раз у меня есть кое-какие козыри.
- Дуракам везет, отвечал он. - Что ж, может быть, это не так уж и плохо,
иначе всем миром завладели бы умники. Я вижу, вы прикончили Шенье. Он был
непокорным мерзавцем, и от него всегда омерзительно воняло чесноком. Вас не
затруднит положить меня на кровать? Полы в этих португальских тавернах -
малоподходящее ложе для человека, который буквально помешан на чистоте.
Я поневоле восхищался хладнокровием этого разбойника, сохранившего свою
наглую снисходительность, несмотря на внезапную перемену ролей. Я послал
Папилета за конвоирами, а сам стоял над пленником с обнаженной саблей, ни на
миг не спуская с него глаз, потому что, должен признаться, испытывал
уважение к его смелости и находчивости.
- Надеюсь, - сказал он, - ваши люди будут обращаться со мной подобающим
образом.
- Вы получите по заслугам, будьте уверены.
- Большего я и не прошу. Вероятно, вам неизвестно, какого я высокого
происхождения, но обстоятельства таковы, что я не могу назвать своего отца,
не совершив предательства, или свою мать, не опозорив ее. Я не могу
требовать королевских почестей, подобные вещи гораздо приятней получать по
доброй воле. Эти путы стянуты слишком туго. Не будете ли вы любезны ослабить
их?
- Вы, очевидно, не слишком высокого мнения о моем уме, - заметил я,
повторяя его собственные слова.
- Туше9! - воскликнул он, как раненый фехтовальщик. - Но вот и ваши люди,
так что теперь вы можете без опасения ослабить веревки.
Я приказал сорвать с него облачение и держать его под надежной охраной.
Так как уже брезжил рассвет, мне нужно было подумать, что предпринять
дальше. Бедняга Барт вместе со своими людьми попал в хитро расставленную
ловушку, и если б мы приняли все коварные предложения нашего советчика, в
плену оказалась бы не половина, а все наши силы. Я должен, если это еще
возможно, вызволить англичан. И, кроме того, нужно подумать о старой графине
Ла Ронда. Что же касается аббатства, то, поскольку его гарнизон начеку,
нечего и думать его захватить. Теперь все зависело от того, насколько они
дорожат своим главарем. Исход игры решала эта единственная карта. И я сейчас
расскажу вам, как смело и искусно я сыграл.
Едва рассвело, мой трубач протрубил сбор, и мы рысью выехали на равнину.
Моего пленника везли верхом в самой середине отряда. На расстоянии выстрела
от главных ворот аббатства росло большое дерево, под которым мы и
остановились. Если б они распахнули ворота и бросились в атаку, я бы им
показал; но, как я и ожидал, они предпочли остаться в аббатстве и усеяли
стену во всю длину, осыпая нас насмешками, гиканьем и презрительным хохотом.
Некоторые выпалили раз-другой из ружей, но, убедившись, что мы вне выстрела,
вскоре перестали попусту тратить порох. Странное это было зрелище - вся эта
смесь французских, английских и португальских, кавалерийских, пехотных и
артиллерийских мундиров, обладатели которых вертели головами и показывали
нам кулаки.
Но клянусь, весь этот гвалт сразу смолк, едва мы разомкнули ряды и
показали, кого привезли! На несколько секунд воцарилось молчание, а потом
раздался яростный и тоскливый вой! Я видел, что некоторые, как безумные,
прыгают по стене. Должно быть, он был необыкновенный человек, наш пленник,
если вся шайка так любила его.
Я прихватил из таверны веревку, и теперь мы перекинули ее через нижний
сук дерева.
- Позвольте мне, мсье, расстегнуть на вас воротник, - сказал Папилет с
насмешливой почтительностью.
- Только при условии, если руки у вас безукоризненно чистые, - ответил
наш пленник, и все мои гусары рассмеялись.
Со стены снова раздался вой, который сменился гробовым молчанием, когда
петлю надели на шею маршала Одеколона. Потом пронзительно заиграла труба,
ворота аббатства распахнулись, и оттуда выбежали трое, размахивая белыми
тряпками. Ах, сердце мое так и подскочило от радости, когда я их увидел! И
все же я не сделал ни одного шага им навстречу, так как хотел, чтобы они
были единственной заинтересованной стороной. Я только велел своему трубачу
махнуть в ответ платком, после чего три парламентера бегом подбежали к нам.
Маршал, все еще связанный и с веревкой на шее, сидел в седле и слегка
улыбался со скучающим видом, словно прятал свою скуку под этой улыбкой.
Попади я сам в такое же положение, я не мог бы держаться лучше, а это,
конечно, высшая похвала в моих устах.
Удивительную троицу составляли эти парламентеры. Один был португальский
cacador10 в черном мундире; второй - французский егерь в светло-зеленом;
третий - здоровенный английский артиллерист в синем с золотом. Все трое
отдали честь, после чего француз заговорил.
- В наших руках тридцать семь английских драгун, - заявил он. - Мы
торжественно клянемся, что все они повиснут на стене аббатства через пять
минут после смерти нашего маршала.
- Тридцать семь! - воскликнул я, - Но ведь их пятьдесят один человек!
- Четырнадцать было зарублено, прежде чем их успели взять под стражу.
- А офицер?
- Он согласился отдать свою шпагу лишь вместе с жизнью. Это не наша вина.
Мы спасли бы его, если б могли.
Бедняга Барт! Я встречался с ним дважды, и все же он крепко мне
полюбился. Я всегда хорошо относился к англичанам из уважения к этому
единственному моему английскому другу. Никогда в жизни я не видел более
храброго человека и скверного фехтовальщика.
Сами понимаете, я не поверил ни единому слову этих негодяев. Я послал с
одним из них Папилета, и он, вернувшись подтвердил, что все правда. Теперь
надо было подумать о живых.
- Если я освобожу вашего главаря, отпустите ли вы тридцать семь драгун?
- Мы освободим десять.
- Вздернуть его! - приказал я.
- Двадцать! - крикнул егерь.
- Довольно слов, - сказал я. - Тяните веревку!
- Всех! - закричал парламентер, когда петля захлестнулась на горле
маршала.
- С конями и оружием?
Они поняли, что со мной шутки плохи.
- Со всем, что у них есть, - угрюмо буркнул егерь.
- И графиню Ла Ронда тоже? - спросил я. Но здесь я столкнулся с куда
большим упорством. Никакие угрозы с моей стороны не могли заставить их
отпустить графиню. Мы затянули петлю. Тронули с места лошадь. Сделали все,
только не вздернули маршала. Если б я сломал ему шею, ничто не спасло бы
драгун. Поэтому я дорожил ею не меньше, чем они.
- Да позволено мне будет заметить, - учтиво сказал маршал, - что вы
подвергаете меня риску схватить ангину. Не кажется ли вам, что, поскольку
мнения по этому вопросу разделились, лучше всего будет узнать желание самой
графини? Никто из нас, я уверен, не захочет действовать вопреки ее воле.
Лучшего нечего было и желать. Сами понимаете, я сразу ухватился за столь
простое решение. Через десять минут она была уже перед нами, величественная
дама, у которой из-под мантильи выглядывали седые букли. Лицо у нее было
совсем желтое, словно отражало бесчисленные дублоны ее состояния.
- Этот господин, - сказал маршал, - желает препроводить вас в такое
место, где вы больше никогда нас не увидите. В вашей воле решить,
отправитесь ли вы с ним или же предпочтете остаться со мной.
В один миг она очутилась у его стремени.
- Мой дорогой Алексис, - воскликнула она, - ничто не может нас разлучить!
Он взглянул на меня с насмешливой улыбкой на красивом лице.
- Кстати, вы допустили маленькую оговорку, дорогой полковник, - сказал
он. - Кроме титула, носимого в силу обычая, не существует никакой вдовы Ла
Ронда. Дама, которую я имею честь вам представить, - моя горячо любимая жена
госпожа Алексис Морган - или вернее назвать ее мадам маршал Одеколон?
В этот миг я понял, что имею дело с самым умным и неразборчивым в
средствах человеком, какого мне доводилось видеть. Я посмотрел на несчастную
старуху, и душа моя исполнилась удивления и отвращения. А она, не отрываясь,
смотрела на него с таким восторгом, с каким юный рекрут смотрел бы на
императора.
- Что ж, пусть будет так, - сказал я наконец. - Отпустите драгун, и я
уйду.
Их привели вместе с лошадьми и оружием, и мы сняли петлю с шеи маршала.
- До свидания, дорогой полковник, - сказал он. - Боюсь, что когда вы
вернетесь к Массена, рапорт об исполнении его приказа окажется далеко не
блестящим, хотя, насколько мне известно, у него будет слишком много забот,
чтобы думать о вас. Готов признать, что вы выпутались из трудного положения
с ловкостью, какой я не предполагал. Кажется, я ничего не могу для вас
сделать, прежде чем вы покинете эти места?
- Только одно.
- Что же именно?
- Похоронить достойным образом молодого английского офицера и его людей.
- Обещаю вам.
- И еще одно.
- Говорите.
- Уделить мне пять минут с обнаженной саблей, верхом на коне.
- Ай-ай! - сказал он. - Ведь тогда мне придется либо пресечь вашу
блестящую карьеру в самом начале, либо проститься навек со своей костлявой
супругой. Право, неразумно обращаться с такой просьбой к человеку, которому
предстоит медовый месяц.
Я собрал своих кавалеристов и построил их