Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
в комнату и укорял ее:
- Тебе давным-давно пора спать!
- Еще минутку, Дружок. Я не могу сейчас бросить. Как подумаю, сколько
соберется народу, жуть берет. Просто голова идет кругом, - говорила она,
отрываясь от шитья, и терла усталые глаза. - Так и кружится вместе со
звездами.
Хризантемы: некоторые величиной с голову ребенка. Пучок кудрявых
бронзоватых лепестков, отливающих снизу бледно-лиловым.
- Хризантемы похожи на львов, - рассуждала моя подружка, пока мы с
ножницами-гильотиной расхаживали по пестрому саду, живой цветочной выставке.
- Что-то в них есть от царя зверей. Я всегда так и жду, что они бросятся на
меня. Зарычат, взревут и прыгнут.
Такие вот рассуждения и заставляли людей думать о мисс Соук всякое; до
меня это дошло много позже, потому что я всегда совершенно точно понимал,
что она хочет сказать. А тут самая мысль - приволочь этих великолепных,
рычащих, ревущих львов в дом и запихнуть их в клетки, аляповатые вазы (этим
обычно мы довершали праздничное убранство дома), - так нас пьянила, что мы
все хохотали, как дурачки, и совсем запыхались.
- Ты взгляни на Королька, - еле выговорила моя подружка, давясь от смеха.
- На уши посмотри, Дружок: стоят торчком. Думает: что это за полоумные
такие, чего я с ними связался? Ах, Королек! Поди сюда, мой хороший. Дам тебе
лепешку. Ой, постой-ка: обмакну ее сперва в горячий кофе.
Славный денек, этот праздник Благодарения. Такой славный - то брызнет
дождик, то вдруг прояснится, в разрыв между облаками яростно вломится
солнце, и разбойник-ветер примется срывать с деревьев последние листья
осени.
Звуки в доме тоже радуют душу: брякание сковородок и кастрюль, заржавелый
от редкого употребления голос дядюшки Б. - в выходном костюме (таком
новеньком, что кажется, он вот-вот заскрипит) дядюшка стоит в прихожей,
встречая гостей. Мало кто приезжал верхом или в запряженном мулами фургоне -
все больше в вымытых до блеска грузовичках или дешевых легковушках, этаких
дребезжащих драндулетах. Мистер Конклин, его жена и четверо красавиц дочерей
прикатывали в ярко-зеленом "шевроле" образца 1932 года (мистер Конклин был
человек состоятельный: ему принадлежало несколько судов, ходивших на лов из
Мобила), и машина эта вызывала почтительное любопытство у остальных гостей
мужского пола; они разглядывали ее, ощупывали, только что на части не
разбирали.
Первой прибыла миссис Мэри Тейлор-Уилрайт в сопровождении опекающих ее
лиц - внука с женой. Симпатичная, маленькая такая старушка была эта миссис
Уилрайт; бремя своих лет она несла так же легко, как красную шляпку, которая
лихо сидела на ее молочно-белых волосах, словно вишня - на ванильном
пломбире.
- Бобби, голубчик, - сказала она, обнимая дядюшку Б. - Я понимаю, мы
рановато, но ты же меня знаешь, я до того точная, даже слишком.
Извинение вполне уместное, если учесть, что не было еще и девяти, а
гостей ждали никак не раньше полудня.
Впрочем, до полудня съехались решительно все - за исключением Перка
Макклауда с семьей, у них на тридцати милях дважды спускал баллон, и они
ворвались в дом с таким топотом, особенно сам мистер Макклауд, что мы
испугались за фарфор. Почти все наши гости круглый год сидели безвылазно в
глуши, откуда выбраться было не так-то просто: на одиноких фермах, на
полустанках, на пересечении проселков, в опустевших приречных деревушках или
же в лагерях лесорубов, где-нибудь в чаще сосняка; потому-то, снедаемые
нетерпением, они приезжали раньше времени, предвкушая приятнее застолье, о
котором потом долго будут вспоминать...
И правда вспоминали. Не так давно я получил письмо от одной из сестер
Конклин, ныне жены капитана дальнего плавания, живущей в Сан-Диего. Вот что
она пишет: "Я часто вспоминаю тебя в это время года - должно быть, из-за
того, что произошло на одном из наших семейных празднеств в Алабаме на День
благодарения. Дело было за несколько лет до смерти мисс Соук - по-моему,
году в тридцать третьем? Ей-богу, этого дня мне не забыть никогда".
К полудню гостиная была набита до отказа, напоминая улей жужжанием
женской болтовни и сладкими ароматами: миссис Уилрайт благоухала сиреневой
водой, а Аннабел Конклин - спрыснутой дождем геранью. Запах табака реял над
верандой - мужчины сгрудились там, хотя погода была капризная: то начинал
брызгать дождь, то налетал ветер, и тогда солнце заливало все вокруг. Табак
как-то не вязался со всей этой картиной: правда, мисс Соук то и дело брала
потихоньку понюшку - привычка, которую она неизвестно у кого переняла и
обсуждать которую отказывалась наотрез; сестры ее пришли бы в ужас, проведай
они об этом, равно как и дядюшка Б. - он вообще был решительным противником
всех стимулирующих средств, осуждая их с точки зрения нравственной и
медицинской.
Мужественный запах сигар, пряный аромат трубочного табака, наводящий на
мысль об изысканной роскоши, неизменно выманивали меня из гостиной на
веранду, хотя, в общем-то, я предпочитал гостиную: из-за сестер Конклин, по
очереди игравших на нашем расстроенном пианино - бойко, весело, без всякого
жеманства. В их репертуаре был среди прочего "Индейский любовный клич", а
еще военная баллада восемнадцатого года - ребенок взывает с мольбой к
забравшемуся в дом вору: "Не бери ты папиной медали, ведь ему ее за
храбрость дали". Аннабел пела, аккомпанируя себе; она была старшей из сестер
и самой красивой; впрочем, сказать, кто из них красивее, было трудно -
похожи они были, словно близнецы, только роста разного. При виде сестер
Конклин на ум приходила мысль о яблоках - упругих и ароматных, сладких, но
чуточку терпких, как сидр; волосы их, заплетенные в косы, были с черным
отливом, словно лоснящийся круп ухоженного вороного скакуна, а когда они
улыбались, брови, нос, губы у них как-то забавно подпрыгивали, и это
прибавляло к их чарам еще и прелесть юмора. Но всего симпатичней была
некоторая их полнота - "приятная полнота", вот это будет точное выражение.
Слушая, как Аннабел поет и аккомпанирует себе на пианино, я почувствовал,
что влюбляюсь в нее, и вот тут-то вдруг ощутил присутствие Одда Гендерсона.
Именно ощутил: еще не видя его, я понял, что он здесь, - так, скажем,
настораживается бывалый лесовик, чуя опасность: встречу с гремучей змеей или
рысью.
Я обернулся - и вот он, собственной персоной: стоит у входа в гостиную,
одна нога в комнате, другая за порогом. Остальные, должно быть, видели в нем
всего-навсего долговязого, словно жердь, двенадцатилетнего паренька,
грязнулю, постаравшегося праздника ради как-то справиться со своими
непокорными патлами: он разделил их на косой ряд и причесал, влажные волосы
еще сохраняли следы гребешка. Но мне он был страшен, словно джинн,
нежданно-негаданно выпущенный из бутылки. Ну и дубина же я, как я мог
думать, что он не придет! Любой дурак догадался бы, что он явится непременно
- хотя бы из одной вредности: насладиться тем, что испортил мне долгожданный
праздник.
Но пока что Одд меня не замечал: Аннабел, ее сильные гибкие пальцы,
летающие над расшатанными клавишами, отвлекли его; он смотрел на нее не
отрываясь - рот раскрыт, глаза вытаращены, словно набрел на нее нагую, когда
она погружалась в прохладные воды нашей речки. Словно глазам его предстало
зрелище, о котором он давно мечтал. Его уши, и без того красные, стали
просто багровыми. Он был так заворожен, что мне удалось проскользнуть прямо
у него за спиной. Пробежав через прихожую, я ворвался в кухню:
- Он здесь!
Подружка моя закончила все приготовления еще несколько часов тому назад
(на сей раз ей в помощь были наняты две негритянки), но, невзирая на это,
она с самого приезда гостей отсиживалась в кухне - под тем предлогом, что
изгнанный из комнат Королек скучает там в одиночестве. Честно говоря, она
боялась любого скопления людей, даже если это были только родственники; вот
почему она редко ходила в церковь, хотя верила в Библию и ее героя. Она
любила детей, с ними ей было легко, но к детям ее не причисляли, сама же она
не причисляла себя к взрослым и на людях держалась как юная девушка-дичок.
Но самая мысль о людном застолье радостно волновала ее; какая жалость, что
она не могла участвовать в нем незримо, до чего ей было бы весело!
А сейчас руки у нее тряслись, у меня тоже. Обычно она ходила в ситцевых
платьях, теннисных туфлях и донашивала свитеры дядюшки Б.; для торжественных
случаев у нее подходящей одежды не было. Вот и сегодня она прямо-таки
утонула в темно-синем креповом платье одной из своих дородных сестер - та
надевала его на все похороны у нас в округе, какие я мог упомнить.
- Он здесь, - в третий раз сообщил я ей. - Одд Гендерсон.
- Почему же ты не с ним? - спросила она укоризненно. - Это невежливо,
Дружок. Ведь он твой гость. Твое место - там, надо его со всеми
перезнакомить, чтобы он не скучал.
- Я не могу. Не могу говорить с ним.
На ее коленях уютно устроился Королек, она почесывала у него за ушами, но
тут встала и, сбросив Королька на пол, обнаружила, что на темно-синее платье
налипла собачья шерсть.
- Дружок. Ты просто хочешь сказать, что никогда не говорил с этим
мальчиком! - объявила она.
Неучтивость моя так на нее подействовала, что она одолела собственную
робость и, взяв меня за руку, ввела в гостиную.
Впрочем, за Одда она волновалась зря. Чары Аннабел Конклин притягивали
его к пианино. Весь сжавшись, он кое-как пристроился возле нее на вертящемся
табурете и изучал ее восхитительный профиль; глаза у него были
бессмысленные, как у китового чучела, которое я видел прошлым летом - тут у
нас в городе побывал передвижной паноптикум ("Настоящий Моби Дик" - гласила
реклама, и за удовольствие лицезреть эти останки с нас содрали по пять
центов, вот ведь свора мошенников!). А что до Аннабел, так та готова была
флиртовать с кем угодно, все равно - ходило оно или ползало. Впрочем, нет,
это несправедливо по отношению к ней; ведь по сути дела то было проявлением
ее щедрости, жизнелюбия. И все-таки меня покоробило, когда я увидел, как она
заигрывает с этим живодером.
Подталкивая меня к пианино, подружка моя обратилась к Одду:
- Дружок и я, мы оба так рады, что ты смог прийти.
Манеры у Одда были как у козла: он даже не встал, не подал ей руки, лишь
глянул на нее мельком, а в мою сторону и вовсе не посмотрел. Но подружка
моя, хоть и была обескуражена, сдаваться не собиралась:
- Может быть, Одд споет нам, - сказала она. - Он умеет, мне его мама
говорила. Аннабел, голубушка, сыграй что-нибудь такое, что Одд знает.
Перечтя эти страницы, я убедился, что недостаточно живо описал уши Одда
Гендерсона. Серьезное упущение, потому что были они такие - просто ахнешь. А
уж теперь, когда Аннабел со столь лестной для него готовностью откликнулась
на просьбу моей подружки, они запылали так, что при взгляде на них глазам
становилось больно. Он что-то бормотал, голова у него моталась, как у
висельника, но Аннабел без церемоний спросила:
- "Дано мне было свет узреть" знаешь?
Нет, этого он не знал. Она назвала другую песню, и тогда он расплылся в
улыбке - да, мол, знаю; дураку и то было ясно, что эта его застенчивость -
сплошное кривляние.
Рассыпавшись смехом, Аннабел взяла звучный аккорд, и Одд запел не по
годам взрослым голосом:
Скачет быстро птичка,
Синяя синичка,
Прыг-скок, прыг-скок.
Кадык на его вытянутой шее заходил ходуном; Аннабел заиграла еще веселей,
еще быстрее; пронзительное кудахтанье женщин стихло - до них дошло, что
исполняется музыкальный номер. У Одда получалось здорово, петь он умел,
ничего не скажешь, и во мне поднялась такая зависть - ею можно было, словно
током, казнить убийцу. Убийство и было у меня на уме. Сейчас я мог бы
покончить с ним запросто - мне это было бы не труднее, чем прихлопнуть
москита. Даже легче.
Я опять выскользнул из гостиной - этого не заметил никто, даже моя
подружка, увлеченная пением Одда, - и подался в тайник. Так я называл место
в доме, где прятался, когда у меня начинался приступ тоски или беспричинного
веселья или же когда просто надо было что-то обдумать. Это был большой
чулан, примыкавший к нашей единственной ванной; сама ванная, если не
замечать обязательных в таком месте приспособлений, напоминала уютную
гостиную; был тут диванчик на двоих с сиденьем из конского волоса, конторка,
камин, на полу - коврики, на стенах - репродукции: "Доктор пришел",
"Сентябрьское утро", "Лебеди на пруду" и множество рекламных календарей.
В чулане были два оконца с цветными стеклами, выходившие в ванную; свет
просачивался сквозь них розовыми, янтарными и зелеными ромбами. Некоторые
стекляшки выцвели от времени или повыпадали, и, заглядывая в такую дырку,
можно было видеть, кто зашел в ванную. Я просидел там совсем недолго, с
грустью размышляя об успехах моего врага, как вдруг в думы мои ворвался звук
шагов: миссис Мэри Тейлор-Уилрайт; она остановилась перед зеркалом,
нарумянила морщинистые щеки, прошлась по лицу пуховкой и, внимательно
обозрев свои достижения, провозгласила:
- Очень мило, Мэри. Пусть даже Мэри говорит себе это сама.
Известно, что женщины живут дольше мужчин; может быть, они просто
тщеславнее и это их держит? Как бы то ни было, от слов миссис Уилрайт
настроение у меня улучшилось, и после ее ухода, когда в комнатах весело
зазвонил колокольчик, сзывая всех к обеду, я решил вылезти из своего убежища
и получить от праздника полное удовольствие, а Одд Гендерсон - шут с ним.
Но тут вновь раздались шаги. Появился он. Вид у него был совсем не такой
угрюмый, как обычно. Идет и насвистывает. Форсит. Расстегнул штаны, с силой
пустил струю, так что плеск раздался, а сам посвистывает, беспечный, будто
сойка на поле с подсолнухами. Когда он уже выходил, внимание его привлекла
стоявшая на конторке открытая коробка из-под сигар. В коробке этой моя
подружка хранила вырезанные из газеты рецепты и прочую дребедень, а еще
брошь-камею, когда-то подаренную ей отцом. Брошь эта была дорога ей не
только как память; почему-то она вообразила, что вещица сама по себе -
большая ценность, и всякий раз, как кто-нибудь из сестер или дядюшка Б.
сильно обижал нас, она говорила:
- Ничего, Дружок, вот продадим мою камею и уедем от них. Сядем в автобус
и укатим в Новый Орлеан.
Что мы будем делать в Новом Орлеане, на что будем жить, когда кончатся
вырученные за камею деньги, - над этим мы не задумывались; нам обоим жаль
было бы расстаться с этой фантазией. Быть может, в глубине души каждый из
нас понимал, что брошь - просто дешевая побрякушка, какие высылает почтой
фирма "Сирс энд Роубак"; и все равно она была для нас талисманом, обладающим
несомненной, хотя и не испробованной нами магической силой; амулетом,
который сулит нам свободу, если когда-нибудь мы и впрямь решимся попытать
счастья в сказочных краях. Поэтому подружка моя никогда не носила камею - из
опасения, как бы не потерять или не попортить это сокровище.
И что же я вижу: Одд тянет к брошке свою поганую лапу, подбрасывает ее на
ладони, опускает обратно в коробку и идет к дверям. Потом возвращается.
Выхватывает камею и сует ее в карман. Меня словно обожгло. Первым моим
побуждением было выскочить из чулана и броситься на него; думаю, в тот
момент я положил бы его на обе лопатки. Но... Вы помните - в те дни, когда
жизнь была много проще, авторы комиксов, желая показать, что их героя
осенило, рисовали над челом Мэтта, или Джеффа, или еще там кого
электрическую лампочку? Именно такое случилось и со мной: в мозгу моем вдруг
вспыхнула лампа. Мысль была ошеломляющая и блестящая; меня даже в жар
бросило, потом затрясло, а потом вдруг стал разбирать смех. Одд сам дал мне
в руки совершеннейшее орудие мести, теперь уж я ему с лихвой отплачу за все
репьи... В столовой буквой "Т" были расставлены длинные столы. Дядюшка Б.
сидел на хозяйском месте, по правую руку от него - миссис Мэри
Тейлор-Уилрайт, по левую - миссис Конклин. Одда посадили между двумя
сестрами Конклин, одной из них была Аннабел, и от ее любезности он пребывал
наверху блаженства. Подружка моя пристроилась в самом конце стола, среди
малышей: послушать ее, так она выбрала это место, потому что оттуда ближе
всего к кухне; но, разумеется, на самом деле ей просто хотелось там сидеть.
Корольку как-то удалось выбраться из кухни, и теперь он, дрожа и виляя
хвостом от восторга, бродил под столом, между двумя рядами ног, но никто не
сердился - вероятно, все были заворожены видом соблазнительно
подрумянившихся, еще не разрезанных индеек, упоительными ароматами,
поднимавшимися над блюдами с окрой[*Окpa (также бамия) - травянистое
растение, стручки которого применяются в кулинарии] и вареной кукурузой, над
пирожками с луком и булочками со сладкой начинкой.
В другой раз у меня и самого бы слюнки потекли, но сейчас во рту
пересохло и сердце бешено колотилось при мысли о полном отмщении. На
какой-то миг, глядя на раскрасневшегося Одда, я почувствовал слабый укол
жалости, но в общем совесть меня не грызла.
Дядюшка Б. стал читать молитву: он склонил голову, закрыл глаза и, сложив
натруженные ладони, нараспев произнес:
- Вознесем хвалу Господу нашему, возблагодарим Его в сей День
благодарения нынешнего многотрудного года за все дарованные нам плоды, за
обилие яств на праздничном столе нашем. - Голос его, который нам доводилось
слышать так редко, скрипел, словно разладившийся старый орган в заброшенной
церкви. - Аминь.
Но вот вновь придвинуты стулья, отшуршали разворачиваемые салфетки, и
наконец водворилась тишина, которой я ждал.
- Среди нас есть вор, - выговорил я раздельно и внятно, потом отчеканил:
- Одд Гендерсон - вор. Он украл у мисс Соук камею.
Накрахмаленные салфетки поблескивали в застывших от неожиданности руках.
Мужчины закашляли, сестры Конклин дружно ахнули всем квартетом, а Перк
Макклауд-младший стал икать - такое бывает у малышей от удивления.
Раздался голос моей подружки, в нем звучали укор и боль:
- Дружок это не всерьез. Просто он хочет подразнить Одда.
- Нет, всерьез. Не веришь - сходи загляни в свою коробку. Камеи там нет.
Она у Одда Гендерсона в кармане.
- У Дружка был сильный бронхит, - выговорила она еле слышно. - Не сердись
на него, Одд. Он сам не понимает, что говорит.
Но я повторил:
- Ступай загляни в свою коробку. Я видел, как он брал камею,
Тут дядюшка Б. взял дело в свои руки; он впился в меня ледяным взглядом,
не сулившим ничего доброго, и сказал, обращаясь к мисс Соук:
- Может, вправду сходишь? Все сразу и выяснится.
Редко бывало, чтобы подружка моя посмела ослушаться брата; не посмела она
и сейчас. Но ее мертвенная бледность, скорбно опущенные плечи говорили о
том, чего стоит ей исполнить его поручение. Она отсутствовала всего минуту,
но нам показалось, что прошла целая вечность, прежде чем она возвратилась.
Общая неприязнь, словно усеянная шипами лоза, росла и давала побеги с
непостижимой быстротой, и жертвой, которую она оплела своими усиками,
оказался не обвиняемый, а обвинитель. Я чувствовал - меня вот-вот вывернет;
Одд же хранил невозмутимое спокойствие мертвеца.
Мисс Соук вернулась, сияя улыбкой.
- Как тебе не стыдно, Дружок, - сказала она с упре