Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
оли нас ты разумеешь под "блаженными варварами", мы такого отличия
не заслужили. И венгры начинают пробуждаться в последнее время от духовной
спячки, и не на Чоконаи [Чоконаи Витез Михай (1773-1805) - выдающийся
лирик-предпросветитель, "венгерский Вийон"] кончается уже наша литература
и не один "Ученый палоц" [сатирико-патриотическое произведение Йожефа
Гвадани (1725-1801), направленное, в частности, против поклонения
иностранщине] нынче ее представляет. Немало как раз в этом году появилось
научных и художественных журналов, альманахи же наши и самых взыскательных
критиков удовлетворят.
- Я тоже считаю пристрастие к своему достойным всяческого уважения.
Иштвана за живое задело это замечание.
- Это больше, нежели "пристрастие", это самосознание! Молодые поэты,
которые выступили в последнее время, гордость пробуждают за наш язык, за
нашу нацию.
- Что же, вся сила у мадьяра в языке, как у старой бабы? - вставил
звучное свое слово Миклош, кончив копировать надписи. - Другого поприща,
которое могло бы его возвеличить, нет у него? Стихотворство только да
книгопечатанье?
- Дружище! Государственные мужи, великие личности только там и
рождаются, где великие поэты есть. Для народа - смерть, если поэты его
умолкают. Голос же их - как глас нации, воспрявшей от летаргии к новой
жизни. Воскресни сейчас Янош Хуняди [известный полководец (1387-1456),
победитель турок под Белградом (1456 г.)], пришлось бы ему пахать да
сеять, другое занятие для него вряд ли найдется. Но тем юношам, что
выступили в этом году перед публикой в "Ауроре" ["Аурора" (1822-1837) -
литературно-художественный альманах прогрессивного направления], - Байзе,
Сенвеи, Верешмарти [Байза Йожеф (1804-1858) - известный критик, с 1831
года - редактор "Ауроры"; Сенвеи Йожеф (1800-1857) - поэт, переводчик,
журналист; Верешмарти Михай (1800-1855) - выдающийся венгерский
поэт-романтик], - я смело берусь самую блестящую будущность предсказать.
- Неизвестные все имена, - закладывая руки под голову и покусывая
травинку, отозвался Рудольф.
- Но они недолго останутся в безвестности. Могу, впрочем, и неизвестней
предложить, чтобы ты не думал, будто литераторы - какие-то национальные
парии. Возьми последнюю книжку "Гебы", там и Дежефи, и Ференц Телеки, и
Гедеон Радаи, и Майлат [Дежефи Аурел, граф (1808-1842) - консервативный
магнат и литератор; Телеки Ференц, граф (1785-1831) - принадлежавший к
онемеченной знати посредственный поэт; Радаи Гедеон, граф (1806-1876) -
политический деятель и оратор, главный интендант Национального театра;
Майлат Янош, граф (1786-1855) - прогабсбургски настроенный историк,
стихотворец и переводчик]: чем тебе не достойные мужи, не громкие имена.
И саркастическая усмешка скользнула по его губам.
- Трупы гальванизированные все до одного, - возразил Рудольф равнодушно
и закрыл лениво глаза.
- Так ты считаешь, что мы - мертвецы?
- Да.
- Нет, вот это уж нет! - с жаром воскликнули в один голос оба
остальных.
- Что ж, если крик помогает от вымирания, - пожалуйста, кричите на
меня. Вам эта мысль еще причиняет боль, вот вы ее и отвергаете; но у меня
у самого она уже превратилась в мертвящую уверенность, - я вижу, чувствую,
знаю: народ наш сыграл свою роль и должен кануть в вечность, как и предки
его, - авары все эти, гунны, печенеги. И сейчас, посмотрите, как мало
мадьяр у нас в городах, торговых центрах покрупнее. Лучшие, знатнейшие,
богатейшие только по карте и представляют себе, где она, эта Венгрия, и
без малейших колебаний готовы сменить национальную спою принадлежность.
Природные мадьяры расползутся все мало-помалу по дворам степным да
поскотинам - хотя и оттуда выживут их хозяева покрепче; позалезут в долги,
поразорятся... При первом же столкновении с цивилизацией дворянство наше
под сень своих допотопных установлений уползает. Не варвары теперь уже
венгров поглотят, а цивилизация. Да и что там у них есть такого, что она
им сулит?
- Верные сыновья есть! - возразил Миклош звучным своим, грудным
голосом.
- Хорошо сказано, Миклош, - одобрил Иштван, пожимая ему руку. - Я бы
даже сказал: все решительно есть, необходимое для жизни.
- Ну да, вино там, пшеница...
- И это уже кое-что. Есть, значит, чем прокормиться, а это ослабнуть не
даст. Правда, как раз из-за достатка мозгами не требуется шевелить,
духовные способности развивать, хотя мадьяр ведь - на все руки мастер.
Заставь нужда, он чудеса будет творить при разнообразных дарованиях своих.
Все идеи прогрессивные воспримет, в ногу с прогрессом пойдет, ни в чем
самым передовым нациям мира не уступит. Новая жизнь начнется, снова кровь
закипит в его жилах, и, отложив в сторону меч, которым отстоял он некогда
Европу, мадьяр покажет, что все средства ему по плечу, коими честь, пользу
и добрую славу снискать можно, будь то резец ваятеля, кирка рудокопа,
кисть живописца или отвес строителя, - все, чем только люди высоких
стремлений дышат и горят. И я думаю, нарождения их у нас ждать недолго.
- А главное, о чем позабыл ты, - вставил Миклош, - дипломатическое
поприще откроется пред ним, а ведь, согласись, у последнего нашего
провинциального судьи больше государственного ума, нежели у первого
самого...
Тут он умолк, чувствуя, что хватил уже через край.
Рудольф улыбнулся такому задору и, облокотясь, оборотился к Иштвану.
- Ему я и отвечать не хочу, - сказал он, - указывая на Миклоша, - а то
еще в болото бросится сгоряча, с него станется. Но сказанное тобой - мои
же слова, в обратном только выражении. Если мадьяры расстанутся с исконным
своим укладом, свыкнутся с новыми обычаями, скроенными по мерке новых
представлений, они ведь собой перестанут быть. Да, к новой жизни они
воскреснут, но для старой умрут. Могут стать народом счастливым, но только
не венгерским, - чем к другим нациям ближе, тем дальше от самого себя;
рифмоплеты да музыканты бродячие - это еще не национальная жизнь. О
государственных мужах лучше уж умолчу, а то Миклош меня побьет.
- А между тем одно лишь слово, одно понятие - и всем спасеньям и
колебаниям конец. Слово это: _хотеть_. Если хотеть жить, хотеть сберечь из
древнего национального своеобычия все, что в нем благородного, прекрасного
и плодотворного, захотеть, каждый в меру способностей, честно потрудиться
на избранном поприще, любя, ценя наше, венгерское, но умея извлечь из
него, развить нас, венгров, возвышающее и, наоборот, не хотеть
обезьянничать за другими из тщеславия, - лишь то перенимать, от чего, как
при дыхании, кровь наша вновь станет алой; будем если ездить за границу с
целью умом своим родине послужить, а не иностранцам глупостью, - не
найдется тогда таких природных или моральных сил, которые бы нас
расплавили, растопили, растворили. Лед растает, но кристалл скажет: "Я
цел!" - и засверкает всеми гранями на солнце. Народы воочию увидят, что мы
жизнестойки, и уважать будут наши стремления. И преобразятся наши поля,
торговля оживит реки и сушу, язык венгерский досягнет до самых салонов,
модным станет, национальные чувства пробудятся в больших городах, а в
Пеште [Будапешт образовался лишь в 1872 году после слияния Буды (старого
города на правом берегу Дуная) и нового, более позднего, Пешта (на
левом)], в столице, вся гордость и духовная мощь нации сосредоточится.
Будет и у нас Академия наук, будет все: литературные общества,
национальный венгерский театр. И всего этого надо только пожелать!
- Прекрасно. И кто же будет первоапостолом всех этих священных
пожеланий? Ведь кому-то надо начать, пример подать, святой национальный
дух не снизойдет сразу на несколько миллионов.
- Кто? A capite foetet piscis [рыба начинает портиться с головы
(лат.)], - те, у кого больше всего заслуг в прошлом, пороков в настоящем и
долгов перед будущим: венгерские аристократы.
- Жаль, что я хохотать во все горло не умею, - сказал Рудольф, - очень
уж повод подходящий. Да где же они, эти венгерские аристократы?
- В большинстве за границей; но ты, надеюсь, не станешь отрицать, что
если прах отчизны они отряхнули с ног, то сердец своих не прозакладывали?
Рудольф чуть заметно улыбнулся.
- Ты что же, миссионер? Хочешь отступников патриотов опять в лоно
истинной веры вернуть и объезжаешь мир, сзывая их домой?
- Я не считаю обращение их таким уж невозможным.
- Счастливец, сколько же тебе лет?
- Двадцать исполнилось.
- Ну, так завтра ты постареешь сразу на десять. Сходимте завтра в клуб
"Юных титанов". Доступ в достойное сие собрание открыт только людям
знатным либо денежным - либо очень уж эксцентричным. Там найдете вы всех
обитающих здесь юных представителей венгерского высшего общества. Вот
тогда я и спрошу тебя: "Желаешь ли ты и веришь ли в возможность взять их с
собой?"
- А, чего мудрить! Королевская грамота с вызовом на сословное собрание
- и сами все домой слетятся.
Последним замечанием ободрил своих товарищей Миклош, который трудился
во время этого спора над лежавшей перед храмом разбитой колонной с
эмблематической надписью: "Кто вновь воздвигнет меня?" - силясь ее
поднять. Перевернув наконец меньшую часть, утвердил ее прочно на земле, а
на это основание водрузил большую с эмблемой, опровергнув тем самым
глубокомысленный вопрос.
- Так, значит, завтра - в клубе "Юных титанов".
4. ЮНЫЕ ТИТАНЫ
Есть на северной стороне Монмартрского бульвара здание, ныне жокейский
клуб, которое и тогда, в 1822 году, служило излюбленным местом встреч
элегантной молодежи (словосочетание, могущее показаться плеоназмом:
элегантный человек всегда ведь старается выглядеть моложаво).
Здесь свершались все события, обычно занимающие свет: затевались бега
или steeplechase [скачки с препятствиями (англ.)], давались банкеты в
честь артистических знаменитостей. Отсюда направлялось превозносившее или
разносившее спектакли общественное мнение: что освистать, кому
рукоплескать. Тут решалось, на какие цветы будет мода в следующую
карнавальную неделю. В прошлом году преимущественным правом некоторое
время пользовалась гортензия, но под конец ее вытеснили флердоранж и
гелиотроп. В нынешнем же оба изгнаны в комнаты для прислуги, вкусы
поделились между геранью и миртой, и неизвестно пока, которая победит. Но
куда насущней вопрос, достанет ли мужества у директора "Королевской
музыкальной академии" (столь пышно тогда именовалась Опера) поручить
заглавную партию в "Зельмире", последнем творении Россини, Каталани
[Каталани Анджелика (1779-1849) - известная итальянская певица], которой
юные титаны покровительствовали, потому что она только приехала и еще
молодая, - осмелится ли он пренебречь мадам Мэнвилль [Мэнвилль Жозефина
(Фодор Йозефа, 1793-1840(?) - с большим успехом выступавшая в 10-20-х
годах XIX века во многих городах Европы оперная певица, по рождению
венгерка], выступающей уже давно и вдобавок замужней; хуже того, вышедшей
за актера и, что уж всего пошлей, счастливой с ним?.. Во всех залах - в
бильярдной, за карточными столами - закипали горячие споры; всех занимало
одно, и ни самый искусный карамболь, ни даже победоносный кварт-мажор в
пикете не могли сколько-нибудь надолго овладеть вниманием.
Излюбленная комната светской молодежи, где собирается самый цвет ее,
creme du creme [сливки; буквально: "сливки сливок" (франц.)], - балконная.
Стены там украшены роскошной мраморной лепкой, потолок - художественной
росписью кисти самого Лебрена [Лебрен Шарль (1619-1690) - французский
художник-классицист, мастер декоративной живописи].
На балконе как раз столпилось пятеро-шестеро молодых людей. Наблюдая
оттуда прохожий люд, простой и не простой, они, благо предмет благодарный,
предаются тому увлекательному занятию, которое именуется по-французски
"medisance", а по-нашему - злословием.
Среди них - общий друг и знакомый маркиз Дебри, первейший парижский
bonhomme [добряк, добрейший, добродушный человек (франц.)] и
обаятельнейший сплетник, почитающий своим долгом во всех тонкостях знать
тайны будуаров, закулисные театральные интриги, преподнося их в
бесчисленных, то дух захватывающих, то забавных вариациях. Стоит ему
только глянуть на кого-нибудь пристальней, и тот может быть уверен:
маркизу про него известно кое-что. При всем том человек он милейший, ибо в
лицо никогда никого не оскорбил, а что уж за спиной говорится, на это в
цивилизованном обществе обижаться не принято.
Взрывы смеха свидетельствуют, что маркиз излагает окружающим очередной
свой занимательный рассказ. То понизит голос почти до шепота, и тогда
головы приблизятся к нему, сдвинутся в тесный кружок, то возвысит весело,
и все откинутся опять, валясь со смеху, в разные стороны.
Маркиз - мужчина тучный, грузный, нельзя и ожидать от него особого
проворства, легкости в движениях. И, однако, истории свои умеет он
сопроводить такой лукавой мимикой, такой живой жестикуляцией! Без них
потеряли бы они всякий интерес, и кто пытается потом их воспроизвести,
терпит обычно полнейшее фиаско.
В балконную прибываем мы с графом Рудольфом и его друзьями в тот самый
момент, когда история близка уже к кульминации. Знакомый со всеми Рудольф
представляет своих товарищей, и после краткого обмена приветствиями
рассказ продолжается.
- Но и после всех неудач и провалов Сен-Мишель наш не унывает. Не
подвинув дела даже настолько, чтобы на глаза попасться малютке Петипа,
хотя оно, впрочем, немного и сулит: куда уж нам с ним, этаким Адонисам (о,
эта удобная форма злоречия: "нам с ним"!), - наследства же пишась еще до
рождения, а на жалованье и на миртовый букетик не очень раскошелишься, -
но кое в чем богом отнюдь не обиженный, здесь-то есть у него кое-что, на
голову нянька его не уронила, - какой же он ход, как вы думаете, все-таки
измыслил, дабы возле козочки своей резвоногой очутиться, ежечасно с нею
беседовать, денно и нощно, так сказать, быть при ней?
- Ого! Не много ли захотел? - вскричал при слове "нощно" князь Иван -
рослый, с военной выправкой господин: тот самый вельможа из северной
державы, о котором заходила уже однажды речь.
- Ну?.. Сто луидоров тому, кто отгадает!
- Бери себе и говори! - отозвался лорд Бэрлингтон, эксцентричный
молодой англичанин, который спиной к остальной компании верхом сидел на
стуле, вытянув свои длинные до неправдоподобия ноги.
- Его лордство получше моих остроты отпускает, - рассмеялся маркиз. -
Знает, что сотнями золотые у меня не водятся! Так вот, милый наш
Сен-Мишель... лакеем нанялся к красотке-балерине.
- Ох! Ах! - раздались восклицания.
- Дуплетом ударил, значит, - констатировал лорд, сидя задом наперед. -
Теперь и служаночками может поживиться.
- Fi donc! - возвысил кто-то и без того пронзительный, тонкий голос:
граф Везекери из венгерских светских львов, долговязый юнец с детски
пухлым лицом, который стоял, прислонясь с безвольным изяществом к
балюстраде и руки свесив за нее. - Fi donc, перестаньте, вы просто
фраппируете [поражаете (от франц. frapper)] меня. Что за скабрезности в
нашем кругу!
- Нюхательной соли нет ли у кого? Графу, кажется, дурно! - воскликнул
Дебри с иронией.
- Дальше, дальше, продолжайте, - поторопили другие.
- Так молодец-то лакеем стал у Петипа? - рассмеялся князь Иван. - Вот
кто мне, значит, дверцу намедни отворял, когда я из кареты выходил, а я
еще рубль сунул ему!
- И кто чаем залил мне весь редингот, - вставил лорд, - а я ему за это
пощечину влепил.
- Ах, ах, - деликатно ужаснулся и впечатлительный мадьярский граф, - а
я-то ей через него любовные записочки передавал...
- Ну, их он наверняка все в камин побросал! - засмеялся Дебри. - Но
дайте же сказать, что дальше было, в чем самый-то смак.
- Тише! Слушайте!
- Так вот, отправляется крошка Петипа в один прекрасный день на рандеву
в Булонский лес, - премиленькая там вилла у нее от щедрот господних...
- И моих, - пробормотал князь Иван.
- Дарующий да не попрекнет, - молвил маркиз назидательно. - Итак,
малютка-плясунья спешит в предвкушении любовной идиллии взять наемную
карету и, конечно, лакея своего.
- Кого? Сен-Мишеля?
- Именно; увидеться же ей предстояло с неким бравым генералом, к коему
милейшая эта дамочка неравнодушна, по-моему.
- Дебри! Не клевещи! - перебил с шутливой укоризной примкнувший к
слушателям Рудольф.
- Ах, из ума вон, что и ваше сиятельство здесь, поостерегся бы иначе в
выражениях. Но женщинам славный этот генерал все-таки очень нравится, - у
меня, по крайней мере, уже нескольких отбил.
- О себе помолчи; о тебе мы после твоего ухода сами поговорим.
- Ну, не будем удаляться от предмета. Генерал является, малютка Петипа
столик на два куверта велит вынести в беседку из роз. Все как в
буколические Овидиевы времена: и благоуханные розы, и журчащий ручеек, и
двое любящих сердец; шампанского вот только античные пастухи не
употребляли да лакеев незадачливых не держали, которые им тем временем
бутылки откупоривали. Ну вот, угощаются, значит, наши Филис и Демофон
[дочь фракийского короля и один из сыновей Тезея, легендарные
древнегреческие влюбленные] за столиком, а злополучному лакею ничего не
остается, как у хозяйки за стулом торчать с тарелкой под мышкой и
генерала, благо тот как раз напротив, глазами есть. Поглядел, поглядел, да
так и обмер: перед ним его собственный дядюшка сидит.
- Ха-ха-ха, одно другого лучше.
- Сохрани он присутствие духа, до того, может, не довел бы, что и дядя
его узнал. Тем более что слуг так уж пристально не разглядывают, по
крайней мере, мужеского пола. Но бедный парень растерялся и начал делать
все невпопад: ложку просят, он ножик подаст, мороженое вилкой стал
накладывать, а под конец пробкой от шампанского генералу прямо в глаз
угодил. Тогда уже и тот уставился на него; смотрит, смотрит - и: "Que
diable, это же племянничек мой, Сен-Мишель!" А наш бедолага сервиз
китайского фарфора грох с перепугу прямо на пол. Малютка Петипа просто
обхохоталась, бух со стула навзничь, и застежки все у нее здесь, на
кофточке, полопались.
- Ах, ах, пикантно.
- Но без скандала обошлось. Даму подняли; генерал, господин
благодушный, сейчас Сен-Мишеля тоже за стол, прибор ему; и вместе до
поздней ночи пировали в ознаменование радостной встречи.
- А потом? - спросил лорд.
- Вот это да: его лордство желает, чтобы анекдот кончался, как романы
Вальтера Скотта! Кто сколько прожил да от чего помер.
- Но что после случилось с Сен-Мишелем?
- В тот вечер - ничего. Бывают же дяди порядочнее своих племянников. А
со временем, после всяких таких историй, кто знает, может, и ловелас
получится из него.
- Ах, какая безвкусица, - развздыхался тонко чувствующий скифский граф
и, вытянув часы из кармана, так близко поднес к глазам, что, не будь
стекла, стрелками бы их выколол. - Уже пять минут первого, я опаздываю.
С этими словами он поискал шляпу, оглядел ее, сощурясь, снаружи и
изнутри слабыми своими глазами - та ли, и столь же неуверенно надел,
словно сомневаясь, его ли это голова.
- Куда это он опаздывает? - поинтересовался кто-то из оставшихся.
- В "bain cosmetique de lait" ["Косметическая молоч