Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
ерейдет майорат?
- Fi donc! [Фу! (франц.)] - бросил презрительно Карпати, в ком на миг
пробудилась дворянская гордость, и холодно отстранился, высвобождая свой
локоть из руки Гриффара. - А вы-таки ростовщик.
Тот, не поморщась, проглотил пилюлю и попытался подсластить ее шуткой.
- По латинской пословице: "bis dat, qui cito dat" - вдвойне дает, кто
дает немедленно. Почему же мне и обратно вдвойне не попросить? К тому же,
сударь, деньги - это товар, и если урожай бывает сам-десять, отчего во
столько же не вырасти и деньгам? Примите во внимание и риск: ведь это
самое что ни на есть рискованное помещение капитала! Смерть может
настигнуть вас раньше вашего родича, чье наследство вы хотите получить. С
лошади упадете на парфорсной охоте или на бегах и шею себе сломаете; на
дуэли убьют; простуда, лихорадка, наконец, - и плакали мои триста тысяч,
можно траур по ним на шляпу нацеплять. Но пойдем дальше. Недостаточно ведь
долги уплатить, вам и на дальнейшую жизнь понадобится хотя бы вдвое против
того ежегодно. Прекрасно. Я и эту сумму готов выдать вам вперед.
Карпати поворотился к банкиру с любопытством:
- Вы шутите?
- Нисколько. Стоит рискнуть миллионом, чтобы выиграть два, а двумя ради
четырех и так далее. Я с вами говорю начистоту. Много даю - много и беру.
Вы сейчас не в лучшем положении, чем дон Хуан де Кастро, который заем
получил у толедских сарацин под залог своих усов. Так вот будем считать,
что и у венгерского дворянина усы ничуть не хуже. Предлагаю вам под них
сколько пожелаете и спрашиваю прямо: кто, кроме меня да толедских мавров,
решался еще на такое предприятие - и решится ли когда-нибудь?
- Ладно. По рукам, - вполне серьезно отнесся к предложению Карпати. -
Вы мне даете миллион, а я вам - вексель на два с обязательством уплатить
по смерти дяди.
- А если волею парок нить его жизни окажется долговечнее, нежели
миллион в ваших руках?
- Тогда вы мне другой дадите и так далее. У денежек ваших обеспечение
надежное: венгерский дворянин - раб своего имения, он, кроме законного
наследника, никому передать его не может.
- И вы совершенно уверены, что законным наследником можете быть только
вы?
- Никого другого после смерти Яноша Карпати не останется, носящего эту
фамилию.
- Это-то я знаю. Но Янош Карпати может ведь и жениться.
- Вы себе моего дядюшку этаким галантным кавалером представляете? -
расхохотался Абеллино.
- Нет, наоборот. Мне прекрасно известно, что он уже на ладан дышит.
Организм его подорван излишествами, и если дядя ваш их не прекратит, не
изменит немедленно образа жизни, - на что надежды очень мало, как мне его
ни жаль, - то, думаю, больше года ему не протянуть. Вы простите, что я так
откровенно о вашем дражайшем родственнике изъясняюсь, о возможном его
конце.
- Пожалуйста, сделайте одолжение.
- Для нас, занимающихся страхованием, оценивать жизнь - дело самое
обычное. Так что смотрите на это, как будто вы жизнь вашего дядюшки
страхуете сейчас.
- Зачем все эти оговорки. Я к дядюшке отношусь без всякого пиетета.
Банкир улыбнулся. Он знал это не хуже Абеллино.
- Так вот я сказал перед тем, что дядюшка ваш жениться может. Случай не
такой уж редкий. С джентльменами в преклонном возрасте это бывает
частенько. До восьмидесяти шарахаются от женитьбы, а потом расчувствуются
в одну прекрасную минуту и облагодетельствуют первую попавшуюся юную леди,
кухарочку какую-нибудь предложеньем руки и сердца. Или была у него давняя
еще пассия, которая, как насекомое, замурованное в каменном угле, вдруг
является снова на свет, и он наконец-то соединяется со своим идеалом, чего
раньше сделать не мог, ибо та связала свою жизнь с другим, скажем, в
шестнадцать, а освободилась опять только под семьдесят.
- У моего дядюшки идеала нет. Он и слова-то такого не знает. Могу вас,
кроме того, заверить, что никаких обычных последствий брак такой за собой
не повлечет.
- Насчет этого я спокоен, иначе едва ли и отважился бы на подобные
предложения. Но вы должны мне еще одно обязательство дать, по другому
поводу.
- Я? Обязательство? Ну, дело, кажется, уже до бороды доходит, -
поглаживая свои черные баки, пробормотал Абеллино.
- Именно, - весело отвечал банкир, - сделка как раз того рода, какие,
по слухам, заключает один джентльмен много старше меня, в обиходе
прозываемый чертом. За несметные богатства он по договору, который
подписывается кровью, души в заклад берет. Par Dieu! [Видит бог, клянусь
богом! (франц.)] У меня вкусы другие; мосье Сатана и души в оборот умеет
пускать, а мне они ни к чему. Мне, наоборот, гарантия нужна, что вы еще
долго проживете.
- Ну, естественно; нельзя же мне раньше дяди помереть.
- Вы в самую точку попали. Поэтому, давая вам деньги, я одновременно
буду следить, чтобы жизнь ваша не претерпела какого-либо ущерба.
- Какого же, например?
- Сейчас скажу. Пока старик Карпати жив, вам запрещается: драться на
дуэли, ездить на охоту, плавать по морю, с балеринами вступать в связь;
словом, вы обязаны избегать всего, опасного для жизни.
- Значит, и вина нельзя пить и по лестнице ходить, чтобы спьяну не
свалиться и шею не сломать?
- Ну, не будем понимать так буквально. Допускаю, что запреты эти не так
уж приятны; но в одном случае они могут и отпасть.
- В каком это?
- Если женитесь вы сами.
- Parbleu! [Черт побери! (франц.)] Нет уж, лучше в седло не садиться и
к оружию не прикасаться.
- Монсеньер! Вы рассуждаете, как эти карикатурные шевалье из водевилей.
Что за громкие фельетонные фразы? Вы же знаете, что брак в светском
обществе, если разобраться как следует, - это цепи всего лишь каучуковые.
Хотите - удерживают; нет - растягиваются почти до бесконечности. Окажите
какой-нибудь элегантной даме честь предложением руки, и первый год вы
проживете с ней счастливо, - в Париже да не найти женщины, которую можно
любить целый год? А там род Карпати пополнится юным отпрыском, и вы
избавитесь от тягостных обязательств: и шею можете себе тогда ломать, и
стреляться, - что вам больше по душе. А жизнью предпочтете наслаждаться,
то Париж велик, да и он еще полмира только, - можете прожить, хоть вообще
с женой не видясь, разве что, совсем отвыкнув, снова в нее же влюбитесь.
Все это не так уж страшно.
- Посмотрим, - сказал Абеллино, вставая и ногтями приглаживая помятую
во время сидения манишку.
- Как вы сказали? - спросил, навострив уши, банкир, который заранее
ожидал, что Карпати, увидев его готовность помочь, начнет ломаться.
- Я говорю, там видно будет, какой путь мне избрать из всех возможных.
Заем, вами предложенный, я, во всяком случае, принимаю.
- Ага! Я так и полагал.
- Остановка только за гарантиями. Придется прежде испытать себя,
удастся ли еще вынести налагаемые вами ограничения. К аскезе я привык;
одно время, лечась у гомеопатов, кофе себя даже лишал и не помадился. Сила
воли у меня большая. Ну а не выдержу - жениться попробую. Лучше всего бы,
конечно, покороче найти с дядюшкой расправу.
- Ах, сударь, - вскочил банкир, - надеюсь, это только шутка.
- Ха-ха-ха! - рассмеялся наш денди. - Не бойтесь, не о кинжале речь и
не о яде, - не о тех даже сдобных бабенках да жирных блюдах, которыми его
здоровье можно подорвать. Есть же ведь такие паштеты - это уж вам должно
быть лучше известно, - которые тяжело ложатся на желудок; они так и
зовутся: "престолонаследные". Никакого тебе яда, одна гусиная печенка со
специями; а наелся до отвала, запил добрым красным вином - и готово! -
удар.
- Мне неизвестно, потому что я таких не делывал никогда, - ответил
бывший владелец паштетной серьезно.
- А я и не к тому, я не собираюсь вам таких паштетов для дядюшки
заказывать. Ненавидеть я умею и застрелить, заколоть из мести тоже могу;
но убивать, чтобы наследство заполучить, - фи, это не в моей натуре! Смею
заверить, однако, что, придись нам жить поблизости, уж я бы помог
родственничку отправиться на тот свет.
- Стоит ли, подождем, пусть лучше сам отправится туда.
- Другого выхода нет. А до тех пор придется уж вам моим кредитором
оставаться. Вам же выгодней, чтобы я побольше тратил: все вернется обратно
в двойном размере. Мне-то что! Пускай уж наследники мои расхлебывают.
- Так, значит, уговорились.
- Подготовьте бумаги и пришлите мне завтра утром, после двенадцати с
нотариусом, чтобы долго не возиться.
Абеллино попрощался. Кредитор, потирая руки, проводил его до самых
дверей.
Открывались самые верные виды на то, что одно из крупнейших венгерских
поместий через несколько лет перейдет к банкиру-иностранцу.
3. У ГРОБНИЦЫ РУССО
Трое легко одетых юношей поспешают к эрменонвилльской [Эрменонвилль -
поместье маркиза Жирардена, где в 1778 году умер и был похоронен Жан-Жак
Руссо] роще. Наружность их, несмотря на естественную в дороге небрежность,
сохраняет то непринужденное изящество, которое всегда присуще людям с
тонким вкусом.
Все трое - молодые венгерские аристократы. Мы слышали уже о них от
мосье Гриффара и запомним теперь только, что двое, по бокам, - из Венгрии;
это они поклялись друг другу пешком обойти, состязаясь в лишениях, всю
Европу. Лица у обоих выразительные, характерные. Первому особое
своеобразие придают густые черные брови и чуть саркастичная усмешка,
которая, однако, лишь мгновениями трогает губы. Второй - настоящий атлет:
крутая грудь, пышные смоляные кудри, гордый, смелый взгляд, энергический
рот с пушком на верхней губе; а голос такой глубокий, рокочуще-низкий,
что, не видя лица, можно, пожалуй, принять говорящего и за взрослого
мужчину.
Третий же, что посередине, - высокий, стройный юноша в скромном костюме
и безо всякого определенного выражения на чисто выбритом лице. Только
невозмутимо-холодное спокойствие во всех чертах и во взгляде: то
благородное бесстрастие, которое так привлекает и губит женские сердца. В
движениях - английская неторопливость, чуждая, впрочем, какой-либо
аффектации; речь - ровная, негромкая: ни одно слово не выделяется и не
подчеркивается. Главная забота - понятно объяснить, а не блеснуть
ораторским искусством. Это о нем сообщил Гриффар, что прибыл он из Америки
на верхней палубе.
И - о чудо из чудес! - можем еще добавить: все трое разговаривают между
собой по-венгерски. И время, к которому относится наша история, 1822 год,
и место действия, эрменонвилльская роща, и герои наши, мадьярские
аристократы, - повод, думается, достаточный, дабы этому подивиться.
Называют юноши друг друга по именам. Пылкого и мускулистого зовут
Миклошем, чернобрового - Иштваном, а того, что посередине, - Рудольфом.
От внимательного взора не ускользнуло бы, что из молодых людей, которые
шли, взявшись под руки, один все забегал вперед, увлекая за собой
среднего, другой же, наоборот, приотставал и тянул его назад, - тому время
от времени приходилось останавливаться, чтобы соблюсти нарушаемое жарким
спором равновесие.
Беседовали они в пустынном лесу почти в полный голос. Эрменонвилльская
роща - не самое излюбленное светом место для прогулок, здесь можно
позволить себе любой громкий спор, разговор, не рискуя прослыть
невоспитанным.
Внезапно из кустарника выбрался на дорогу еще какой-то юноша и с минуту
постоял, точно прислушиваясь к голосам. Судя по внешности, был он из
мастеровых: в плоской круглой шапочке, в просторной синей парусиновой
блузе на мускулистом теле, из-под которой высовывался ворот пестрой
рубашки.
Радость и удивление изобразились на юном его лице. Несколько мгновений
он, казалось, колебался; потом решительным шагом устремился навстречу
спорящим.
- Ах, господа, вы по-венгерски разговариваете! Я тоже мадьяр.
И слезы радости блеснули у него на глазах.
- Привет соотечественнику! - прогудел тот, что с низким голосом, и,
дружески протянув руку, обменялся с незнакомцем крепким мужским
рукопожатием.
Остальные последовали его примеру.
Юный мастеровой совсем растрогался, даже слов поначалу не мог найти.
- Прошу прощенья, господа, за навязчивость, но с тех пор, как я в
Париже, - а тому уже целых семь лет, - первый раз слышу родную речь, а это
так приятно, так приятно...
- Ну так идемте с нами, - предложил средний. - Если время позволяет,
беритесь с нами под руку - и поговорим.
Ремесленник помедлил из скромности, пока тот из молодых людей, кого
называли Иштваном, сам не подхватил его и не увлек с собой.
- Мы вас не отрываем от дела?
- Нет, господа, сегодня праздник, нерабочий день.
- Но, может, у вас свидание? - с быстро промелькнувшей улыбкой спросил
опять Иштван.
- Вот именно, что нет. Я просто так сюда хожу в свободное время.
- Но место это ведь не богато развлечениями.
- Конечно, распивочные отсюда не близко; но здесь зато гробница одного
великого человека, чьи труды ценнее для меня любых увеселений. Они так
написаны, что и простолюдину читать их - истинное наслаждение. Господам
известны, вероятно, его сочинения? Ох и глупый вопрос! Как же не знать
таким образованным людям Жан-Жака Руссо!
- Вы посещаете гробницу Руссо?
- Это самый близкий моему сердцу человек. Я его книги уже десятки раз
перечитал от доски до доски и все открываю в них новые глубины. Какая
правда в каждом слове! Я уже не раз испытал: коли заботы очень одолевают
или огорчения, возьму Руссо и за чтением успокоюсь. Вот и стал по
воскресеньям сюда приходить, к тому скромному памятнику, сооруженному в
его честь. Присяду, книжки его достану - и будто с ним самим беседую. Я
там совсем еще рано побывал, сейчас-то возвращался уже.
- А что же вас удерживает в Париже? - холодно перебил его Рудольф,
совсем иное направление давая разговору.
- Рабочий я, сударь, столярный подмастерье у Годше. Доведется там быть,
не побрезгуйте на разные изделия взглянуть в витрине, на утварь деревянную
церковную в готическом стиле; все по моим образцам.
- Почему же вы собственное ателье не постараетесь открыть?
- В Париже, сударь, оставаться не хочется, - с невольным вздохом
пояснил подмастерье. - Домой, на родину тянет.
- Домой? В Венгрию? Или здесь не ладится дело?
- Ладится, еще как ладится. Мастера меня ценят, труд оплачивают
прилично. Тут можно свое ремесло полюбить, оно настоящего искусства
требует - благодаря моде: она ведь меняется все время, а какое
удовольствие каждый день новую прекрасную вещь работать, способности свои
изощрять. Но все равно не останусь, вернусь, хоть и знаю, что там мне ни
княжьих парадных кроватей, ни церковных хоров не делать: не иностранцам
такая работа не доверяется. Знаю, что с нуждой придется бороться и, чтоб
прожить, буду вон лавки крестьянские строгать да тюльпаны вырезать на
ларях; от венгерского мастера другого ничего и не ждут. А все-таки домой
поеду.
- Наверно, родственники там у вас? - осведомился Рудольф.
- Никого нету, кроме бога одного.
- Тогда все-таки совершенно непонятно, почему вы от благополучия
отказываетесь.
- Нет разумных причин, господа; я и сам себе затрудняюсь объяснить. На
чужбине я почти ребенком оказался, и сколько лет прошло уже с тех пор, а
вот не могу: как вспомню, что от народа, говорящего на одном со мной
языке, сотни миль меня отделяют, такое чувство сразу, трудно даже
передать; слезы так и брызнут из глаз. Поживите сами, господа, семь лет
вдали от родины, тогда и узнаете, каково это.
Бедный, смешной чудак! Вообразил, будто все чувствуют, как столярные
подмастерья.
- Слышал? - шепнул Иштван, оборотясь к Рудольфу. - Вам бы всем хоть
сотую долю этих чувств!
- Зависти достойная сентиментальность, - процедил тот, передернув
плечами.
Тем делом юноши вышли на перекресток и в нерешительности остановились,
не зная, в какую сторону направиться.
- Ах, да ведь друг наш знает эти места, - встрепенулся Миклош, в
общении самый простой. - Будьте добры дорогу указать. Мы ведь тоже к
гробнице Руссо идем.
- Как, и вы на Тополиный остров? - не мог скрыть изумления молодой
ремесленник.
- Вы как будто удивлены.
- Но ведь место это уединенное: могила мыслителя, которую редко кто
посещает. Но я рад, очень рад, что вы вспомнили о ней. Во всей Франции это
единственное, что оставляю я с сожалением. Я уже был там нынче, но с
удовольствием вернусь. К самой могиле мы, правда, не пройдем, вокруг все
заболочено; но напротив - порядочный холм, там что-то вроде старинной
часовенки, и на одной из колонн - тоже имя Руссо. Оттуда как раз виден
будет памятник.
Молодые люди охотно приняли предложение и сквозь частое мелколесье
последовали за знавшим тут все тропки подмастерьем, который,
приостанавливаясь по временам, оглядывался: поспевают ли спутники за ним.
Наконец показался холм с церковкой в память Монтеня. На шести ее
колоннах высечены были имена философов, среди них - Вольтера, Монтескье и
Руссо. Здание не было завершено, оставлено недостроенным, - может быть,
поэтому и величали его "храмом мудрости".
Напротив открывался небольшой островок, прозванный Тополиным. Там под
трепещущей листвой белела гробница мыслителя - простой каменный обелиск с
надписью: "Здесь почнет певец природы и истины".
Не удивительно, что могила была заброшена: истина - неважная
рекомендация!
Зато природа взяла ее под свое покровительство: украсила
распускающимися из года в год цветами, охватила буйной зеленью кустарника,
точно целиком желая завладеть своим любимцем.
Дойдя до мемориала Монтеня, откуда открылся вид на гробницу,
ремесленник попрощался с тремя молодыми венграми: ему еще в Париж. Не
спрашивая имен, с чувством пожал он им руки и все нет-нет да и оглядывался
на обратном пути.
- Тоскливо что-то у меня на душе, - пожаловался Иштван после его ухода.
- Не знаю уж, от слов ли этого мастерового или ото всего этого запустения?
Мне ведь совсем иначе рисовался Эрменонвилль: приветливым краем с мирно
журчащим потоком, омывающим цветущий островок; наяд еще только да фавнов
со свирелями вообразить, и словно сама Темпейская долина [славившаяся
своей живописностью; воспетая еще античными поэтами долина реки Пеней в
Фессалии] пред тобой. А вместо того - заросшее камышом и водяными лилиями
болото да неуклюжий белый камень под самыми неживописными деревьями:
черными тополями.
- Когда-то эти места такими и были, как тебе представляется, - заметил
Рудольф, растянувшись на траве. - Цветущей долиной, которой и наяды не
пренебрегали: прелестные парижанки, - продолжал он, пока Миклош заносил
себе в книжечку высеченные на мемориале надписи. - А к гробнице попадали
на лодочках через две протоки. Островок этот очень подходил для разных
пасторальных сцен. Но вот разразилась однажды страшная буря с ливнем, все
берега размыла, равнину затопила, и с той поры кругом - одно болото и
никто гробницу не навещает, кроме разве лягушек, которые обожают со времен
Гомера [шутливый намек на известную пародийную поэму "Война мышей и
лягушек" ("Батрахомиомахия"), которая в свое время приписывалась Гомеру]
поэзию, да какого-нибудь чудака routier [путешественника (франц.)], у кого
и на это свой час отведен, или читающего "Новую Элоизу" столярного
подмастерья. Такова участь всех ученых мужей за гробом. Блаженны варвары
вроде вас, собственных ученых не имеющие!
- К