сы, характерный профиль - все  было  очень
знакомо.
     Посетители задержались. Так бывало не раз. Часто людей,  приходивших  в
Домик, постигал некий  шок:  простота,  сердечность,  приветливость  и  юмор
хозяйки Домика, ее рассказы об  Александре  Степановиче  завораживали.  Было
трудно подняться и уйти. А Нина Николаевна уставала,
     Я зашла в комнату Грина, извинилась перед гостями и сказала,  что  Нине
Николаевне пора отдохнуть. Разговор длился более часа, и по  тому,  как  она
потянулась ко мне, по ее просиявшему  лицу  стало  ясно,  что  действительно
пора. Отведя Нину Николаевну в ее комнату, я вернулась к  смущенным  гостям;
они стали извиняться  за  нечуткость,  за  бестактность,  как  назвали  свою
околдованность. Особенно горячо просил прощения человек, лицо которого снова
показалось мне недавно виденным. Мы уже стояли во дворе, а он все  объяснял,
что уйти от Нины Николаевны, кончить разговор с ней было  очень  трудно.  "И
разговор отмоем любимом писателе, и сама она - слов нет. Россельс говорил  о
Нине Николаевне много хорошего, но то, что я в ней сегодня  увидел,  словами
не расскажешь. Придется поверить тому, что тоже говорил Россельс, - именно с
Нины  Николаевны  списаны   почти   все   героини   Грина.   Россельс...   Я
насторожилась. "Вы знаете Владимир; Михайловича?" "Да, - ответил незнакомец,
- мы встречаемся."
     Владимир Михайлович Россельс,  московский  литературовед,  редактировал
недавно вышедший шеститомник Грина;  в  работе  над  собранием,  по  просьбе
Россельса, принимала участие Нина Николаевна; делала она это  с  радостью  и
гордостью. Кроме того при  пенсии,  которую  она  получала,  -  а  сумма  ее
равнялась двадцати одному рублю  -  работа,  предложенная  Россельсом,  была
солидным подспорьем. Возникла дружба. Некоторое время Нина  Николаевна  жила
на  даче  у  гостеприимного  редактора.  Хорошо  знали   это   хлебосольное,
приветливое семейство и мы, ее друзья.
     -  А   вы   тоже   имеете   отношение   к   литературе?   -   бестактно
полюбопытствовала я.
     Человек поморщился: "Все  равно  вы  меня  не  знаете."  Но  вежливость
превозмогла, "Юрий Домбровский" - представился он. Я потрясение ахнула.
     Еще с шестьдесят четвертого года, когда  я  прочитала  в  "Новом  мире"
"Хранителя древностей", роман этот стал одним из моих  любимых.  Недавно  он
вышел отдельной книгой, мгновенно разошелся,  и  только  в  Старом  Крыму  я
смогла купить несколько экземпляров. В книге  был  портрет  автора.  Теперь,
наконец, мне стало ясно, кого напоминал наш гость.
     Расставаться не хотелось. Мы долго простояли у калитки.  Юрий  Осипович
рассказал, что Грина он любит  с  детства,  что  это  не  просто  любовь,  а
влюбленность,  крепнущая  с  годами;  он  называл  любимые  рассказы,  потом
заговорил о романах, о необычном языке Грина, о психологической глубине  его
творчества. О том, как помогал ему, Домбровскому, Грин в ГУ Лаге,  где  Юрий
Осипович пробыл долгое годы: мужество  его  героев,  их  бескомпромиссность,
чистота, стойкость в экстремальных ситуациях - все это не раз вспоминалось и
помогало в тяжкие минуты.
     - Мне ведь довелось однажды и встретиться с Александром Степановичем, -
сказал Юрий Осипович. - Это было в Москве  летом  тридцатого  года.  И  Нину
Николаевну тогда видел, тоненькой и молодой. Пытался напомнить  ей  об  этом
сегодня, но она забыла. Понятно - столько лет прошло. Встреча была  забавной
и горькой, но рассказывать долго. Может, напишу о ней.
     (Действительно, в 1972 году вышел ленинградский  сборник  "Воспоминания
об Александре Грине", и в нем рассказ Домбровского о встрече  с  Александром
Степановичем.)
     - О чем я пишу сейчас? - сказал Юрий Осипович, отвечая на мой вопрос. -
Будет ли у "Хранителя" окончание? А вот, представьте себе, какая  история  -
именно над окончанием его я и работаю.
     - Но ваш роман кончается арестом героя.
     - Вот я и пишу о том, что за этим последовало. Не  напечатают?  Что  ж,
полежит. Подождем.
     Мы простились. Машина,  развернувшись,  уехала.  Я  стояла  у  калитки,
силясь опомниться, когда ко мне подошла Нина Николаевна  и  сказала:  "Какой
удивительный человек приезжал.  Знаете,  кто  это?"  "Да,  -  сказала  я,  -
"Хранитель." "А я, старая безмозглая хрычовка, не пригласила его к нам  еще,
когда мы прощались, не попросила расписаться в книге!"
     (Книги отзывов Домика были гордостью Нины Николаевны  и  читались,  как
увлекательный роман.)
     - Потому что устали, Нина Николаевна.
     - Да, совершенно скисла. Не столько от разговоров, не  только  от  них.
Как этот человек говорил об Александре Степановиче! Как он знает его книги!
     Вечером я читала Нине Николаевне "Хранителя  древностей";  она  любила,
когда ей читали вслух, неизменно вспоминая: "Мне  перед  сном  всегда  читал
Александр Степанович."
     Сейчас она с радостью слушала главы "Хранителя".


                                  Э. Мороз

                                   * * *

     Имя Домбровского я впервые услышала от Федора Марковича Левина, бывшего
"космополита" и вообще  личности  примечательной.  Он  хлопотал  об  издании
книжки с интригующим названием - "Обезьяна приходит за своим  черепом".  Был
1958 год.
     В ту пору в литературу стали возвращаться реабилитированные писатели, в
том числе и через редакцию русской советской прозы  издательства  "Советский
писатель", где я работала. Помню, например, появление в  нашей  единственной
комнатенке Олега Васильевича Волкова, очень прямого, очень высокого человека
с  прозрачными  глазами  и  окладистой  бородой.  Осанка,   манеры,   легкое
грассирование, эти  "дворянские  штучки",  а  главное  -  доброжелательство,
какая-то детская открытость - ничего не  вытравили  ни  лагеря,  ни  ссылки.
Сергей Александрович Бондарин, напротив, -  замкнутый,  неулыбчивый,  внешне
робкий и тихий, но, как оказалось впоследствии, очень твердый  человек.  Еще
красивая, но какой-то неприятной красотой, Галина Серебрякова. Несколько раз
приходил в редакцию и  Александр  Исаевич  Солженицын,  но  позже.  Все  они
приходили по-разному.
     Юрий Осипович появился в издательстве, как  лагерник.  Была  весна.  Он
вошел в телогрейке и калошах, кажется, на босу ногу. Черный лохматый чуб па-
дал на лоб, впалые,  изборожденные  морщинами  щеки,  с  прищуром,  веселые,
молодые глаза. Вид у него был такой, что казалось - сейчас сунет два  пальца
в рот и оглушительно свистнет.
     Мы были  знакомы  с  Ю.  О.  по  редакции  и  еще  через  одного  моего
друга-ленинградца, историка и литератора Мишу Хейфеца. Когда Миша приезжал в
Москву, мы отправлялись к Ю. О.
     В 1974 году Мишу Хейфеца посадили. Дело по нынешним временам не  стоило
выеденного яйца: он и В. Марамзин  составили  и  "самиздали"  двухтомник  И.
Бродского.  Миша  написал  к  нему  предисловие,  естественно,   не   вполне
литературоведческое, было там и про танки, утюжившие Чехословакию, и  многое
другое.  Взяли  по  доносу  одного  из  соседей  по  писательскому  дому  на
Новороссийской улице. Началось следствие. Жена его Райка прилетела в  Москву
- надо было что-то предпринимать,  нам  казалось  тогда,  что  можно  что-то
сделать, ну хотя бы для начала найти хорошего адвоката.  Но  оказалось,  что
все хорошие адвокаты уже провели к тому  времени  свои  громкие  процессы  и
дисквалифицированы на  многие  годы  вперед.  Б.  Золотухин,  к  которому  я
обращалась, лишился работы более чем на 20 лет.  Выяснилось,  что  адвокатов
подследственным КГБ предлагал своих.
     Володя Альбрехт, член комитета помощи семьям политзаключенных,  написал
какое-то воззвание, но оно показалось  нам  малоубедительным,  и  мы  решили
отправиться к Сахарову. Куда еще?..
     Андрей Дмитриевич сразу предложил:
     - Сегодня в 18 часов я смогу передать за рубеж ваше (жены) обращение  к
женщинам мира.
     Райка растерялась:
     - Но ведь меня немедленно выгонят с работы?
     - Конечно.
     - А можно до шести подумать?
     - Подумайте и позвоните.
     Мы помчались к Ю. О. На душе было как-то безнадежно  скверно:  передать
обращение - лишить куска хлеба двух малолетних детей, оказаться на улице, не
передать - упустить хоть какую-то возможность помочь Мишке. Что делать?  Что
предпринять?
     Решили - надо посоветоваться с Ю. О. С дороги позвонили ему,  он  велел
приезжать.
     Минут через сорок мы были у его дома (с улицы Чкалова, т. е. от Курской
до Преображенки, а там одну остановочку напрямик до Просторной пешком).
     Поднялись на девятый этаж (с площадки,  почти  от  двери,  лестница  на
чердак. Чердак, как мне недавно рассказала Клара, жена Ю. О., сыгравший в их
переселении в эту квартиру не последнюю роль. Судьбу переезда  решила  кошка
Кася: ей здесь будет прекрасно - гулять на чердаке по ночам с женихами.  Оба
они, Ю. О. и Клара, кошатники. Ю.  О.,  подписывая  книжку,  всегда  рисовал
кошку, а то и несколько) . Позвонили. На наш звонок  никто  не  ответил.  Мы
спустились вниз, сели на лавочку у подъезда и стали ждать.
     Довольно скоро показался Ю. О. в сопровождении высокой,  броско  одетой
(по нашим понятиям), стройной молодой женщины.
     - Вот, ходил встречать, знакомьтесь - Ванесса Рэдгрейв (дай Бог память,
кажется, это была она, но  в  ту  минуту  наши  головы  были  забиты  совсем
другим), английская звезда. Будет сниматься в "Смуглой леди".
     Мы вошли в лифт. Звезда была вся в желтой коже - кожаные брюки, кожаная
куртка, перехваченная широким ремнем  с  большой,  должно  быть,  серебряной
пряжкой, усыпанной камнями.
     - Камушки любит, - усмехнулся, перехватив наши взгляды Ю. О., и щелкнул
по этим камушкам пальцами безо всякого почтения.
     Кажется, английской звезде все нравилось.
     Вошли в квартиру.
     Ю. О. велел англичанке поставить чайник и сесть в другой  комнате  -  у
нас дела, пояснил он ей, а нам подмигнул: - Вживается в образ.
     Не знаю, понимала ли  она  по-русски,  однако  молча  сделала,  как  он
сказал. А мы пошли в большую комнату (какую уж там "большую", вся  квартира,
наверное, метра двадцать четыре, московский стандарт).
     Рассказали про визит к Сахарову.
     - Нет, ребята, не надо ничего передавать. Толку особого не будет,  а  с
работы попрут.
     Достал с полки Уголовный кодекс.
     - Для начала сделаем вот что. - И он стал записывать на  клочке  бумаги
карандашом вопросы, которые в первую очередь нам следовало  выяснить  -  что
ему шьют,  какой  статьей  грозят,  ну,  много  разных  сугубо  практических
вопросов и к самому Мишке, и по поводу его дела.
     Это было конкретное, немедленное действие, включенность в  чужую  беду.
Оттого ли, что Мишка был Ю. О. другом (просто добрым приятелем?  -  не  могу
судить о степени их близости), или так  диктовал  его  собственный  опыт,  а
может, потому, что чужая беда была для него не бедой вообще, а бедой  живого
конкретного человека, и его бедой тоже, но мы  как-то  успокоились.  И  даже
появилась надежда.
     Чайник к тому времени почти  распаялся.  Звезда  мирового  кино  сладко
посапывала в соседней комнате. Мы  выпили  чаю  с  карамельками,  всегдашней
принадлежностью чайного стола этого дома, и пошли звонить Андрею Дмитриевичу
из автомата.
     Миша Хейфец получил четыре года строгого режима  мордовских  лагерей  и
два года ссылки в город Ермак в Казахстане, - "родные места" Ю. О.
     Когда он освободился, Ю. О. уже не было  в  живых.  Провожая  Мишку  за
кордон, куда он был выдворен после освобождения в  течение  двух  недель,  я
отдала ему на память тот клочок бумаги, с карандашными каракулями.
     Да, почерк у Ю. О. был не прекрасный.


        "ИЗ ПЕРЕПИСКИ "

                          Письмо Н. Я. Берковскому

                         Уважаемый Наум Яковлевич,

     Ваше письмо мы читали вчетвером в редакции "Н. м.". А. Марьямов  читал,
а Берзер и Борисова и  я  -  слушали.  Большое,  большое  спасибо  за  него.
Главное: Вы все поняли совершенно  правильно,  книга  не  кончена,  то,  что
напечатано, это только пролог ко всему остальному - к трактату о современной
демонологии.  Для   меня   шпион   или   вредитель   Вышинского   такой   же
демонологический  персонаж,  как  и  ведьмы  Якова  Шпрингера.  Я  далек  от
отрицания научной ценности "молота",  именно  поэтому  могу  непредубежденно
подойти и к "теории косвенных улик", ибо и то  и  другое  все-таки  наука  -
наука  той  системы  отсчета,  в  которой  жили  и  творили  эти   виднейшие
демонологи, - словом, книги эти и в самом деле духовная реальность  века.  И
если верил в ведьм Шекспир (впрочем, я все чаще и чаще начинаю соглашаться с
тем, что это реверанс перед ученым королем) , то почему не веровать в них  и
Андрею Януарьевичу? Впрочем, веру Вышинского,  конечно,  следует  сравнивать
только с верой Торквемады - и тот, и другой не только  знали,  что  истинные
создатели всех этих развернутых демонологических показов, с переодеванием  и
метаморфозами и световыми эффектами, они сами, - но знал то, для чего и  как
этот их нереальный мир служит их миру вполне  реальному  и  действительному,
тому самому, которым они живут и работают. По своей испорченности я не  верю
в их искренность, но как теоретическую возможность это отрицать все-таки мне
не приходится. Про себя-то я знаю,  что  А.  Я.  В.  -  прохвост,  уголовная
личность и персонаж международного судилища, - но знаю и то, что,  например,
про его тень Л. Шейнина я сказать могу это уж куда с меньшей уверенностью  -
а ведь принципиально и действительно их разница - это  только  отличие  (как
говорил Ленин) желтого черта от зелененького. Но не в их тайнах и не  в  них
самих, конечно, дело - и Бог, и черт с ним, - а в том, что мир  должен  быть
продезинфицирован, в нем должны быть  настежь  открыты  все  окна  (а  хотят
обойтись форточками!), иначе все мы сдохнем  от  этих  ядовитых  туманов,  а
ведьмы действительно будут глодать младенцев.  Для  меня  самое  страшное  и
многозначительное в процессе Бейлиса не то, что Бейлис был обвинен, а в том,
что Андрей Ющинский был  действительно  замучен  как  раз  тем  способом,  о
котором писал обвинительный акт. А убийцы где? Нету! Великолепная  уголовная
полиция, блестящая криминалистика, вся юридическая  наука  не  смогла  найти
реального убийцу. В дело вступила  другая  наука  -  демонология  и  мистика
крови. Не в том дело, что мы сидели, - считаю я  (хотя  это,  конечно,  тоже
национальная трагедия), но в том, что действительный  и  величайший  заговор
против человека и всего достояния его остался не только не раскрытым,  и  не
покаранным, но даже и плохо замеченным. Вот о чем,  по-моему,  надо  писать!
Запад - в лице своей средней интеллигенции - страшно, невиданно  суеверен  и
верит во все: в масонов, в жидомасонов, в  вовервольфов,  в  дьяволистов,  в
сионских  мудрецов  (кстати,  знаете  ли  Вы,  что их протоколы - это точный
перевод  антибонапартийского  памфлета  -  разговор  в царстве мертвых между
Макиавелли  с Цезарем и Бонапартом, - уничтоженный французской полицией в 70
году)  и почти безропотно ждет своей гибели, и по Богу говоря, я понимаю их.
Сто  раз   легче  поверить  в век атома и  Эйнштейна  в  то,  что  мы  имеем
дело   с   огромным сверхчеловеческим разрушающим разумом, чем в то, что все
эти  невероятности  - результат примитивнейшей человеческой глупости! Но как
же  так? Ведь  человек так мудр, так добр, так предусмотрителен - так откуда
же  все  это?!  И  еще одно: когда делегация Филона Александрийского прибыла
в  Рим,  все  они открыли рты от удивления, узнав, что Нерон - тиран, в 1905
году  в сибирских деревнях не слышали ни о японце, ни  о  Порт-Артуре,  а  в
1914   в   Сараево   убивают  крон-принца,  и  Иван   из-под   Сызрани  идет
умирать,  инцидент  на  польской
радиостанции, и в Африке убивают бедуинов - никогда  отдельная  личность  не
была так связана с  судьбами  мира,  как  сейчас.  Следствие  этого:  только
искусственно  можно  отделить  судьбу  моего  хранителя  от  судьбы   любого
служителя имперской канцелярии. Произошла генерализация мирового процесса  -
его общность, и пошла, загремела эта общность по нашим жизням и  судьбам.  И
ведьмы залетали уж не только от сих до сих, а по всему  миру,  И  изжить  их
можно тоже только во всемирном масштабе. Пишу, каюсь,  очень  непонятно,  но
кажется, Вы меня поймете. А суть всего этого в том, что подождите  следующую
книгу. Вся редакция Вам кланяется и желает Вам всего-всего! Бесконечно  буду
счастлив, если Вы мне подарите свою книгу - приобрести я ее  не  сумел:  был
очень долго в горах Тянь-Шаня: ловил снежного человека. Я  в  него,  знаете,
верю. Поэтому и ответил не сразу, а на второй день приезда. Алма-Ата все  та
же и так же о Вас помнит. "Ромео и Д" еще не читал - как хорошо, что Вы меня
об этом известили: прочту как только доберусь до библиотеки (немного болею -
малярия, наверно). Шекспиром увлекаюсь по-прежнему,  и  даже  все  больше  и
больше. В "Н. м.", кажется, в 1965, будет напечатана моя "Леди". Жму крепко-
крепко руку. Еще раз спасибо.


                          Письмо А. Варпаховскому

                                                                 7 мая 1956

                               Дорогой друг!

     Очень рад был получить Ваше письмо - я уж, по правде,  и  перестал  его
ожидать. Вы удивляетесь моей памяти? А в  свое  время  я  так  же  удивлялся
Вашей. Помните Ваш фокус - пятьдесят слов по порядку и в разбивку и  ключ  к
нему? (кажется, - первый десяток - предметы города). Я месяца два тому назад
вспомнил это и показывал своей племяннице. Писать о себе: это тяжело,  долго
и страшно, об этом надо лично, да и то  не  все  сумеешь  рассказать,  -  но
коротко попытаюсь. Я многострадальнее Вас. Вы попали, очевидно, на рудник, а
я на "прокаженку" - 23 километр. Очень много нужно, чтоб колымчанин окрестил
лагпункт "прокаженкой", - и это многое там  было  полностью.  Вы  умирали  в
проклятом сарае стоя,  мы  дохли  в  брезентовых  палатках  лежа.  Только  и
разницы. Зимой я  из  палатки  выходил  только  раз  -  посмотреть  сполохи,
предвещающие войну, а в августе, когда она наступила, -  нас  собрали  и  по
инвентарному списку погрузили на тот же "Дзержинский" и повезли  на  Большую
Землю. Там в бухте Находка то на земле, то на нарах, то на больничной  койке
я провалялся год.  Умирал,  умирал  и  не  умер.  (Помните,  Вы  как-то  мне
говорили, что если случится железнодорожная  катастрофа,  то  погибнут  все,
кроме Вас, - Вы столько пережили, что бессмертны. Вот таким же Вечным  Жидом
чувствовал себя и я.) Когда выяснилось, что я уж и не умру,  меня  вместе  с
другими кащеями погрузили в товарняк и повезли.  Довезли  до  крошечного  (4
л/п!) лагеречка "Средняя Белая" и сбросили. Представляете - сибирская степь,
ни дерева, ни полена дров, помещение - землянка.  Когда  утром  моют  пол  -
паршивенькая желтая лампочка не видна от влажного тумана, барак  плавает  по
озеру грязи - идешь - из досок бьют бурые фонтаны. Мы сожгли все  полы,  все
крыши, сортиры, квч, еще черт знает что. Вшей сгребали горстями, ибо в  бане
давали только с поллитра теплой воды. (Помню раз: нам тупейшей бритвой бреют
лобки, мы орем - все холодное помещение набито желтоватыми беззадыми телами,
рядом на почетном месте сидит влюбленная парочка: нач. санчасти в  бобрах  -
прехорошенькая дурочка лет 22 и пьяная тупомордая скотина  опер  в  болотных
сапогах. Они, далекие от  всей  земной  скверны,  объясняются  в  любви.  Он
говорит: "Люблю!" Она туманно тупит глазки и качает головкой: "Не верю,  это
у вас от тоски!" А кругом мат, рев, вой, они ничего не слышат.) Тут  в  этой
степи я опять стал сдыхать и так быстро, что  меня  зимой  43  года  еле-еле
успели выбросить (по актировке) за ворота. Доехал до Алма-Аты. Здесь, лежа в
больнице, я написал большой роман "Обезьяна приходит  за  своим  черепом"  -
собственно говоря, написал только пер