езиненном
задубелом плаще и резиновых сапогах. И бдительные граждане  отводили  его  в
милицию как шпиона. На следующий день он снова шагал  по  городу  в  тех  же
сапогах и том же плаще. Это был продавец керосина из подвальчика на одной из
улиц Алма-Аты.
     Юрий Осипович в каком-то смысле напоминал этого продавца  керосина.  Не
знаю, доставлял ли его кто-либо  "куда  надо",  но  у  бдительного  человека
подозрение он вызывал несомненно.
     Был  он  невообразимо  худ,  кости  его,  казалось,  лишь   выявлял   и
подчеркивал тесноватый замызганный костюм. Но  не  вписывался  в  окружающую
обстановку он вовсе не потому, что был небрежно и убого одет, а потому,  что
вроде не  замечал  ничего  вокруг,  был  отрешен  от  всего  и  одновременно
сосредоточен на чем-то своем, на каких-то своих мыслях и никак не реагировал
на окружающее. А это выходило из ряда вон.
     Людей в те годы  объединяла  общая  собранность,  общая  озабоченность,
общая усталость. Даже человек, приехавший из другого города и в сущности та-
кой же, как и местные жители, сразу бросался в  глаза.  И  как  правило,  он
натыкался на проверку документов, на какой-нибудь летучий шмон.
     Я работал в парикмахерской один, второе кресло там  просто  негде  было
поставить, впрочем и клиентов много  не  собиралось,  два-три  человека,  не
более. С  улицы,  как  правило,  никто  в  парикмахерскую  не  заходил.  Дом
делегатов  отпугивал  вывеской  и  еще  чем-то   труднообъяснимым.   Видимо,
природная  осторожность,  обыкновенный  инстинкт  самосохранения,  отпугивал
людей от этого весьма  представительного  и  ухоженного  здания.  Тогда  все
выглядело привычно обшарпанным, будь то  гостиница,  филармония  или  здание
университета. А немногие ухоженные  здания  заставляли  прохожего  побыстрее
проходить мимо них. Самым ухоженным, пожалуй, было здание МГБ,  находившееся
недалеко от Дома делегатов, серое, какое-то очень уж благополучное и как  бы
пребывавшее вне времени,  окруженное  тенистыми  деревьями,  современное  по
архитектуре и уж никак  не  устрашающего  облика.  Оно  выходило  окнами  на
небольшой парк. И тем не менее я никогда не видел, чтобы  какой-либо  зевака
останавливался здесь отдохнуть, половить ворон, "на людей посмотреть и  себя
показать".
     Однажды, когда у меня не было клиентов,  я  достал  колодочку  и  начал
направлять  бритву.  И  в  этот  момент  через   стеклянную   стенку   своей
парикмахерской увидел, что в фешенебельный вестибюль  Дома  делегатов  вошел
Юрий Осипович с вареным початком кукурузы. Он  нес  его,  не  таясь,  словно
свечку в Божьем храме. И шагал по ковровой  дорожке  так,  будто  делал  это
каждый день и был тут своим человеком.
     В  вестибюле  справа  и  слева  стояли  два   кожаных   кресла.   Порой
какой-нибудь генерал или делегат, выходя в вестибюль,  отдыхал  в  одном  из
этих двух несуразно огромных кожаных кресел, олицетворяющих удобство, негу и
безусловный достаток. Но обычно они пустовали. Пустовали  представительно  и
строго.
     Юрий  Осипович  уселся  в  кресло  и  оглядел  свой  вареный   початок.
Всклокоченный, в мятом замызганном "белом" костюме с оттянутыми карманами  и
оборванными пуговицами, он,  честное  слово,  сильно  напоминал  легендарную
ворону, где-то добывшую кусочек сыра.
     Оставив бритву и колодочку, я внимательно наблюдал за ним.
     Обычно в вестибюле  вертелась  шустрая  комендантша,  ходили  технички,
перетаскивала узлы с бельем кастелянша. А сейчас не было никого.
     Юрий Осипович принялся за початок. Кукуруза в те годы  выручала  многих
от лютой голодухи.
     В студенческой столовой  можно  было  часто  видеть  голодных  ребят  с
ускользающими  воспаленными  глазами,  они  бродили   меж   столов,   тщетно
высматривая объедки. Голод многих гнал за базар. Там  уже  в  середине  лета
можно  было  купить  початок  с  мягкими,  наполненными   сладким   молочком
зернышками. А зимой в ход шла кукурузная мука.
     Юрий Осипович бережно обглодал  зернышки.  Обглодал  не  торопясь,  как
делает только очень  голодный  человек,  у  которого  нет  ни  прошлого,  ни
будущего, есть  только  одно  -  великое  блаженство  медленно  пережевывать
душистые вареные зернышки.
     Обглодал и со всех сторон оглядел пустой кочешок. Съел и его до  самого
зеленого хвостика.  Меня  этот  захватывающий  момент  прямо-таки  вывел  из
равновесия.
     Затем повертел в руках оставшийся зеленый хвостик, осмотрел его со всех
сторон как пытливый исследователь. И съел.
     Посидел еще немного в кресле, оглядел вестибюль, оглядел свои пальцы. И
ушел.
     В годы войны и первые послевоенные годы я видел много голодных людей. И
каждый из них был голоден по-своему. У каждого формировался  свой  житейский
голодный почерк.
     Юрий Осипович ушел, и после этого я не видел его  десять  лет.  Лишь  в
конце  пятидесятых  годов  познакомился  с  ним  в  доме  Льва   Игнатьевича
Варшавского.


                               В. Васильченко

                                   * * *

     С Юрием Домбровским мне пришлось встречаться трижды в  разные  годы.  В
1938-1939 г. г. (точно не  помню)  мой  знакомый,  студент  мед.  института,
пригласил меня на литературные  чтения  произведений  начинающих  писателей.
Здесь присутствовали писатель Иван Шухов, которого я знал  в  лицо,  и  Юрий
Домбровский - его я раньше не видел.
     После того, как был прочитан  и  обсужден  отрывок  из  повести  одного
начинающего писателя, Шухов объявил, что Юрий Домбровский прочитает  отрывок
из романа, который он сейчас пишет. Это был отрывок из романа "Державин". Мы
слушали его примерно в течение получаса. Домбровский  читал  выразительно  и
свободно.  Потом  выступил  Шухов,  очень  хвалил  написанное,  говорил   об
исключительной образности некоторых моментов.
     Я прочитал этот роман после войны.
     Вторая встреча с Юрием Домбровским состоялась совершенно  непредвиденно
для меня. После войны, будучи адвокатом, я часто выступал по различным делам
в областном суде. Однажды секретарь вручила мне  для  ознакомления  дело  по
обвинению Юрия Домбровского по статье 58 10 УК РСФСР.
     Сначала я не подумал, что  по  делу  проходит  тот  самый  Домбровский,
которого я встречал на литературном чтении. Ознакомившись с делом, я  понял,
что это именно тот человек, так как свидетелями по делу  проходили  писатели
Шухов, Медведев и др.
     При встрече и беседе я заметил, что Домбровский не верит в  то,  что  я
буду оспаривать на суде его виновность. Я объяснил ему, что в его  действиях
нет состава преступления, предусмотренного статьей 58 10, что его  следовало
бы  пожурить  в  административном  порядке  за  невыполнение  задания  Союза
писателей.
     Обвинение Домбровского  в  контрреволюции  основывалось  на  том,  что,
будучи посланным в творческую командировку в один из колхозов с  заданием  -
собрать материал и написать о героях труда, он вернулся без этих материалов,
привез только описания природы и пр.
     На  суде  Юрий  Домбровский  держался  спокойно,  в  предъявленном  ему
обвинении виновным себя не признавал.
     Тем не менее суд признал его виновным.
     После  вынесения  приговора  Юрий  Домбровский  поблагодарил  меня   за
выступление и просил писать жалобу в Верховный суд. Я видел,  что  отношение
его ко мне изменилось, стало более доверительным. Я сказал ему, что знал его
еще до военного времени.
     Я написал кассационную жалобу, но она была отклонена.
     Последняя наша встреча была после  реабилитации  Юрия  Домбровского.  Я
направлялся в суд. Домбровский стоял у газетного стенда  около  Министерства
культуры.  Мы  рады  были  встрече.  Он  коротко  рассказал  мне   о   своем
освобождении и просил зайти к нему в гостиницу.
     Что-то мне помешало, и наша встреча не состоялась...


                               Арман Малумян

        "И ДАЖЕ НАШИ СЛЕЗЫ... "

     В  концентрационном  мире,   где   душа   обнажена,   лак   воспитания,
образованности слетает так же быстро, как эмаль с упавшей посудины. Тот, кто
прошел через блюминги КГБ, через страдания  духовные  и  телесные,  способен
оценить и измерить человека с первого и единственного  взгляда,  ибо  только
катализатор,  называемый  "жизнью  ГУЛага",  позволяет  безошибочно  уловить
разницу между добрыми и злыми, сделать выбор.  Голод,  холод,  страх,  ужас,
убивающий труд способны обнаружить настоящую ценность человеческой личности.
В эпоху ГУЛага было весьма сложно остаться Дон Кихотом. Тем не менее я с ним
повстречался.
     Юрий Домбровский умер. Его творчество будет жить. Его  книги  войдут  в
мировую литературу сквозь парадные двери.
     Он не переносил трусости и подхалимства тех, кто шел на любые унижения,
чтобы выжить. Для Юрия в лагерях существовало два сорта зэков:  способные  к
борьбе и "ждущие освобождения по амнистии" (он употреблял аббревиатуру этого
выражения).
     Этому высокому угловатому парню я дал три прозвища: Ворон,  Нос  и  Дон
Кихотский. На ворона он действительно был чем-то похож:  глубоко  сидящие  в
орбитах глаза, осторожность, ум  и  естественная  сухощавость,  подчеркнутая
фасонной стрижкой, обязательной  в  "домах  отдыха".  Нос?  Он  у  него  был
выразительным, солидным, внушительных размеров. Юрию нравилась тирада Сирано
де Бержерака, он делал жест ростановского героя и говорил: "Я попаду в конце
посылки..."
     И все-таки Дон  Кихотский  ему  шло  больше  всего.  Его  человечность,
целомудрие, его чувствительность были скрыты под маской ворчуна: он  обладал
глубоким умом, юмором, заостренным, как толедский  клинок,  благородством  и
гордостью испанского гранда. А его рост  и  худоба  делали  его  похожим  на
ветряную мельницу, В отместку он дал мне  кличку  "Дюваль"  -  по  персонажу
Дюма-сына.
     Воркута. Норильск. Шизо 601 Тайшетский.
     - Юрий Осипович Домбровский, милостью  кремлевских  шарлатанов  -  враг
народа, профессия - старый лагерник. Счастлив им быть и познакомиться с вами
на этой даче.
     - Арман Жан-Батистович  Малумян,  милостью  "усатого"  и  манипуляциями
гебистских алхимиков - предатель родины, которая никогда не была моей.
     - Вы француз?
     - Да. Из Парижа. В настоящее время  отдыхаю  на  курорте  по  25-летней
путевке. Профессия - непримиримый.
     - Позвольте, сударь, -  сказал  Домбровский  одному  из  уголовников  и
подмигивая мне краем глаза, - в наши дни, в век опущенных голов и согласного
молчания совершенно невероятно встретить зэков, поколотивших сук и сломавших
окна и двери в шизо. Господи, что за эпоха!
     Вот так мы и познакомились. Я снова встретился с ним,  когда  попал  на
три недели в тот же шизо 601, потом опять в БУРе, в  Тайшете,  в  транзитном
лагере. Нас было всего шестеро в камере,  предназначенной  для  двоих.  Было
лето, время каникул, жара. Я дремал, сморенный духотой.  Открывая  глаза,  я
видел Ворона, восседающего на параше, как Иов на куче собственного дерьма, и
столь же нищего, как он, и разговаривающего с эстонцем из Тарту Эвальдом Б.
     - К Сартру я  отношусь  без  особой  нежности,  -  говорил  Юра.  -  Он
утверждает, что человек есть свобода безо всякой связи с божеством. Это пре-
красно вписывается в генеральную линию Кремля. Да и вообще  все  сместилось:
террорист  становится  бойцом  армии  освобождения,  палач  -  ответственным
работником,  дезертир  идейным  союзником,  уголовник  "социально  близким",
предатель - истинным патриотом. Проказа века - концлагерь стал  лагерем  для
трудового перевоспитания. И наши братья возвещают ИТЛ, вкладывая  в  это  их
настоящий смысл - истребительно-трудовых лагерей.
     Как ты был прав, Дон Кихотский! С тех пор все  продолжается  в  том  же
духе. Социализм построил рай на земле и чтобы избранные  были  ограждены  от
соблазнов, окружил его колючей проволокой, сторожевыми вышками, занавесом  -
будь то занавес железный, шелковый, бамбуковый или тростниковый.
     ...Мы снова  встретились  в  больнице  Э  2  в  НовоЧунке,  где  был  и
транзитный лагерь для тех, кого выпустили Хрущев и  Булганин.  Выпустили  не
потому, что у них было повышенное чувство справедливости, и не из  угрызений
совести, и не из гуманности, а по необходимости. Наша встреча была радостной
и волнующей, хотя Ворон не принадлежал к тому типу людей,  которых  называют
экспансивными. Он очень редко оказывал кому-нибудь настоящее доверие, но те,
кто знал его дружбу, знали  и  ту  ценность,  которую  он  вкладывал  в  это
понятие. И если я  был  горд  называться  его  другом,  то  и  он  был  горд
называться моим...
     Одной из особенностей Юрия была  его  эрудиция.  Со  своей  матерью  он
переписывался по-латыни. Это и стало причиной забавнейшей сцены  в  кабинете
"кума".
     - Переведите  мне  это  письмо,  -  попросил  он,  -  оно  написано  на
иностранном языке.
     - По-латыни.
     - Вот-вот. Переведите.
     - Категорически отказываюсь, гражданин  начальник.  Я  никогда  не  был
вашим сообщником, облегчая вам... работу.
     - Я тебя закатаю, Домбровский...
     - По-английски на "ты" обращаются только к Богу и пишут в  стихах.  Две
области, вам абсолютно неизвестные. Стало быть, я ваших слов не слышал.
     - Причем тут английский? Вы-то русский, или как?
     - Русский. Но не советский. И вообще  я  намереваюсь  стать  британским
подданным,  ибо  в  этой  стране  соприкасаешься  только  с   джентльменами,
уважающими  других,  личную  жизнь,  переписку.  Нормальные  аспекты  жизни,
которые вам, разумеется, незнакомы.
     - Вы думаете, что если вы освобождены и это pea... реба... ратаби...
     - Еще маленькое усилие, гражданин начальник.  Вы  узнали  новое  слово,
которое должно присоединиться к пяти другим,  вам  уже  известным:  "донос",
"протокол",  "наседка",  "провокация",  "приговор".   Реабилитация   -   это
достаточно ясно?
     - Ладно, раз вы не хотите переводить, я попрошу одного из этих. Вы  вот
- священник, вы должны знать латынь, - сказал он, обращаясь  к  отцу  К-ому,
поляку из Кракова.
     - Да.
     - Переведите.
     - Я не знаю русского языка.
     - Ну, погоди, у тебя будет время  обучиться  русскому  в  карцере.  Ты,
Морозов?
     - Я - по-латыни? Вы что, начальничек, у вас мухи в голове  завелись?  Я
имя-то свое с трудом пишу. А вам нужно узнать стратегические тайны,  которые
зэка Домбровский, несмотря на скорое освобождение и реабилитацию, продолжает
передавать своей матери?
     - А вы, Б., вы - студент?
     - Да, начальник.
     - Переведите.
     - Бандеровцы не сотрудничают с вами.
     - Десять суток, слышишь - десять суток карцера!
     - Вас, Малумян, просить бесполезно, вы ответил "нет", как всегда.
     - Да, я в первый раз с вами согласен: я скажу "нет".
     Латинское письмо Юрия так и не было переведено.
     -  Сколько  братьев  наших  погибло,  сколько  жертв  на  совести  этой
системы?! Неужели мы никогда этого не узнаем? - говорит Морозов  и  печально
качает головой.
     - Разумеется, узнаем, - говорит Юрий. - Каждый  из  нас  может  сделать
простой расчет  с  помощью  обыкновенной  арифметики  и  данных,  официально
опубликованных. Население страны составляло в 1917  году  что-то  около  140
миллионов. Средний про цент демографического роста по Союзу  статистик  дает
как 1,7. Умножим 140 миллионов на 1,7, полу чается 2 миллиона 380  тысяч.  С
1917 года по 1940 - 23 года, умножим 2 мил. 380 тысяч на 23  и  получаем  54
миллиона 740 тысяч, прибавляем их к 140 миллионам - это будет  194  миллиона
740 тысяч. Таков цифра, представляющая количество  населения  Союза  в  1940
году.
     - Почему 1940?
     - Потому что в 39-40 годах было  присоединено  множество  территорий  и
стран. Это дает что-то около 20 миллионов. Стало быть, вместе получается  21
миллионов 740 тысяч. Это ясно?
     - Ясно, ясно.
     - Так. Теперь умножим 214 мил. 740 тысяч  н  1,7  и  получим  3,650.580
новых граждан в год. 1940 по настоящий, 1955 - 15 лет, умножим на  3.65.580,
получается 54 миллиона 758.700, прибавляем к 214.498.700  и  получаем  общий
результат 269.498.700, скажем 270 миллионов  населения.  Но  вы,  как  и  я,
читали в газетах, что население этой страны 200 миллионов.
     Холодный пот выступил у всех на лбу. Мы онемели от этой простой логики.
     - Юрий, - сказал дрожащим голосом Морозов, - не хватает  70  миллионов.
70 миллионов мертвых.
     - Да, Семен. Конечно, была война...


                                Юлия Первова

        "ВСТРЕЧА В ДОМИКЕ ГРИНА "

     В 1960 году, после  отчаянной  борьбы  с  крымской  плутократией,  Нине
Николаевне Грин удалось добиться возвращения ей дома  в  Старом  Крыму,  где
скончался ее муж, писатель Александр  Грин.  За  время  ее  отсутствия  (она
отбывала десятилетний срок заключения в Печоре, позже в Астрахани) домик был
превращен в сарай, в котором  кудахтали  куры  и  хрюкали  свиньи  время  от
времени сменяющихся первых секретарей райкома.
     Старый Крым был тогда райцентром.
     Из полуразвалившейся халупы заботами  Нины  Николаевны  возник  чистый,
белый,  увитый  виноградом  домик.  С  первых  же  минут  пребывания  в  нем
посетители  начинали  ощущать  себя  гостями  Александра  Степановича.  Нина
Николаевна полностью доверяла им,  считая,  что  человек,  пришедший  в  дом
Грина, не может совершить дурного поступка. Если кто-то просил оставить  его
в комнате одного, она растроганно разрешала. Разрешала  посидеть  в  кресле,
писать за рабочим столом, смотреть  лежащие  на  нем  книги  -  прижизненные
издания, переводы Грина, изданные  за  рубежом.  За  десять  лет  ничего  не
пропало - так действовало доверие, обмануть которое было немыслимо.
     Отчетливо было ощущение присутствия хозяина в Домике,  начинавшееся  со
слов  Нины  Николаевны,  сказанных  гостям  у  калитки:  "Вы  к   Александру
Степановичу?"
     Слухи об этом оазисе ширились, посетителей становилось  все  больше,  а
Нине Николаевне соответственно - все труднее. Грина стали широко издавать. В
шестьдесят  пятом  году  вышел  шеститомник;  число  поклонников  творчества
писателя  множилось.  Его  открывали   после   длительного   насильственного
забвения.
     Как-то надо было помочь Нине Николаевне. И мы, ее друзья, нашли  выход:
весь "горячий" сезон был  поделен  между  нами.  Почти  полгода,  с  мая  по
октябрь, мы по очереди приезжали в свои отпуска. Получилась некая эстафета.
     В 1966 году на мою  долю  выпали  последние  недели  августа  и  начало
сентября.
     В один из дней произошла встреча, о которой я хочу рассказать.
     Часам  к  двенадцати  к  Домику  подъехал   УАЗ   Коктебельского   Дома
творчества. Из машины вышли три человека  -  две  женщины,  с  ними  высокий
мужчина.  Нина  Николаевна  направилась  к  калитке.  Я  стояла  в  стороне,
наблюдая. В тех случаях, когда лица  посетителей  внушали  нам  доверие,  мы
оставляли с ними Нину Николаевну. Но порой нам казалось, что  пришли  чужие:
любопытные, равнодушные, а могло быть и того хуже.  Пришли  либо  для  того,
чтобы  поговорить  с  женщиной,  о  которой  ходили  сенсационные  слухи,  -
изменяла, предавала, сотрудничала; либо  потому,  что  быть  в  Крыму  и  не
побывать в Домике  Грина  стало  вроде  бы  неприлично;  нередко  появлялись
похожие друг на друга, как близнецы, служаки в штатском, чтобы послушать - а
не говорят ли в Домике чего-то идеологически опасного о Грине, который,  как
известно (из XII тома БСЭ), был космополитом и  чуждым  эпохе  писателем.  В
этих  случаях  мы  сами  вели  экскурсию,  а  Нина  Николаевна  выходила   к
посетителям лишь под конец.
     Лица  приехавших  сейчас  людей  -  немолодые  интеллигентные   -   мне
понравились. Я оставила их с Ниной Николаевной, а сама  ушла  хозяйничать  в
летнюю кухню. Оглянувшись, увидела, что мужчина задержался  на  крыльце;  он
был явно и сильно взволнован. И тут я поняла, что совсем недавно видела его.
Но где? Крупные черты, густые воло