риятствовал  именно
таким представлениям; Брайдон мог только дивиться вкусу и архитектурной моде
того давнего времени, столь пристрастной к умножению дверей и в  этом  прямо
противоположной теперешней тенденции чуть ли  не  вовсе  их  упразднить;  во
всяком  случае,  такая  архитектурная  его  особенность  в  какой-то   мере,
возможно, даже и породила это  наваждение  -  уверенность,  что  он  вот-вот
увидит  то,  что  искал,  как  в  подзорную  трубу,  где  его  можно   будет
сфокусировать и изучать в этой уменьшающей перспективе с полным удобством  и
даже с опорой для локтя.
   Такими мыслями было загружено тогда его внимание, и этого вполне хватало,
чтобы придать недоброе значенье тому, что он видел. Раз он  не  мог,  ни  по
какой своей оплошности, сам закрыть эту дверь, раз он этого не сделал, и это
было немыслимо, что же оставалось думать, как не то, что тут участвовал  еще
другой фактор. Минуту назад Брайдон, как ему казалось, почти уловил на своем
лице его дыханье, - но когда же он был, этот фактор,  так  близок  ему,  так
реален, как сейчас, в этом простом логическом, вполне человеческом действии?
То есть оно было так логично, что казалось вполне человеческим, а вот  каким
оно представлялось сейчас Брайдону, когда он, слегка задыхаясь,  чувствовал,
что глаза у него чуть не выходят из орбит? Ах, на этот раз они  наконец  оба
здесь, эти две противоположные его проекции, и  на  этот  раз,  острее,  чем
когда-либо, вставал вопрос  об  опасности.  И  с  ним  -  тоже  острее,  чем
когда-либо, - вопрос о мужестве. Плоское лицо двери как будто говорило  ему:
"Ну-ка покажи, сколько его у тебя есть!" Оно пялилось на  него,  таращилось,
бросало вызов, торопило избрать одно из двух - или он распахнет  сейчас  эту
дверь, или нет. Ах, переживать все это значило думать, а думать, как  хорошо
понимал  Брайдон,  стоя  здесь,  пока  секунды  скользят  мимо,  значит   не
действовать, значит, что он уже не действовал до сих пор, и главное,  в  чем
была наигоршая боль и обида, что он и не будет действовать, что придется все
это воспринять совсем иначе, в каком-то новом и грозном свете. Долго  ли  он
вот так медлил, долго ли рассуждал? Не было средств это  измерить,  так  как
его собственный внутренний ритм уже изменился, может быть, вследствие именно
своей напряженности. И сейчас, когда тот был уже заперт  там,  затравленный,
хотя и непокорный, когда чудесным  образом  все  уже  было  явно  и  ощутимо
доказано, когда об этом уже возвещалось словно кричащей вывеской,  -  именно
теперь эта перестановка ударения в корне меняла всю ситуацию, и Брайдон  под
конец отчетливо понял, в чем состояла эта перемена.
   Она состояла в том, что он теперь как бы получил иное  указание,  как  бы
намек свыше на ценность для  него  Благоразумия!  Оно,  конечно,  давно  уже
назревало, это откровенье; что ж,  оно  могло  не  торопиться,  могло  точно
выбрать время - тот самый миг, когда Брайдон еще колебался на пороге, еще не
сделал шага ни вперед, ни назад. И вот с ним происходило самое  странное  на
свете: сейчас, когда сделай он только десяток шагов и нажми рукой на щеколду
или, если надо, просто плечом или коленом  на  филенку  двери,  и  весь  его
первоначальный  голод  был  бы   утолен,   все   его   великое   любопытство
удовлетворено, вся тревога успокоена, - да, это было поразительно, - но было
также и  нечто  утонченное  и  благородное  в  том,  что  вся  его  яростная
настойчивость вдруг развеялась от одного прикосновенья. Благоразумие  -  да,
он ухватился за это, но не столько потому, что это сберегало его  нервы  или
даже, может быть, жизнь, как по более важной причине - это спасало ситуацию.
Когда я здесь говорю "ухватился", я чувствую созвучие этого выраженья с  тем
фактом, что Брайдон сейчас опять, как и несколько времени назад, обрел опору
как бы в чем-то вне его лежащем, и немного погодя он уже смог, как и  в  тот
раз, опять двинуться и  пересек  комнату  прямо  к  закрытой  двери.  Он  не
дотронулся до нее, хотя теперь ему казалось, что он мог бы, если б  захотел;
но он хотел только подождать там немного, чтобы дать понять, чтобы доказать,
что он не хочет ее трогать. Теперь  он  занимал  отличную  от  всех  прежних
позицию  -  вплотную  к  тонкой   перегородке,   которая   одна   только   и
препятствовала раскрытию тайны, но стоял он опустив глаза  и  разведя  руки,
весь застывший в нарочитой неподвижности. Он слушал так,  как  если  бы  там
было что услышать, но эта поза, пока он ее сохранял, сама по себе  уже  была
его ясным ответом: "Раз ты не хочешь, хорошо; я пощажу тебя, я  уступаю.  Ты
тронул меня как мольбой о пощаде; ты убедил меня, что по каким-то  высшим  и
непоколебимым причинам - что я о них знаю? - мы  оба  пострадали  бы.  Но  я
отнесусь к ним с уваженьем, и, хотя мне выпало такое преимущество, какое
   , я думаю, никогда еще не  было  доступно  человеку,  я  ухожу  и  больше
никогда, честью в том клянусь, не буду снова пробовать. Так  что  покойся  в
мире и дай покой и мне!"
   Таков был для Брайдона внутренний смысл этой последней его демонстрации -
торжественной, размеренной и целенаправленной, какой он и хотел ее  сделать.
Он мысленно закончил свою речь и отвернулся - и только теперь  почувствовал,
как глубоко он был взволнован. Он прошел обратно в  соседнюю  комнату,  взял
свою свечу, которая, как он заметил, догорела почти до  самого  подсвечника,
и, попутно отметив также, как резок звук  его  шагов,  хоть  он  и  старался
ступать легко, он в одну минуту, сам не приметив как, уже очутился на другой
стороне дома. Тут он сделал то, чего до сих пор никогда  не  делал  в  такие
часы - наполовину открыл окно, из тех, что  выходили  на  фасад,  и  впустил
ночной воздух; раньше он побоялся бы этим разрушить колдовство,  царившее  в
доме. Но теперь это было не важно, колдовство все равно уже было разрушено -
разрушено тем, что он уступил и признал себя побежденным, так что  впредь  и
приходить в дом уже не было смысла. Пустая улица - ее  иная,  чуждая  жизнь,
так еще подчеркнутая этой огромной, залитой светом пустотой - была рядом,  -
доступная для зова, для прикосновенья, и Брайдон уже чувствовал себя там,  в
ней, даже еще не сходя со своего столь высокого насеста;  и  он  высматривал
что-нибудь  утешительно   заурядное,   какую-нибудь   вульгарно-человеческую
черточку: появление мусорщика  или  вора,  какой-либо  ночной  птицы  самого
низшего разряда. Он был бы рад и такому  признаку  жизни,  приветствовал  бы
даже медлительную поступь своего друга полисмена, которого до сих пор всегда
старался избегать, даже не был уверен, что ему не захотелось бы, появись тот
сейчас на улице, вступить с  ним  в  какой-то  контакт,  окликнуть  его  под
каким-нибудь предлогом со своего четвертого этажа.
   Но какой  предлог  был  бы  не  слишком  нелеп  и  не  слишком  для  него
унизителен, какое объяснение помогло бы  ему  сохранить  достоинство  и  его
имени не попасть в газеты - это ему самому было неясно.  Он  был  так  занят
мыслью о том, как высказать свое  новоявленное  Благоразумие,  выполняя  тем
клятву, которую только что дал своему противнику, что эта  задача  заслоняла
все остальное, с тем ироническим результатом, что Брайдон на  время  как  бы
утратил всякое чувство меры. Если бы он сейчас заметил прислоненную к фасаду
стремянку - одну из тех головокружительных вертикалей,  которыми  пользуются
маляры и кровельщики и,  случается,  оставляют  до  утра  на  месте,  уж  он
как-нибудь ухитрился бы, сидя верхом на окне, зацепить ее рукой  и  ногой  и
одолеть этот способ спуска. Если бы  ему  сейчас  попалось  под  руку  такое
нехитрое приспособление на случай пожара,  какие  он,  ночуя  в  гостиницах,
иногда находил у себя в номере - вроде каната  с  узлами  или  спасательного
полотнища,  -  он  немедля  бы  им  воспользовался  в  доказательство  своей
нынешней, ну, скажем, деликатности. Но он напрасно так пестовал в  себе  это
чувство; при отсутствии всякого отклика на него из внешнего мира оно, спустя
время - долгое или короткое, Брайдон не мог бы сказать, -  снова  сникло  до
уровня лишь смутной боли. Брайдону  чудилось,  что  он  уже  целую  вечность
дожидается хоть какого-нибудь  движения  в  этой  огромной  угрюмой  тишине;
казалось, самая жизнь города была заколдована - так противоестественно в обе
стороны вдоль хорошо знакомых и довольно-таки невзрачных домов  длилось  без
конца это безлюдье и молчание. Неужели, спросил он  сам  себя,  неужели  эти
дома с их жестокими лицами,  уже  просвечивающими  серой  бледностью  сквозь
редеющий сумрак, всегда так же мало, как сейчас, отвечали любой  потребности
его духа? Огромные, людскими руками построенные пустоты,  огромные,  набитые
людьми безмолвия, они часто в самом  сердце  города  в  глухие  ночные  часы
надевали  своего  рода  зловещую  маску,  -  именно  это  огромное  всеобщее
отрицание и дошло теперь наконец до сознанья Брайдона, тем более что, как ни
странно
   , почти невероятно,  но  вдруг  оказалось,  что  ночь  уже  кончилась  и,
по-видимому, вся была им истрачена на его переживания.
   Он снова посмотрел на часы, увидел, что произошло с его чувством  времени
(он принимал часы за минуты, а не так, как бывает в иных трудных  положеньях
- минуты за часы), и странный вид улицы зависел не от чего другого,  как  от
слабых, печальных проблесков раннего рассвета, который,  конечно,  и  держал
еще все в плену. Оставшийся  без  ответа  призыв  Брайдона  из  собственного
открытого окна был единственной ноткой жизни на всей  улице,  и  ему  теперь
оставалось  только  прекратить  пока  всякие  попытки,   как   дело   совсем
безнадежное. Но даже и в такой глубокой подавленности он  оказался  способен
на действие, доказывавшее - во всяком  случае  по  теперешней  его  мерке  -
необычайную решимость: он вернулся на то самое место, где  так  еще  недавно
похолодел от страха, когда исчезла последняя капля сомнения  в  том,  что  в
доме присутствует еще некто,  кроме  его  самого.  Для  этого  потребовалось
усилие, чуть не доведшее его до обморока, но  у  него  на  то  имелась  своя
причина, и она на минуту победила все. А еще  предстояло  пройти  через  все
остальные комнаты, - что будет с ним, если дверь,  которая,  как  он  видел,
была закрыта, теперь вдруг окажется опять открытой?  Он  мог  согласиться  с
мыслью, что эта закрытая дверь, по отношению к нему, была, в сущности, актом
милосердия, дарованной ему  возможностью  спокойно  сойти  вниз,  удалиться,
покинуть дом и никогда больше его не осквернять. Это  была  логичная  мысль,
она работала; но чем все это могло  реально  обернуться  для  него,  теперь,
очевидно, целиком зависело от степени  той  снисходительности,  которую  его
недавние действия или, вернее, его недавнее бездействие могло снискать у его
незримого  противника.  Образ  этого  противника,  поджидающего,  пока   он,
Брайдон, двинется, никогда еще не был так  непосредственно  ощутим  для  его
нервов, как сейчас, когда он только  что  поколебался  на  самой  грани,  за
которой мог уже обрести полную уверенность. Ибо  при  всей  своей  решимости
или, точнее, при всем своем  страхе  он  действительно  поколебался,  он  не
осмелился увидеть. Риск был слишком велик, и страх слишком отчетлив - в  эту
минуту о
   н принял особо зловещий характер.
   Брайдон знал - и так твердо он еще ничего не знал в жизни, -  что,  увидь
он сейчас эту дверь открытой, тут бы  и  пришел  ему  постыдный  конец.  Это
значило бы, что виновник его  стыда  -  ибо,  конечно,  постыдным  было  его
малодушии - опять на свободе и владеет всем домом; и Брайдон с  неотвратимой
ясностью предвидел тот поступок, к которому все это его вынудит. Это погонит
его прямо к тому окну, которое он оставил открытым, и через это окно - пусть
даже и нет там ни длинной стремянки, ни болтающегося каната - он  неизбежно,
гибельно, обреченно устремится на улицу. Этот мерзкий конец он  мог  все  же
предотвратить,  но  предотвратить  только  ценой  своевременного  отказа  от
уверенности. Ему еще предстояло пробираться чуть не сквозь весь дом, в  этом
смысле положенье не изменилось, но теперь он  знал,  что  только  отсутствие
уверенности могло его на это подвигнуть.  Он  тихонько  отступил  туда,  где
раньше было приостановился - сделать это и то уж казалось ему спасеньем, - и
слепо заторопился к большой лестнице, оставляя позади зияющие двери комнат и
гулкие коридоры. Теперь он находился на самом верху лестницы,  а  перед  ним
был  широкий,  слабо  освещенный  спуск  и  последовательно  три  просторные
площадки по числу этажей. Он старался делать все как можно мягче, но каблуки
его громко стучали об пол, и когда он через минуту-другую это заметил, то  и
это почему-то засчитал себе за  поддержку.  Говорить  он  не  решался,  звук
голоса  его  бы  испугал,  а  такой  ходячий  прием  или  развлеченье,   как
"посвистать для бодрости" (в прямом смысле  или  в  переносном),  он  считал
вульгарным; тем не менее ему приятно было слышать свои  шаги,  и,  когда  он
достиг первой площадки - без спешки, но  и  без  заминок,  -  эта  начальная
стадия успеха вызвала у него вздох облегченья.
   Дом к тому же казался огромным, все масштабы  его  чрезмерными;  открытые
комнаты - взгляд Брайдона не пропускал ни одной из них, - забранные  изнутри
ставнями, чернели как горловины пещер, и только стеклянная крыша,  венчавшая
этот  глубокий  колодец,  наполняла  его  светом,  в  котором  удобно   было
двигаться, но который своей странной окраской напоминал  какой-то  подводный
мир. Брайдон попытался думать о чем-нибудь  благородном,  о  том,  например,
какой  у  него  замечательный  дом,  великолепное  владенье,  но   все   это
благородство тут же перешло в чистую радость при мысли, что теперь-то уж  он
скоро с  ним  разделается.  Приходите  вы,  строители,  вы,  разрушители,  -
приходите, как только будет охота. В конце двух маршей  он  словно  попал  в
другую зону, а начиная с середины третьего, после чего оставался  еще  один,
Брайдон отметил уже влияние  нижних  окон,  полузадернутых  штор,  случайных
отблесков уличных фонарей и лощеных пространств вестибюля. Это было уже  дно
моря со своим собственным освещением, а когда Брайдон приподнялся  и  бросил
долгий взгляд через перила, то даже увидел, что оно вымощено знакомыми ему с
детства мраморными квадратами. К этому времени он, бесспорно, уже чувствовал
себя повольготнее - как он мог бы выразиться в  менее  необычном  случае,  -
что,  собственно,  и  позволило  ему  остановиться  и   перевести   дух,   и
вольготность эта еще возросла при виде старых черно-белых плит. Но  главное,
что он чувствовал сейчас,  когда  предвкушенье  безнаказанности  влекло  его
словно твердыми крепкими руками, это что сейчас уж можно было точно сказать,
какая картина предстала бы ему там, наверху, если бы у него хватило мужества
еще раз глянуть. Запертая дверь, теперь уже, слава богу,  далекая,  конечно,
была по-прежнему заперта, а ему теперь нужна была только дверь из дома.
   Он еще немного спустился, пересек коридор,  по  которому  был  доступ  со
всего этажа к последнему маршу, и если он здесь остановился еще на  миг,  то
больше всего потому, что слишком уж острой была радость близкого  и  верного
освобождения. Он даже зажмурился от счастья, а  когда  вновь  открыл  глаза,
перед ним лежал  всею  лишь  коротенький  прямой  спуск,  последний  отрезок
лестницы.  Тут  тоже  царила  безнаказанность,  но   безнаказанность   почти
чрезмерная, так как боковые фонари и высокий из ребристого стекла  свод  над
входом бросали свой мерцающий  свет  прямо  в  холл,  что  происходило,  как
Брайдон тут же разглядел, оттого, что вестибюль сейчас не был ничем  отделен
от холла - внутренняя дверь, в него ведущая, была распахнута настежь, обе ее
створки откинуты к самым стенам. И тут перед Брайдоном опять  встал  вопрос,
от которого он почувствовал, что глаза у него лезут на лоб, как это уже было
сегодня там, наверху, перед той, другой, дверью. И если  про  ту  он  твердо
знал, что при первом своем обходе он оставил ее открытой, то про эту он знал
не хуже, что ее-то он оставил тогда закрытой,  и  не  значило  ли  это,  что
именно  сейчас  он  оказался  в  особенно  тесной   близости   к   какому-то
непостижимому оккультному явлению? Этот вопрос  подействовал  на  него,  как
удар ножом в бок, но ответ еще медлил и даже как  будто  терялся  в  смутном
сумраке, где скупо пропущенный в дом рассвет создавал вокруг  всей  наружной
двери чуть мерцающую арку, полукруглое обрамление, холодный серебряный нимб,
который словно бы слегка пульсировал на глазах у Брайдона,  то  сдвигаясь  в
сторону, то расширяясь и сжимаясь опять.
   И там внутри, казалось, еще что-то было, скрытое  какой-то  неясностью  и
совпадающее по размеру  с  непрозрачной  задней  поверхностью  -  крашенными
масляной краской филенками этого последнего барьера на пути к спасенью, ключ
от которого был у Брайдона в кармане. Эта неясность не прояснялась даже  под
пристальным его взглядом, она дразнила его, затуманивая и подвергая сомнению
то, что он считал несомненным, так что, поколебавшись еще  миг  перед  новым
шагом, он дал себе волю и двинулся вперед, рассудив,  что  тут,  по  крайней
мере,  хоть  есть  что-то  такое,  что  можно  встретить,  тронуть,   взять,
распознать - что-то совсем неестественное и страшное, но борьба с  чем  была
для него необходимым условием либо освобождения, либо окончательной неудачи.
Краевая полутень, довольно еще густая и темная, была надежным  заслоном  для
этой  фигуры,  стоявшей  в  ней  так  неподвижно,  как  статуя  в  нише  или
какой-нибудь часовой под черным забралом, сторожащий сокровище. Впоследствии
Брайдон припомнил, разобрал и понял то странное явление, которое он, как ему
казалось, наблюдал, пока спускался по этим последним ступенькам. Он  увидел,
как эта срединная неясность стала  мало-помалу  сжиматься  в  своем  широком
сером мерцающем обрамлении, и почувствовал, что  она  стремится  принять  ту
самую форму, которую вот уже сколько  дней  жаждало  узреть  его  ненасытное
любопытство. Она маячила, темная и угрюмая, она угрожала, - это было что-то,
это был кто-то, чудо личного присутствия.
   Застылый, но одушевленный, призрачный и вместе с тем реальный  -  мужчина
того же состава и той же стати, что и он  сам,  ждал  его  внизу,  чтобы  на
смерть помериться с ним силами. Так считал Брайдон, но только  до  тех  пор,
пока,  еще  приблизившись,  не  разглядел,  что  дразнившая  его   неясность
происходила от поднятых к голове рук его противника,  -  вместо  того  чтобы
воинственно выдвинуть лицо вперед, он робко прятал его в ладонях  как  бы  с
мольбой о пощаде. Так получилось, что Брайдон, стоя перед ним,  мог  вдоволь
его разглядывать;  теперь  стало  уже  светлее,  и  каждая  его  особенность
выделялась  четко  и  жестко  -  его  нарочитая  неподвижность,  его   живая
реальность, седеющая склоненная  голова  и  белые  руки,  закрывающие  лицо,
гротескная в данном случае  банальность  безупречного  вечернего  костюма  -
фрак, пенсне  на  шнурке,  блеск  шелковых  отворотов  и  белейшей  манишки,
жемчужная булавка в галстуке, золотая цепочка при часах, лакированные туфли.
Ни один портрет, написанный кем-либо из современных известных художников, не
мог бы так отчетливо его изобразить, с большим  искусством  вывести  его  из
рамы: он словно весь был подвергнут какой-то  утонченной  обработке,  каждая
его черточка, каждая тень и каждый рельеф.
   Внезапный поворот чувств, который наш друг испытал прежде даже,  чем  его
осмыслил, был, конечно, огромен; такой перепад - от прежних опасений вдруг к
этому, совсем уж непостижимому маневру противника. По  крайней  мере,  такой
смысл Брайдон склонен был, дивясь, вложить в происшедшее, ибо он мог  только
дивиться на свое другое "я" в его новой позиции... Разве не  доказывало  все
это, что ему,  Брайдону,  символизирующем