, из формы комнат, из тех  звуков,  которыми  пол  отзывался  на
шаги, из ощущения в ладони отделанных серебром шаровидных ручек на дверях из
красного дерева - ведь точно так же совсем недавно их сжимали руки  умерших;
короче говоря, перед ним встали семьдесят лет  жизни,  представленные  всеми
этими вещами, летопись почти трех поколений, считая  дедушку,  который  умер
здесь, и, наконец, неосязаемый пепел его, Спенсера Брайдона,  давно  угасшей
юности, еще парящий в этом самом воздухе, как  микроскопические  мошки.  Она
слушала  молча,  будучи  из  тех   женщин,   которые   умеют   дать   иногда
проникновенный ответ, но совершенно не  способны  болтать.  Поэтому  она  не
выпускала в воздух  тучи  слов;  соглашаться,  одобрять  и,  в  особенности,
поддерживать она умела и без этого.  Только  под  конец  она  чуть  забежала
вперед, сказала капельку больше, чем он сам выговорил:
   - Да и почем знать? В конце концов, может быть, вы сами  захотите  в  нем
пожить...
   Это его разом одернуло, так как было собственно не то, что он  думал,  во
всяком случае, не в том смысле, какой она вкладывала в эти слова.
   - Вы считаете, я мог бы ради всего этого совсем остаться здесь?
   - Ну, имея такой дом... - Но у нее хватило такта не докончить свою мысль,
в этом как раз и сказалась ее неспособность просто болтать. Да и как мог  бы
кто-нибудь с каплей разума в голове требовать, чтобы кому-то  другому  вдруг
ни с того ни с сего захотелось жить в Нью-Йорке?
   - Да нет, отчего же, - сказал он, - я мог бы жить здесь (в юности была же
у меня такая возможность), мог бы все эти годы  провести  здесь.  Тогда  все
было бы иначе и, наверно, достаточно  "забавно".  Впрочем,  это  уже  другое
дело. А знаете, что самое забавное во всем этом - я  хочу  сказать,  в  моей
извращенности, в моем отказе согласиться на выгодную сделку? Это то,  что  у
меня для такой позиции нет никаких разумных оснований. Да, никаких  резонов.
Разве вы не видите, что, будь у меня в этом деле хоть какой-нибудь резон, он
бы непременно толкал меня в  противоположную  сторону  и  неизбежно  был  бы
нацелен на доллары? Здесь вообще не существует иных резонов, кроме  доллара.
Так пусть же у нас не будет совсем никаких резонов - даже призрака их.
   Они к этому времени уже спустились в холл, готовые к  уходу,  но  с  того
места, где они стояли, через открытую дверь видно было далеко - в большой  и
квадратный главный зал с его почти  античной  прелестью  широких  простенков
между окнами. Ее взгляд, устремленный туда, снова обратился к более  близким
предметам и на мгновение встретился с его взглядом.
   - А вы уверены, что чей-то призрак не послужит скорее всего?..
   Он прямо кожей почувствовал, что бледнеет. Но дальше у них на этот раз не
пошло. Он ответил чем-то средним между свирепым взглядом и усмешкой.
   - А, призраки! Их, конечно,  в  доме  должно  быть  полным  полно!  Я  бы
стыдился, если б было не так. Бедная миссис Мелдун права,  поэтому  я  и  не
просил ее ни о чем больше, как только заходить.
   Взгляд мисс Ставертон опять ускользнул, и было ясно, что  мысли,  которых
она не произнесла, все же проходят в ее мозгу. Даже в ту минуту,  когда  она
глядела  вдаль,  в  ту  прекрасную  большую  комнату,   она,   может   быть,
представляла себе, как там что-то густело  и  уплотнялось.  Упрощенное,  как
посмертная маска, снятая с красивого лица, оно производило на мисс Ставертон
странное впечатление - как  если  бы  на  этом  гипсовом  слепке,  в  навеки
неподвижных чертах, шевельнулось вдруг какое-то выраженье. Но каковы  бы  ли
были ее мысли, вместо всего этого она изрекла расплывчатую банальность:
   - Еще если б он хоть был обставлен и в нем бы  жили!..  -  Казалось,  она
подразумевала, что, если бы дом был обставлен, Брайдон не  так  отрицательно
отнесся бы к мысли о возвращении. Но, сказав, она  тотчас  быстро  прошла  в
переднюю, как будто хотела оставить эти слова позади  себя,  а  в  следующую
минуту Брайдон открыл парадную  дверь,  и  вот  они  уже  стояли  вместе  на
ступеньках. Затем он запер дверь, и, пока он прятал ключ обратно  в  карман,
поглядывая направо и налево по улице, у  них  было  время  приспособиться  к
натиску более жесткой реальности  Проспекта  -  это  напомнило  ему,  как  в
пустыне солнце набрасывалось на путника в  тот  миг,  когда  он  выходил  из
какой-нибудь египетской гробницы. Но, прежде чем сойти с крыльца, он все  же
рискнул произнести свою уже заготовленную реплику на ее последние слова.
   - Для меня в нем и сейчас живут. Для меня он и сейчас обставлен.
   И ей легко было сочувственно и деликатно вздохнуть в ответ.
   - Ах, да! Конечно...
   Ведь его родители и любимая сестра, не говоря уже о других многочисленных
родственниках, прожили в этом доме свой земной срок и встретили свой конец -
это, разумеется, была неизгладимая жизнь в его стенах.
   Именно через несколько дней после этого, во время очередной почти часовой
беседы  с  мисс  Ставертон,  Брайдон  и  жаловался  ей  на  слишком  лестное
любопытство окружающих относительно его мнения о  Нью-Йорке.  А  он  еще  не
составил себе никакого мнения, которое было бы прилично  высказать;  что  же
касается того, что он "думает" - доброе или недоброе - обо всем,  что  здесь
видит, то сейчас у него есть  только  одна  тема  для  размышлений.  И  это,
конечно, чистейший эгоизм, а кроме  того,  если  ей  угодно,  даже  какая-то
извращенная одержимость. Оказалось, что с чего  бы  он  ни  начал,  в  конце
концов непременно возвращался к вопросу, чем  он  сам  лично  мог  бы  здесь
стать, какую бы вел жизнь и что бы из него вышло, если б он не бросил все  в
самом начале. И, признаваясь впервые в своей  поглощенности  этими  нелепыми
рассуждениями - что, конечно,  тоже  указывало  на  привычку  слишком  много
думать  о  себе,   -   он   тем   самым   подтверждал   свою   неспособность
заинтересоваться чем-либо другим, ответить на призыв какой-либо  объективной
реальности.
   - Что она, эта здешняя жизнь, сделала бы из меня, что она сделала  бы  из
меня? - твержу я все время по-идиотски. Как будто это можно знать!  Я  вижу,
что она сделала с десятками людей, с которыми я встречаюсь, и  что-то  прямо
болит у меня внутри, прямо нестерпимо меня мучит при мысли, что из меня тоже
могли что-то сделать. Только я не знаю что, и тревога и маленькая ярость  от
любопытства, которое ничем нельзя утишить, опять приводят мне на память  то,
что я испытал раз или два, когда решал - по разным причинам -  сжечь  важное
письмо нераспечатанным. Как я потом жалел, как ненавидел себя - да, и я  так
никогда и не узнал, что было в письме. Вы можете, конечно, сказать, что  это
мелочь...
   - Я не считаю, что  это  мелочь,  -  очень  серьезно  перебила  его  мисс
Ставертон.
   Она сидела у камина, а он беспокойно шагал перед ней взад и вперед,  деля
вниманье между рассказом об интенсивности  своих  переживаний  и  рассеянным
разглядыванием сквозь монокль милых маленьких вещиц  у  нее  на  камине.  Ее
вмешательство заставило его на  миг  остановить  на  ней  более  пристальный
взгляд.
   - Не беда, если бы и считали! - Он все-таки рассмеялся. - Это же в  конце
концов только сравненье, чтобы пояснить, что я сейчас чувствую. Ведь если бы
я не настоял тогда с  юношеским  упрямством  на  своем,  по  общему  мнению,
противоестественном выборе - и это, можно сказать,  почти  что  под  угрозой
отцовского проклятья; если бы я там, за океаном, не продолжал идти по своему
пути изо дня в день без сомнений, без колебаний, а главное, если бы все  это
не было мне так по душе и я это так не любил и не  гордился  собой  с  таким
бездонным юношеским самомнением - так вот представьте себе, если бы все это,
что я сейчас описал, вовсе  бы  не  осуществилось,  а  осуществилось  что-то
совсем другое, ведь должно же было оно как-то совсем иначе повлиять  на  мою
жизнь и даже на мою личность. Мне надо было оставаться здесь, если возможно,
а я был слишком молод и в двадцать три года не мог рассудить, pour deux sous
[*Хотя бы совсем попросту (франц.)], возможно ли это. Если  бы  я  подождал,
то, может быть, увидел бы, что возможно, и тогда, живя  здесь,  стал  бы  со
временем более похож на этих молодцов,  которых  здешняя  жизнь  так  крепко
ковала, что они стали весьма остры. Не то чтобы я  так  уж  ими  восхищался,
нет, их привлекательность для меня или привлекательность для них  чего-либо,
кроме голой наживы, сейчас не идет и  делу.  Мне  только  важно  понять,  не
упустил ли я со всем этим какого-то другого - фантастического, однако вполне
возможного развития моей личности. Мне все чудится, что тогда где-то глубоко
во мне таилось какое-то мое alter ego [*Второе  я  (лат.)],  как  расцветший
цветок таится в тугом бутоне, и что я избрал такой путь, перенес его в такой
климат, который загубил его раз и навсегда.
   - И вы все гадаете,  каков  он  был  бы,  этот  цветок,  -  сказала  мисс
Ставертон. - И я тоже, если хотите знать. Я верю в ваш цветок.  Я  чувствую,
он был бы великолепный, большой, грандиозный.
   - Вот, вот, именно грандиозный,  -  откликнулся  ее  гость.  -  А  заодно
уродливый и отвратительный.
   - Вы сами в это не верите, - возразила она. - Если б верили, не гадали бы
о нем все время. Просто знали бы, и все. Нет, вы чувствуете  другое,  -  это
что тогда у вас была бы сила. И я тоже это чувствую.
   - Я бы нравился вам такой?
   Она чуть помедлила с ответом.
   - Как вы могли бы мне не нравиться?
   - Понимаю. Я нравился бы вам  такой.  Вы  предпочли  бы  меня  в  обличье
миллиардера.
   Она просто повторила свой первый ответ:
   - Как вы могли бы мне не нравиться?
   Он все еще стоял перед ней - эти слова как будто удерживали его на месте.
Он понял их, понял все, что было в них заключено, - это  подтверждалось  уже
тем, что он никак иначе на них не реагировал.
   - По крайней мере, я теперь понял, что я собой представляю,  -  продолжал
он так же просто, - обратная сторона медали достаточно ясна. Примером  я  ни
для кого служить не мог;  боюсь,  что  во  многих  кругах  мне  и  в  звании
порядочного  человека  готовы  отказать.  Я  бродил  по  странным  тропам  и
поклонялся странным богам, и вы, наверно, часто думали, да  ведь  вы  мне  в
этом сами  признались,  что  все  эти  тридцать  лет  я  вел  эгоистическую,
легкомысленную, недостойную жизнь. И вот видите, что она из меня сделала.
   Она помедлила, улыбнулась ему.
   - А вы видите, что она сделала из меня.
   - О, вы из тех людей, которых ничто не может изменить. Вы родились, чтобы
стать тем,  что  вы  есть  -  в  любом  месте  при  любых  условиях;  вы  то
совершенство, которого ничто не может запятнать. И разве  вы  не  понимаете,
что, не будь моего изгнания, я не ждал бы так  долго?..  -  Он  запнулся  от
какого-то внутреннего укола в сердце.
   - По-моему, главное, что надо понять, - проговорила она  после  паузы,  -
это то, что все это ничему не помешало. Это не помешало вам в  конце  концов
оказаться здесь. Это не  помешало  всему,  что  сейчас  происходит.  Это  не
помешало вам сказать... - Тут и она запнулась.
   Но ему хотелось разобраться во всем, что могло таиться  в  ее  сдержанном
волненье.
   - Может быть, вы считаете - это ужасно! - что я уж лучше и быть не  могу,
чем был до сих пор?
   - Нет, нет! Совсем вы не такой. - Она встала со стула и подошла  поближе.
- Но мне все равно! - Она улыбнулась.
   - То есть, по-вашему, я не так уж дурен?
   Она подумала.
   - Если я это скажу, вы мне  поверите?  То  есть  будет  ли  это  для  вас
решеньем того вопроса, который вас так мучит? - Но, как бы  прочитав  в  его
лице, что он с чем-то не согласен, что у него, видимо, есть  какая-то  идея,
может быть, абсурдная, но от которой он сейчас не  склонен  отказаться,  она
закончила: - Ах, вам тоже все равно, но совсем по-иному  -  вам  все  равно,
потому что вас ничто не интересует, кроме вашей собственной особы.
   С этим Спенсер Брайдон согласился - да это же и было то, что он постоянно
твердил. Но он внес существенную поправку.
   - Только он - это не я. Он до такой степени другой человек. Но я хочу его
увидеть. И я могу. И увижу.
   Их глаза встретились на минуту, и что-то в ее взгляде подсказало ему, что
она разгадала странный смысл его слов. Но ни он, ни она больше  никак  этого
не выразили, и ее очевидное  пониманье  -  без  возмущенного  протеста,  без
дешевой иронии - тронуло его глубже, чем что-либо другое до сих пор, так как
тут же на месте создавало для его  придушенной  извращенности  что-то  вроде
воздуха, которым уже можно было дышать. Однако вслед  за  этим  она  сказала
такое, чего он уж никак по ожидал:
   - Ну да, я же его видела.
   - Вы?..
   - Я видела его во сне.
   - Ах, во сне!.. - Это как-то принижало все, что он говорил раньше.
   - Но два раза подряд, - продолжала она. - Я видела его, как  сейчас  вижу
вас.
   - Вам снился тот же самый сон?..
   - Дважды, - повторила она. - Ну в точности тот же самый.
   Это уже больше ему понравилось, потому что отчасти ему льстило.
   - Вы так часто видите меня во сне?
   - Да не вас - его! - Она улыбнулась.
   Он опять обратил на нее испытующий взгляд.
   - Так вы должны все о нем знать. - И, видя, что она не отвечает, добавил:
-Ну и на что же он похож, этот негодяй?
   Она колебалась, но он так сильно  напирал  на  нее,  что  она,  не  желая
уступать по каким-то своим собственным  причинам,  вынуждена  была  в  конце
концов прибегнуть к уловке.
   - Я вам скажу как-нибудь в другой раз, - проговорила она.
 
   II
 
   Именно с этих пор он начал обретать для  себя  источник  силы  и  тонкого
наслаждения и даже каких-то, казалось бы, несоразмерных со  здравым  смыслом
тайных  и  потрясающих  волнений  в  той  особой  форме   подчинения   своей
одержимости, которая у него к этому времени сложилась: и соответственно  он,
чем дальше, тем чаще, стал прибегать к этой  своей  способности,  считая  ее
теперь огромным преимуществом.
   В эти последние недели он,  собственно,  только  ради  того  и  жил,  ибо
настоящая жизнь в его восприятии начиналась  лишь  после  того,  как  миссис
Меддун удалялась со сцены, и он, обойдя весь просторный дом  от  чердака  до
подвала и убедившись, что он здесь  один,  чувствовал  себя  наконец  полным
хозяином; и тогда, по собственному его молчаливому определению, он  отпускал
поводья. Ему случалось иногда приходить и два раза в день. Из  всех  дневных
часов он предпочитал тот, когда по углам  уже  копится  темнота  -  короткие
осенние сумерки; это было то время, на которое он больше  всего  -  опять  и
опять - возлагал надежды. Тогда он мог, как ему казалось, более дружественно
бродить и ждать, медлить и слушать, чувствовать свое  сторожкое  вниманье  -
никогда еще  оно  не  было  таким  сторожким!  -  на  пульсе  огромного  уже
темнеющего дома; он любил этот час, когда еще  не  зажигают  ламп,  и  жалел
только, что ему не дана власть сколько-нибудь продлить эти тускло сумеречные
минуты. Позже, обычно ближе к двенадцати, он приходил опять, но на этот  раз
для  довольно  долгого  бдения.  Он  совершал  обход  со   своим   мерцающим
светильником, шел медленно, держал его высоко, чтобы свет  падал  как  можно
дальше, и больше всего радовался,  когда  открывалась  какая-нибудь  далекая
перспектива - анфилада комнат или переходы  и  коридоры,  -  длинная  прямая
дорожка, удобный случай показать себя для тех, кого он как  будто  приглашал
явиться. Оказалось, что  он  мог  свободно  предаваться  этим  занятиям,  не
вызывая ничьего любопытства; никто о них даже  не  догадывался.  Даже  Алиса
Ставертон, которая к тому же  была  идеалом  такта,  полностью  их  себе  не
представляла.
   Он входил и выходил со спокойной уверенностью хозяина, и  случайность  до
сих пор ему благоприятствовала, так как если толстый постовой с Проспекта  и
видел иной раз, как он приходил  в  половине  двенадцатого,  то,  во  всяком
случае, насколько Брайдону было известно,  никогда  еще  не  видел,  как  он
уходил в два часа ночи. В ноябрьской ночной прохладе он совершал  свой  путь
пешком и регулярно появлялся здесь к концу вечера, и это ему так же нетрудно
было осуществить, как после обеда в гостях или в ресторане пойти в свой клуб
или в гостиницу, где он остановился. А если  он  обедал  в  клубе  и  уходил
попозже вечером, то всякому было ясно, что он идет к себе в гостиницу;  если
же он выходил,  проведя  большую  часть  вечера  у  себя  в  гостинице,  то,
совершенно очевидно, только для того, чтобы пойти в свой клуб. Одним словом,
все было легко - все было в заговоре с ним, все помогало  и  способствовало;
даже в напряженности его ночных  бдений  было,  видимо,  что-то  такое,  что
смазывало,  сглаживало,  упрощало  всю  остальную  жизнь  его  сознанья.  Он
встречался с людьми, разговаривал,  возобновлял,  любезно  и  непринужденно,
старые знакомства - даже старался, насколько мог, оправдать новые  ожиданья,
и в общем как будто приходил к выводу, что, независимо от его карьеры и всех
этих разнообразных связей, о которых он  говорил  мисс  Ставертон,  что  они
нимало ему не помогают, тем своим новым знакомцам,  что  наблюдали  за  ним,
возможно,  поучения  ради,  он,  во  всяком  случае,  скорее  нравился,  чем
наоборот. Он положительно имел успех в свете - неяркий и второстепенный, - и
преимущественно у людей, которые о нем прежде и понятия не  имели.  Все  это
были поверхностные звуки - этот гомон приветствий, эти хлопки их пробок, так
же как его ответные жесты, были  всего  лишь  причудливые  тени,  тем  более
выразительные, чем меньше значимые, - в какой-то игре des  ombres  chinoises
[*Китайские тени (франц.)]. В мыслях он весь  день  то  и  дело  перемахивал
через этот частокол деревянных тупых голов  в  ту  другую,  реальную  жизнь,
жизнь ожиданья, которая, чуть только щелкал за ним замок парадн
   ой двери, начиналась для него в "веселом уголке" столь же обольстительно,
как медленные вступительные такты какой-то дивной  музыки  начинают  звучать
тотчас же после удара о пюпитр дирижерской палочки.
   Он  всегда  ловил  первый  звук,  встречавший  его  в  доме,  -   цоканье
металлического наконечника его трости о старый мраморный пол в холле  -  эти
огромные черно-белые квадраты, которые,  он  помнил,  так  восхищали  его  в
детстве и так помогли тогда, теперь он это понимал, раннему развитию у  него
чувства стиля. В этом цоканье ему мерещился тусклый отзвук  какого-то  иного
звона, дальний голос колокольца, подвешенного - кто скажет где? - в  глубине
дома, в глубинах прошлого, в том мистическом другом  мире,  который  мог  бы
расцвести и для него, если бы он - к добру или к худу - сам его не  покинул.
И тут он делал всегда одно и то же: бесшумно отставлял трость в угол и  весь
отдавался ощущению дома как огромной хрустальной чаши - огромного  вогнутого
кристалла, который полнится тихим гулом, если провести мокрым пальцем по его
краю. В  этом  вогнутом  кристалле  был,  так  сказать,  заключен  весь  тот
мистический другой мир, и для настороженного слуха  Брайдона  тончайший  гул
его краев - это был вздох, пришедший оттуда,  едва  слышный  горестный  плач
отринутых,  несбывшихся  возможностей.  И   теперь   он   своим   безмолвным
присутствием обращал к ним призыв, пытаясь  пробудить  их  к  жизни,  к  той
степени призрачной жизни, какая еще могла быть им доступна.
   Они были робкие, может быть, неизбывно робкие, но, в сущности, совсем  не
страшные, - во всяком случае, он до сих пор такими их не чувствовал  -  пока
они еще не принимали форму - ту форму, которую  он  так  жаждал,  чтобы  они
приняли, и которую он в какие-то мгновенья как будто уже и сам видел,  когда
гнался за ними на цыпочках - на носках своих элегантных вечерних туфель - ИЗ
комнаты в комнату и с одного этажа на другой.
   Такова была сущность его видений - все, конечно, чистейший бред, - с  чем
он и сам бы согласился, если бы находился где-ниб