и напротив
него так, что не сдвинешь. До чего же умная жена была у Фонштейна - просто
потрясающе! Он обрел  по  сю  сторону  Атлантики  защиту,  в  которой  так
нуждался, когда бежал от Гитлера.
   "Мистер Роз, вы меня не назвали, - сказала ему Сорелла. - Вы прочли мое
письмо? Я - миссис Фонштейн. Мое имя вам ничего не говорит?"
   "А почему, собственно..." - сказал он, отказываясь признать ее.
   "Я вышла замуж за Фонштейна".
   "А я ношу рубашку сорокового размера. Так и что?"
   "За того самого, которого вы спасли в Риме, - одного  из  тех.  Он  вам
столько писем написал! Не могу поверить, что вы его не помните".
   "Помню, забыл, что мне за разница!"
   "Вы посылали Дебору Хамет на Эллис-Айленд поговорить с ним".
   "Дамочка, в такой жизни,  как  моя,  подобных  случаев  было,  я  знаю,
триллион. С какой стати мне его вспоминать?"
   То-то  оно  и  есть,  что  с  какой  стати,  -  я  его  понимаю.  Такие
подробности, как чешуя неисчислимых рыбьих  косяков  в  кишащих  скумбрией
морских просторах, как поглощающие свет частицы,  плотная  материя  черных
дыр.
   "Я послал Дебору на Эллис-Айленд, ну, пусть послал..."
   "Чтобы она внушила моему мужу ни при каких  обстоятельствах  к  вам  не
обращаться".
   "Это мне ничего не говорит. Так и что?"
   "А вас лично совсем не интересует человек, которого вы спасли?"
   "Я сделал все что мог, - сказал Билли. - В наше время далеко не  всякий
может так о себе сказать. Подите  устройте  сцену  Стивену  Вайзу  [Стивен
Самуэль Вайз (1874-1949) - американский раввин, теолог, вождь сионистского
движения]. Закатите скандал Сэму Розенману [Сэм  Розенман  -  американский
юрист, советник Ф.Д.Рузвельта и Г.Трумэна]. Эти ребята палец  о  палец  не
ударили. Они взывали к Рузвельту, Корделлу Халлу [Корделл Халл (1871-1955)
-  американский   государственный   деятель,   государственный   секретарь
(1933-1934), лауреат Нобелевской премии  мира  1945  г.].  Те  плевали  на
евреев, а эти ребята были рады-радехоньки,  что  их  подпустили  к  Белому
дому. Даже если от них отделывались отговорками, они почитали это для себя
за большую честь. ФДР [Франклин Делано Рузвельт],  когда  к  нему  явилась
депутация знаменитых раввинов, запудрил им мозги. Калека калекой, а так их
обошел, любо-дорого посмотреть - гений, да и  только.  Черчилль  тоже  тут
приложил руку. И еще эти паскудные "Белые книги"  [в  "Белой  книге"  (май
1939 г.) английское правительство изложило свое  намерение  ограничить,  а
затем и прекратить еврейскую иммиграцию в Палестину].  И  что  вы  хотите,
что? Нужно было срочно переправлять  беженцев,  причем  сотнями  тысяч,  в
Палестину, иначе никакого государства здесь сегодня не было бы. Вот почему
я отказался от операции по спасению  одиночек  и  начал  собирать  деньги,
чтобы прорвать английскую блокаду  на  проржавевших  греческих  посудинах,
которые болтались по морю как Бог надушу положит... И  что  вы  хотите  от
меня - ну не принял я вашего мужа! Тоже  мне  беда!  Я  вижу,  вы  неплохо
устроились. И теперь вам нужно прямо-таки особое признание!"
   Уровень, как поведала мне Сорелла, падал все ниже и ниже, ниже некуда -
ведь величию свершений такого масштаба  никто  соответствовать  не  может.
Порой у Сореллы случались подобные наблюдения...
   "Ну, - спросил ее Билли, - для чего вам грязные сплетни этой  бзикнутой
старой карги? Чтобы скомпрометировать меня в Иерусалиме в то самое  время,
когда я приехал сюда осуществить важнейший проект?"
   Сорелла  рассказывала:  она  воздела  руки,  чтобы   его   утихомирить.
Сообщила, что явилась в надежде обсудить все разумно. Ни о  каких  угрозах
не было и речи...
   "Скажете тоже. Если не считать, что Хаметша копила эту отраву, накопила
не одну бутылку, и все, что накопила,  оставила  вам.  Но  чтобы  решиться
напечатать этот материал в газетах, надо и вовсе сбрендить! А если вы таки
решитесь, все это дерьмо полетит в вас  же  быстрее,  чем  жеваная  бумага
через трубочку. Ну что это за обвинения:  я  дал  взятку  ребятам  Роберта
Мозеса, чтобы поставить мою патриотическую "Водную  феерию"  на  выставке.
Или вот еще: я  нанял  пиромана,  чтобы  он  в  отместку  поджег  какую-то
витрину. Или еще  вот:  я  саботировал  "Детку  Снукс"  [популярная  серия
радиопередач, героем которой был неисправимый сорванец, Фанни  Брайс  вела
ее с 30-х гг. и вплоть до смерти], потому  что  завидовал  ошеломительному
успеху Фанни и вдобавок пытался ее отравить. Послушайте, закон о клевете у
нас еще не отменен. Эта Хаметша, она же в уме повредилась. А вам,  вам  бы
надо хорошенько подумать. Если б не я, что было б с  такой  женщиной,  как
вы..."
   Намек прозрачный - женщиной, изуродованной непомерной толщиной.
   - Неужели он так-таки и сказал? - прервал я Сореллу. Но  потрясли  меня
вовсе не его слова. Оглоушила меня Сорелла. Я  никогда  не  слышал,  чтобы
женщина  говорила  о   себе   так   откровенно.   Она   продемонстрировала
беспримерную объективность и реалистическую самооценку. Во времена,  когда
подделки и очковтирательство распространились  настолько  широко,  что  их
перестали замечать, только личность незаурядной силы может  сделать  такое
признание - вот что это значит. "Пятитонке и той до меня далеко.  Меня  не
обхватить.  Гора  горой",  -  сказала   она   мне.   К   этому   признанию
присовокупилось и другое, невысказанное: она каялась, что  потакает  своим
слабостям. Какое уродство  мои  вопиющие  габариты  -  они  же  крест  для
Фонштейна, а этот  храбрец  любит  меня.  Кто,  кроме  него,  на  меня  бы
польстился? Вот что стояло, и притом совершенно ясно, за ее простыми,  без
прикрас комментариями. Величие  -  иного  слова  не  подберешь  для  такой
откровенности, таких признаний, притом сделанных с редкой естественностью.
В нашем мире лжецов и трусов есть, ей-ей, и такие  люди,  как  Сорелла.  И
встречи с ними ждешь в слепой вере, что они и впрямь существуют.
   - Он напомнил мне, что спас Гарри. Для меня.
   Перевод: эсэсовцы уничтожили бы его в два счета. Так что,  не  вмешайся
бы этот чудодей, этот поганец с ист-сайдского  дна,  этот  вечно  голодный
пострел, который вырос на колбасных обрезках и упавших с лотка яблоках...
   Сорелла продолжала:
   - Я объяснила Билли: без записок  Деборы  мне  бы  никогда  к  нему  не
пробиться. Он нас отверг. Вот что он ответил:  не  желаю,  чтобы  на  меня
накладывали какие-то обязательства, - что сделал, то  сделал.  Я  не  хочу
расширять круг знакомств. Я для вас что-то сделал -  пользуйтесь  себе  на
здоровье. Но избавьте меня от своей благодарности  и  всего  прочего  тому
подобного...
   - Это я как раз могу понять, - сказал я.
   Невозможно передать, какое удовольствие доставил мне Сореллин  отчет  о
ее  встрече  с  Билли.  Ее  удивительные  откровения,  не  говоря   уж   о
комментариях к ним. В словах Билли мне послышались отзвуки прощальной речи
Джорджа Вашингтона [в прощальной речи 7  сентября  1796  г.,  своего  рода
политическом завещании, Джордж Вашингтон  убеждал  американцев  не  давать
втягивать  себя  в  союзы  с  европейскими  странами,  влекущие  за  собой
обременительные обязательства]. Не давать себя втягивать. Билли должен был
беречь себя для своих делишек, всецело отдать себя  своим  растрезвоненным
на весь мир неудачным бракам; а плюс к ним  особнякам,  образчикам  убогой
роскоши, которые он упоенно обставлял; а в придачу еще и колонкам светской
хроники,  эстрадным  текстам  и   пылкой   погоне   за   обольстительными,
очаровательными мордашками, которых он, когда они, прервав бег и  поскидав
все с себя, готовы были ему отдаться, не мог взять. Он не желал ничем себя
связывать, чтобы без помех следовать по стезе порока. А теперь он прибыл в
Иерусалим, чтобы удобрить еврейским величием  и  свою  чахлую  карьеру,  и
худосочную, убитую нью-йоркскую почву, родную ему почву. (Мне  вспомнились
тюремного вида дворики размером с носовой платок - редкие темные жердочки,
узенькие полоски, которые урывали в самом сердце Манхэттена для листьев  и
травы [здесь  обыгрывается  переиначенное  название  книги  Уолта  Уитмена
(1819-1892) "Листья  травы"].)  В  Иерусалиме  Ногучи  соорудит  для  него
украшенный скульптурами парк Роза - в  этом  уголке,  всего  в  нескольких
километрах от сползающей к Мертвому морю обомлевшей пустыни, будет  царить
искусство.
   - Скажите мне, Сорелла, чего вы хотели? Ваша цель?
   - Чтобы Билли встретился с Фонштейном.
   -  Но  Фонштейн  давным-давно  поставил  на  Билли  крест.  Они  небось
встречаются в "Царе Давиде" чуть не каждый день. Уж чего проще: остановить
Билли и сказать: "Вы - Роз? Я - Гарри Фонштейн. Вы вывели меня  из  Египта
b'yad hazzakah".
   - Что это значит?
   - "Рукою крепкой" ["Рукою крепкой вывел нас". Исход, 13:3]. Так Господь
описал спасение Израиля - в моем детстве в  меня  вбивали  эту  науку.  Но
Фонштейн уже отступился. Тогда как вы...
   - Я твердо решила, что Билли поступит с ним по справедливости.
   Как же, разумеется: вас понял, прием. Все мы чем-то друг другу обязаны.
Но Билли не услышал и не пожелал слушать эти общие места.
   - Если бы вы вжились в чувства Фонштейна так, как я в  них  вжилась  за
эти годы, - сказала Сорелла, - вы бы согласились, что он  должен  получить
шанс довести их до логического конца. Избыть их.
   Я ответил ей в духе дискуссий на высшем уровне:
   - Что и говорить, мысль неплохая,  но  сегодня  никто  не  рассчитывает
довести  свои  чувства  до  логического  конца.  Итоги  больше  не  желают
подводить. Это недостижимо.
   - Не для всех.
   Вот так меня вынудили пересмотреть мои умозаключения. И верно,  как  же
быть с историей чувств самой Сореллы? Она прозябала в Ньюарке,  где  никто
на нее не позарился, натаскивала своих  учеников  по-французски,  пока  ее
дядюшку не осенило;  а  Фонштейн  на  что?  Они  поженились,  и  благодаря
Фонштейну  она  достигла  желанного  итога,   стала   сумасшедшей   женой,
сумасшедшей    матерью,    выросла    в    своего    рода    биологическую
достопримечательность, победоносную личность... фигуру!
   Но ответ Билли был такой:
   "Ну а я-то тут при чем?"
   "Проведите минут пятнадцать один на  один  с  моим  мужем",  -  сказала
Сорелла.
   Билли ей отказал:
   "Я таких вещей не делаю".
   "Пожмите ему руку, он скажет вам спасибо".
   "Во-первых, я уже предостерег вас относительно клеветы, а во-вторых, вы
что думаете, я у вас в руках? Ничего подобного я не  стану  делать.  И  не
должен делать - вы меня не  убедили.  Я  не  хочу,  чтобы  мне  навязывали
прошлое. Когда это было - давным-давно, лет сто  назад.  А  сейчас  у  нас
пятьдесят девятый год, и какое эти события имеют к  нему  отношение?  Если
ваш муж прилично прожил жизнь - его счастье. Пусть рассказывает  про  свою
жизнь людям, которые любят истории из жизни. Меня они не интересуют.  Меня
и  моя  собственная  история  не  интересует.  Если  бы  мне  пришлось  ее
выслушать,  меня  бы  прошиб  холодный  пот.  И  пожимать   руки   всякому
встречному-поперечному я стал бы, только если бы выставил свою кандидатуру
в мэры. Но вот поэтому я себя и не выставляю.  Я  заключаю  сделку,  тогда
пожимаю руку. А так предпочитаю держать руки в карманах".
   Сорелла сказала:
   - Дебора Хамет открыла мне подноготную Билли, так что я ожидала от него
плохого, и он представлялся мне  воплощением  всего  самого  плохого  -  и
репутация у него пятно на пятне, и не человек, а сплошные  пороки  -  и  с
грязнотцой, и слабак, и дешевка, и извращенец. И вот я увидела его, как он
есть: нечистый на руку, пробивной еврейчик,  чья  жизнь  -  сплошная  цепь
постыдных поступков. Посмотрите на него: нет чтобы летать  бомбить  врага,
нет чтобы охотиться на хищных зверей или там тонуть в  Тихом  океане.  Или
попытаться покончить жизнь самоубийством - так тоже нет. И этот  отброс  -
знаменитость, имя... Знаете, это слово "имя"  Дебора  произносила  на  сто
ладов. По преимуществу она принижала Билли, но что ни говори, а  имя  есть
имя, с этим нельзя не считаться! Когда  американские  евреи  решили:  миру
пора осознать,  что  против  евреев  ведется  война  на  истребление,  они
заполнили весь Мэдисон-сквер-гарден именами первой величины, и те  пели  и
на иврите, и "Америка, прекрасный край". Голливудские звезды дули в shofar
[рог (иврит); в библейские времена в  рог  дули,  объявляя  начало  битвы,
сейчас - во время  торжественных  богослужений  в  синагоге].  Но  кто  же
поставил это театрализованное представление, кто обеспечил прессу, конечно
же, Билли! К нему обратились, и  он  взял  на  себя  общее  руководство...
Сколько  людей  может  вместить  Мэдисон-сквер?  Так  вот,  туда  набилось
полным-полно народу - все как один в трауре.  Я  так  думаю,  вся  площадь
плакала. "Таймс" освещала это действо, а так как в "Таймс" все записывают,
у них в записях отражено, как американские евреи взялись  за  это  дело  -
созвали двадцать пять тысяч человек  и  в  лучших  голливудских  традициях
оплакали свое горе прилюдно.
   Продолжая отчет об их беседе с Билли,  Сорелла  сказала,  что  он,  как
говорят на торгах,  "набивал  себе  цену".  Повел  себя  так,  будто  имел
основания гордиться своими свершениями,  своими  успехами  в  делах,  -  я
думаю, надеялся отстоять себя под  прикрытием  гордыни.  Сорелла  пока  не
выложила, что у нее есть против него. Рядом с ней на кресле  -  мебельщики
назвали бы его козеткой - лежал (и Билли  это  видел)  большой  оберточной
бумаги конверт. А в нем Деборины документы - что ж ей было брать в  Биллин
номер, как не их? О том, чтобы рвануться и схватить конверт, не могло быть
и речи.
   - Не ему со мной тягаться - я  и  куда  ловчее,  и  куда  увесистее,  -
сказала Сорелла. - Вдобавок я могла его поцарапать и еще завизжать. А  ему
дурно становилось от одной мысли о сцене, скандале. По правде говоря,  вид
у него и так был больной. В Иерусалим его привлек расчет  сделать  широкий
жест, войти в еврейскую историю, взмыть в такую высь, куда эстрадникам нет
доступа.  Он  познакомился  лишь  с  одним  образчиком  из  досье   миссис
Хамет-Хомут. Но представьте себе, что газеты, желтые листки во  всем  мире
могли бы сварганить из  этих  материалов?  Вот  почему  он  ждал,  чего  я
потребую от него, - объяснила Сорелла.
   Я сказал:
   - Я все пытаюсь вычислить, чего вы хотели.
   - Довести до конца главу жизни Гарри. Ее необходимо было  завершить,  -
сказала Сорелла. - Она составляла часть плана истребления евреев. И именно
на нас, на тех, кто жил по сю сторону Атлантического океана, где нам ничто
не угрожало, и лежит долг найти какое-то решение...
   - Найти решение? И кто же его будет находить - Билли Роз?
   - Но он же принял участие в Гарри, и весьма деятельное.
   Помню, я покачал головой и сказал:
   - Слишком многого хотите. С Билли так: где сядешь, там и слезешь.
   - Похоже на то, Билли и впрямь сказал, что  Фонштейн  пострадал  меньше
других. Он не попал в  Освенцим.  Ему  крупно  повезло.  На  его  руке  не
вытатуировали номер. Ему не пришлось  сжигать  трупы  погибших  в  газовых
камерах. Я сказала Билли, что итальянская полиция наверняка имела указание
передавать евреев эсэсовцам и что многих  евреев  перестреляли  в  Риме  в
Ардеатинских пещерах [в марте 1944 г. в  Ардеатинских  пещерах  убили  320
итальянцев в отместку за 32 убитых немца].
   - Что он на это сказал?
   - Сказал: "Послушайте, дамочка, я-то  почему  должен  ломать  над  этим
голову? Мое ли это дело, тот ли я человек? Такие вопросы не мне решать..."
   Я сказала:
   "Я не прошу вас умственно перенапрягаться. Прошу лишь посидеть  с  моим
мужем минут пятнадцать".
   "Предположим, я соглашусь, - говорит он, - и что я с этого буду иметь?"
   "Я передам вам Деборино досье вплоть  до  последней  бумажки.  Вот  оно
тут".
   "Ну, а если я не соглашусь?"
   "Тогда я передам его другому лицу или лицам".
   Вот тогда-то он и взорвался:
   "По-вашему, вы меня прищучили?  Вы,  как  говорится,  выкручиваете  мне
руки. Я не хотел бы говорить  грубые  слова  при  почтенной  даме,  но  вы
хватаете меня за яйца,  иначе  это  не  назовешь.  Сейчас,  учитывая,  что
привело меня в Иерусалим, у меня особенно  щекотливое  положение.  Я  хочу
пожертвовать памятный дар. А может, было бы  лучше  не  оставлять  никаких
свидетельств моей жизни, лучше, чтобы меня совсем забыли. И вот тут-то,  в
самое неподходящее время, являетесь  вы  -  мстить  за  ревнивую  женщину,
которая  хочет  достать  меня  из   могилы.   Представляю,   какое   досье
понасобирала на меня эта психопатка; что касается моих сделок, так  она  -
кому это и знать, как не мне, - ничего в них не смыслила, ну  а  взятки  и
поджоги тоже мне не пришить. И что там еще  у  вас?  Медицинские  пустяки,
которые никого, кроме меня, не касаются, выведанные у актрисуль, клепавших
на меня. И еще одно разрешите вам сказать,  дамочка:  даже  выродок  имеет
право, чтобы с ним обращались по-человечески. И последнее: не так уж много
тайн у меня осталось. Все мои тайны уже известны".
   "Почти все", - сказала я.
   Я заметил:
   - А вы, однако, нешуточно на него давили.
   - Ваша правда, - призналась Сорелла. - Но он отбивался  изо  всех  сил.
Насчет того, что он подаст в суд за клевету, - это чистой воды блеф. Я ему
так и выложила. Указала, что прошу о самой малости. Даже написать  записку
Гарри и то не прошу, только позвонить по телефону и поговорить с ним минут
пятнадцать. Он обмозговывал мое предложение стоя - очи  долу,  ручонки  на
спинке дивана: сесть не захотел,  опасался,  наверное,  что  я  сочту  это
уступкой, - и снова ответил мне отказом. Сказал, что не желает встретиться
с Гарри и от слова своего не отступится.
   "Я уже сделал для него все, что мог".
   "Тогда вы не оставляете мне выбора", - сказала я.
   Не поднимаясь с полосатой козетки, Сорелла  открыла  сумочку,  поискала
платок, промокнула виски, складки на руках, на сгибе локтей. Белый  платок
казался не больше бабочки-капустницы. Промокнула под подбородком.
   - Он, должно быть, орал на вас, - сказал я.
   - Он сразу перешел на крик. Но я предвидела, что он  закатит  истерику.
Он сказал: что ни делай, всегда кто-то только и ждет, чтобы тебя порезать,
плеснуть кислотой в лицо или разодрать на тебе платье  и  оставить  в  чем
мать родила. Эту старую курву Хамет он держал из милости - у нее  глаза  и
так  со  швихом,  а  она  еще  нацепляла  на  нос  кривые  окуляры-блюдца.
Выкапывала девчонок, которые уверяли, что в смысле полового развития он на
уровне десятилетнего мальчишки. Ему на все в  высокой  степени  наплевать,
его всю жизнь унижали, и унизить больше его невозможно. У него даже груз с
души свалился - теперь ему больше нечего скрывать. Ему все равно, что  там
поназаписывала Хаметша, эта старая стервозина,  которая  совала  свой  нос
куда не надо, плевала кровью,  а  последний  свой  плевок  приберегла  для
самого ненавистного ей человека. Меня же он обозвал жирной кучей дерьма!
   - Совсем необязательно все повторять, Сорелла.
   - Тогда не буду. Но я  вышла  из  себя.  Он  подорвал  во  мне  чувство
собственного достоинства.
   - Вы что, хотели его ударить?
   - Я запустила в него конвертом.  Сказала:  "Не  желаю,  чтобы  мой  муж
разговаривал с  таким  человеком,  как  вы.  Вы  недостойны..."  Я  метила
Дебориным конвертом в него. Но с непривычки промахнулась, и конверт угодил
в открытое окно.
   - Вот это да! И что тогда сделал Билли?
   - Вмиг перестал кипятиться. Кинулся к телефону,  набрал  номер  портье,
сказал: "У меня из  окна  выпал  важный  документ.  Я  требую,  чтобы  его
незамедлительно доставили ко мне. Вы поняли? Немедленно. Сию же  секунду".
Я направилась к двери, Не то чтобы мне хотелось сделать какой-то жест,  но
в глубине души я все же девушка из Ньюарка. И я сказала: "Сами вы  дерьмо.
Знать вас не желаю", и - как итальянцы в уличных драках  -  стукнула  себя
ребром ладони по руке.
   И без аффектации, посмеиваясь, стиснула кулачо