Сол Беллоу.
    В связи с Белларозой

   -----------------------------------------------------------------------
   Saul Bellow. Bellarosa Connection (1989). Пер. - Л.Беспалова.
   Авт.сб. "На память обо мне". М., "АСТ", 2000.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 30 January 2001
   -----------------------------------------------------------------------

                              Моему дорогому другу Джону Ауэрбаху


                              Хотя некоторые эпизоды этой повести идут  от
                           событий, имевших место в жизни,  все  персонажи
                           в ней  вымышленные -  в  них  сочетаются  черты
                           разных  лиц  и  игра  воображения.  Сходство  с
                           реальными людьми не входило в намерения автора,
                           и искать его не следует.


   Как основателю филадельфийского института "Мнемозина"  -  я  отдал  ему
сорок  лет  жизни  -  мне  пришлось  натаскивать   множество   чиновников,
политиков, руководителей оборонного комплекса, и теперь, уйдя на покой,  я
препоручил институт моему распорядительному  сыну  и  хотел  бы  выбросить
память из памяти. Утверждение в духе "Алисы в  Стране  чудес".  На  закате
дней, когда все перчатки давным-давно брошены  (или  там  мечи  вложены  в
ножны), решительно не тянет  заниматься  тем,  чем  занимался  всю  жизнь:
"Иначе, иначе! Престол мой - только б жить иначе"  [измененная  цитата  из
"Короля Ричарда III" У.Шекспира: "Коня, коня! Престол мой за  коня"  (пер.
А.Дружинина)]. Адвокат  покидает  своих  подзащитных,  врач  -  пациентов,
генерал берется расписывать фарфор, дипломат принимается ловить на блесну.
Но мне этот путь заказан: своим житейским успехом я обязан памяти, а это -
природный  дар,  каверзное  словечко  "природный"  намекает   на   скрытые
источники всего поистине  существенного.  Бывало,  я  говаривал  клиентам:
"Память - это жизнь". Ловкий  способ  поразить  воображение  какого-нибудь
ученика из членов  Совета  национальной  безопасности,  однако  теперь  он
ставит меня в неудобное положение: ведь  если  сферой  твоей  деятельности
была память, а она не что иное, как жизнь, отойти от  дел  можно  лишь  со
смертью.
   Есть в моем положении и другие трудности, которые нельзя  скидывать  со
счетов: благодаря этому дару был заложен фундамент моего  преуспеяния,  то
есть доход от весьма осмотрительно помещенного энного количества миллионов
и еще ante bellum [перед войной  (лат.);  здесь:  предвоенный]  особняк  в
Филадельфии, меблированный моей покойной  женой,  докой  по  части  мебели
XVIII века. Так как я не из числа тех упрямых любителей  подыскивать  себе
оправдание, которые отрицают, что зарыли  свои  таланты,  и  уверяют,  что
могут предстать "пред  Господа"  [Ветхий  Завет.  Левит,  7:35]  с  чистой
совестью, я неустанно напоминаю себе, что  родился  не  в  филадельфийском
особняке с чуть ли  не  шести  метровыми  потолками,  а  вступил  в  жизнь
отпрыском четы русских евреев из Нью-Джерси. Ходячая картотека вроде  меня
не может ни облагораживать  свои  истоки,  ни  подделывать  историю  своих
ранних лет. Что и говорить, при тяге  к  самопересмотру,  охватившей  весь
мир, любого  может  отнести  в  сторону  от  подлинных  фактов.  Например,
европеизированные  американцы  в  Европе  напускают  на   себя   фальшивую
благопристойность на английский или французский  манер  и  вносят  в  свои
отношения с друзьями все усложняющую  церемонность.  Я  не  раз  был  тому
свидетелем. Зрелище не  из  приятных.  Поэтому,  когда  и  меня  подмывало
приукрасить  свою  биографию,  я  задавался  вопросом:   "А   как   насчет
Нью-Джерси?"
   Проблемы, которые меня сейчас поглощают, так или иначе вращаются вокруг
Нью-Джерси. И речь идет не о данных из  блоков  памяти  какой-нибудь  ЭВМ.
Меня занимают страсть и тоска, а память  чувств  -  это  вам  не  ракетная
техника или там валовой национальный продукт. Итак,  перед  нами  покойный
Гарри Фонштейн и его покойная жена Сорелла. Должно быть, они рисуются  мне
слишком хорошими и милыми, из чего следует, что они мне по милу хороши.  А
раз так, значит, мне надо  для  начала  их  нарисовать,  затем  решительно
перечеркнуть и воспроизвести по-новому. Но это  уже  вопрос  техники,  все
дело тут в разнице между воспоминаниями точными и эмоциональными.
   Вот если вы жили бы в громадном особняке, где  куда  ни  глянь  комоды,
драпри, персидские ковры, поставцы, резные камины, лепные потолки, плюс  к
тому сад за высокой оградой, плюс ванна на мраморном возвышении с кранами,
которые украсили бы и фонтан Треви, вы бы лучше поняли,  почему  для  меня
стали так много значить воспоминания  о  беженце  Гарри  Фонштейне  и  его
ньюаркской жене.
   Нет, Фонштейн не был бедным шлемазлом [растяпой (идиш)], он преуспел  в
делах и зашиб немалые  деньги.  До  моих  филадельфийских  миллионов  ему,
конечно, было далеко, но  он  очень  даже  недурно  заработал  для  парня,
который приехал в Америку через Кубу  уже  после  войны,  лишь  в  позднем
возрасте начал заниматься отопительными системами,  и  к  тому  же  еще  и
колченогого уроженца Галиции. Фонштейн ходил в ортопедическом ботинке,  но
это была не единственная его особенность. Волосы его, с виду негустые,  на
самом деле вовсе не были чахлыми, и пусть редкие, но крепкие, черные, лихо
курчавились. Голова у него была до того несоразмерно большая, что человека
менее стойкого могла бы и перекувырнуть. Его темные глаза были  добрыми  и
притом пронзительными, что, наверное, объясняется лишь их  постановкой.  А
может быть, и складом губ - не суровым  и  не  то  чтобы  недобрым,  но  в
сочетании с темными глазами он  подкреплял  такое  впечатление.  От  этого
иммигранта мало что могло укрыться.
   Мы не состояли в кровном родстве. Фонштейн приходился племянником  моей
мачехе - я называл ее тетя Милдред (продиктованный  любезностью  эвфемизм:
когда мой вдовый отец женился на ней, я  был  уже  взрослым  и  во  второй
матери не нуждался). Чуть не всех родственников Фонштейна убили  немцы.  В
Освенциме из-за ортопедического ботинка его с ходу отправили бы в  газовую
камеру.  Какой-нибудь  доктор  Менгеле   [нацистский   преступник,   врач,
проводивший эксперименты на людях в лагерях смерти]  ткнул  бы  офицерской
тросточкой влево -  и  валяться  бы  фонштейновскому  ботинку  в  лагерном
выставочном зале: там у них громоздится и груда ортопедических ботинок,  и
груда костылей, и груда бандажей, и еще одна - человеческих волос,  и  еще
одна - очков. Все, что еще можно  было  пустить  в  дело  в  больнице  или
домашнем хозяйстве.
   Гарри Фонштейн с матерью,  сестрой  тети  Милдред,  бежали  из  Польши.
Каким-то образом им удалось добраться до Италии. В Равенне у  них  нашлись
родственники, тоже из беженцев, которые как могли помогали им. Итальянских
евреев уже начали прижимать: Муссолини признал Нюрнбергские расовые законы
[по Нюрнбергским законам, принятым 15 сентября 1935 г., евреи были  лишены
прав гражданства; эти законы стали  юридическим  обоснованием  уничтожения
евреев]. Мать Фонштейна, она болела диабетом, вскоре  умерла,  и  Фонштейн
отправился в Милан, он разъезжал  с  подложными  документами,  но  времени
даром не терял, старался как можно скорее  выучить  итальянский.  Все  это
рассказал мне мой отец - у него была страсть к историям из жизни беженцев.
В нем жила надежда, что  я  послушаю-послушаю,  каково  пришлось  людям  в
Европе - а настоящая жизнь, она там и есть, - и встану на путь истинный.
   - Я хочу познакомить тебя с племянником Милдред, -  как-то  сказал  мне
мой старик - дело было в Лейквуде (штат Нью-Джерси) лет этак сорок  назад.
- Молодой совсем парень, может, еще моложе тебя. Приволакивает ногу, а вот
же - удрал от нацистов. Только что  с  Кубы,  прямо  с  парохода.  Недавно
женился.
   Отец  снова  привлекал  меня  к  суду  по  обвинению   в   американской
ребячливости. Когда же наконец я войду в ум. Тридцать  два  года,  а  веду
себя  впору  двенадцатилетнему  мальцу,   ошиваюсь   в   Гринвич-Виллидже,
несолидный,   никчемный,   бездельничаю,   путаюсь   с    девчонками    из
Беннингтоновского колледжа [престижный частный женский колледж, основан  в
1925 г.], с утра до вечера треплюсь, дурак, об умном, в голове - ветер,  и
это  основатель  -  сказал  отец  в  комическом  недоумении  -   института
"Мнемозина", тоже мне заведение - попробуй его произнести, а заработать на
нем и не пробуй.
   Как любили повторять мои гринвич-виллиджские приятели:  тысячи  двухсот
долларов в год вполне хватает, чтобы жить  бедно  или  чтобы  притворяться
бедным, - еще одна распространенная в Америке забава.
   Рядом с Фонштейном, который не погиб, хоть за ним гнались все силы  зла
в Европе, я выглядел хуже некуда. Но он был в этом  не  виноват,  вдобавок
Фонштейн очень облегчал мои  визиты  к  отцу.  Я  лишь  через  воскресенье
являлся засвидетельствовать свое почтение моим домашним в зеленый Лейквуд,
близ Лейкхерста, где под доносившиеся до земли вопли гибнущих пассажиров в
тридцатые годы, прямо у роковой причальной мачты, загоревшись,  разлетелся
на куски цеппелин "Граф Гинденбург".
   Мы с Фонштейном по очереди играли с отцом в шахматы -  он  с  легкостью
обыгрывал нас обоих, безвольных соперников: мы, подобно кариатидам,  несли
на своих головах всю тяжесть воскресных дней. Порой Сорелла  присаживалась
рядом на диван,  затянутый  в  прозрачный  пластиковый  чехол  на  молнии.
Сорелла была девушка, виноват,  дама  из  Нью-Джерси.  Толстенная,  сильно
намазанная, щеки в пуху. Высоко взбитая прическа. Пенсне  -  удивлять  так
удивлять,  явно  своего  рода  личина  -  придавало  ее  наружности  нечто
театральное. Всего лишь дебютантка, она в ту пору проверяла действие этого
реквизита. У нее была цель - произвести  впечатление  женщины  властной  и
самоуверенной. При всем том она была вовсе не дура.
   Фонштейн, мне кажется, родился в Лемберге. Жаль, что моего терпения  не
хватает на карты. Континенты, контуры государств я еще как-то представляю,
что же касается конкретных населенных пунктов - тут я пас. Лемберг  теперь
называют Львовом, Данциг - Гданьском. Я никогда не был силен в  географии.
Мой главный капитал - память. Когда я кончал университет, на вечеринках  я
для понта запоминал, а потом  длинными  списками  выдавал  слова,  которые
выкрикивали двадцать человек разом. Вот  почему  я  могу  столько  всякого
нарассказать  о  Фонштейне,  что  еще  вам  надоем.  В  1938  году   немцы
конфисковали в Вене капиталы его отца, ювелира, - отец этого  не  пережил.
Когда разразилась война и нацистские  парашютисты,  переодетые  монашками,
посыпались из люков самолетов, фонштейновская сестра с  мужем  скрылись  в
деревне - обоих поймали, и они  сгинули  в  лагерях,  Фонштейн  с  матерью
бежали в Загреб и в конце концов добрались до Равенны. Там же,  на  севере
Италии, миссис Фонштейн и умерла, похоронили ее на еврейском кладбище,  не
исключено, что в Венеции. На этом юность Фонштейна  кончилась.  Беженцу  в
ортопедическом ботинке - ему приходилось рассчитывать каждый свой шаг.
   - Он же не Дуглас Фербенкс, чтоб перемахивать через  стены,  -  сказала
Сорелла.
   Я понимал, почему отец привязался к Фонштейну. Фонштейн  сумел  выжить,
пройдя через самые страшные испытания за всю историю евреев. Он  и  по  сю
пору выглядел так, словно ничто, пусть даже самое страшное,  не  застигнет
его  врасплох.  Производил  впечатление  человека  незаурядной  твердости.
Разговаривая, он  приковывал  твой  взгляд  и  не  отпускал  его.  Это  не
располагало к пустой болтовне. И тем не менее в уголках  его  губ  и  глаз
таился смех. Так что при Фонштейне как-то не  хотелось  валять  дурака.  Я
определил его как типичного еврея из Восточной Европы. Он, очевидно, видел
во мне несолидного, неуравновешенного американца еврейского происхождения,
мало  смыслящего  в  людях  и  беспредметно  доброго:  новый   в   истории
цивилизации тип, пожалуй, не такой плохой, как может показаться на  первый
взгляд.
   Чтобы  не  погибнуть  в  Милане,  ему  пришлось   по-быстрому   выучить
итальянский. Не желая терять  времени  даром,  он  приспособился  говорить
по-итальянски даже во сне. Позже, на Кубе, он выучил  и  испанский.  Языки
давались ему легко. По приезде в  Нью-Джерси  он  вскоре  бегло  заговорил
по-английски, но, чтобы ублажить меня, время от времени переходил на идиш:
для рассказа о его европейских перипетиях идиш подходил как нельзя  лучше.
Я не подвергался серьезной опасности в войну - служил  ротным  писарем  на
Алеутских островах. Вот почему я внимал Фонштейну, изогнувшись  (наподобие
епископского посоха; я был на голову выше его): ведь из нас двоих понюхать
пороху довелось ему.
   В Милане он работал на кухне, в Турине подносил в  гостинице  чемоданы,
чистил башмаки. К тому времени, когда он перебрался в Рим,  он  дослужился
до помощника консьержа. Немного погодя он  уже  работал  на  улице  Венето
[улица, на которой сосредоточены самые богатые магазины].  В  городе  было
полно немцев, Фонштейн же свободно говорил  по-немецки,  и  его  время  от
времени брали переводчиком. На него  обратил  внимание  граф  Чиано,  зять
Муссолини, министр иностранных дел.
   - Так вы его знали?
   - Я его знал, он меня не знал, по имени, во  всяком  случае.  Когда  он
задавал приемы и не хватало переводчиков, посылали за мной. Как-то раз  он
устроил банкет в честь Гитлера...
   - Выходит, вы видели Гитлера?
   - Вот и мой сынок говорит: "Папка видел Адольфа Гитлера".  Я  стоял  на
одном конце большого зала, Гитлер на другом.
   - Он произнес речь?
   - К счастью, я был далеко от  него.  Не  исключено,  что  он  и  сделал
какое-то заявление. Он поел пирожных. На нем была военная форма.
   - Да,  мне  попадались  фотографии  приемов,  на  которых  у  него  вид
чинный-благородный, так что не подкопаешься.
   - Скажу одно, - продолжал Фонштейн, - у него  не  было  ни  кровинки  в
лице.
   - Не убил никого в тот день?
   - При желании он мог убить любого, но не на приеме же. Я был  счастлив,
что он меня не заметил.
   - Да и я, наверное, был бы ему благодарен, - сказал я.  -  К  человеку,
который мог бы тебя убить, но не убил,  пожалуй  что,  можно  проникнуться
любовью. Жутковатой любовью, но тоже своего рода любовью.
   - Он бы до меня все равно добрался. Все мои беды пошли с этого  приема.
Полиция устроила проверку документов, документы у меня были липовые  -  ну
меня и замели.
   Мой отец, поглощенный своими конями и ладьями, не поднял  головы,  зато
Сорелла Фонштейн - она восседала весьма величаво, что  вообще  свойственно
дебелым дамам, - сняла  пенсне  (она  переписывала  кулинарным  рецепт)  и
включилась в разговор  -  очевидно,  ее  мужу  в  этом  месте  нужна  была
поддержка.
   - Его посадили в тюрьму.
   - Понятно.
   - Ничего себе понятно, - сказала моя мачеха. - Кто его спас, никому  не
угадать.
   Сорелла -  она  преподавала  в  ньюаркской  школе  -  сделала  типичный
учительский  жест.  Подняла  руку,  точно  собиралась  пометить   галочкой
предложение, написанное на доске учеником:
   - Вот отсюда и начинаются чудеса. Вот тут-то и вступает  в  дело  Билли
Роз.
   Я сказал:
   - Билли Роз был в Риме? Чем он там занимался? Вы говорите о  том  самом
Билли Розе с Бродвея? Приятеле Деймона Раньона [Деймон Раньон  (1884-1946)
- американский журналист и  писатель],  муже  Фанни  Брайс?  [Фанни  Брайс
(1891-1951) - американская актриса, певица; ее биография  легла  в  основу
фильма "Смешная девчонка"]
   - Он ушам своим не верит, - сказала мачеха.
   В фашистском Риме сын ее сестры, ее плоть и кровь, своими глазами видел
на приеме Гитлера; Билли посадили в тюрьму. Он был обречен. Римских евреев
вывозили на грузовиках за город и расстреливали в пещерах. Но  его  спасла
нью-йоркская знаменитость, человек с именем.
   - Уж не хотите ли вы сказать, что Билли руководил подпольной  операцией
в Риме? - спросил я.
   - Какое-то время он возглавлял итальянскую  подпольную  организацию,  -
сказала Сорелла.
   Вот  тут-то  мне  и   потребовалось   посредничество   кого-нибудь   из
американцев. Тетя Милдред английским владела  весьма  относительно,  кроме
того, она  была  нудная  дама,  неповоротливая  во  всех  смыслах,  полная
противоположность моему отцу, торопыге и живчику. Милдред  густо  посыпала
себя пудрой, подобно струделям своего изготовления. Никто не пек струделей
лучше ее. Но, разговаривая, она опускала голову. У нее тоже  была  тяжелая
голова. Так что пробор в ее волосах приходилось наблюдать чаще, чем лицо.
   - Билли Роз сделал и много хорошего, - сказала она - руки ее  покоились
на коленях. По воскресеньям она  нацепляла  зеленое  расшитое  стеклярусом
платье.
   - Этот тип? Просто не верится! Тот самый, что без конца ставил  "Водные
феерии"?  [Билли  Роз  ставил  "Водные  феерии"  на  выставке  1937  г.  в
Кливленде, на Всемирной выставке в Нью-Йорке  в  1939  и  1940  гг.  и  на
выставке в Сан-Франциско в 1940 г.] Он спас вас от римской полиции?
   - От нацистов. - И опять мачеха опустила  голову.  Вот  и  понимай  как
знаешь ее крашеные разделенные пробором волосы.
   - Откуда вам это известно? - спросил я Фонштейна.
   - Я сидел в одиночке. В те годы, похоже, все  европейские  тюрьмы  были
забиты до отказа. И вот как-то к моей камере подошел  незнакомый  человек,
обратился ко мне через решетку. И ты знаешь, я подумал, не иначе как он от
Чиано. У меня мелькнула такая мысль, потому что Чиано мог послать за  мной
в гостиницу. Он рядился в пышные  мундиры,  расхаживал,  положив  руку  на
заткнутый за пояс кортик, - что да, то да.  Любил  актерствовать,  но  мне
казалось, что он не без понятий. Обхождение  у  него  было  приятное.  Вот
почему, когда тот малый остановился у моей камеры и уставился на  меня,  я
подошел к решетке и спросил: "Чиано?" Он помахал пальцем и сказал:  "Билли
Роз". Я не мог взять в толк, что он имеет в виду. И  одно  это  слово  или
два. Мужчина это или женщина? А итальянец передал мне такое  распоряжение:
"Завтра вечером, в то же время,  твою  дверь  оставят  открытой.  Выйди  в
коридор. Все время поворачивай направо.  Никто  тебя  не  остановит.  Тебя
будет ждать в машине наш человек, он подбросит тебя к поезду на Геную".
   - Быть того не может  -  этот  пройдоха!  Неужели  у  Билли  была  своя
подпольная организация? - спросил я. - Небось насмотрелся на Лесли Хоуарда
в "Алом цветке" [Лесли Хоуард (1893-1943) - английский актер и режиссер; в
фильме  "Алый  цветок"  (1935),  поставленном  по  роману  баронессы  Окси
(1865-1947),  исполнил  роль  главаря  кружка  молодежи,  спасающей  жертв
террора во время Французской революции].
   - На следующий вечер тюремщик не замкнул  мою  дверь  после  ужина,  и,
когда коридор опустел, я вышел. Ноги  у  меня  были  как  из  ваты,  но  я
понимал, что меня собираются депортировать, СС орудовало вовсю, поэтому  я
открывал одну дверь за другой, поднимался,  опускался  и  в  конце  концов
очутился на улице, там меня  уже  поджидала  машина  -  привалясь  к  ней,
стояла, переговаривалась обыденными голосами  кучка  людей.  Я  подошел  к
машине, водитель втолкнул меня на заднее сиденье и отвез в  Трастевере  [в
те  годы  Трастевере  был  районом  бедноты].  Он   снабдил   меня   новым
удостоверением личности. Сказал, что меня не станут разыскивать: мое досье
целиком выкрали из полицейской картотеки. На сиденье лежали приготовленные
для меня пальто и шляпа, водитель дал мне  адрес  гостиницы  в  Генуе,  на
набережной. Туда за мной пришли. И  переправили  в  Лиссабон  на  шведском
пароходе.
   Пусть теперь Европа пропадает пропадом без Фонштейна.
   Мой отец искоса посматривал на нас - взгляд  у  него  был  на  редкость
зоркий. Он не первый раз слышал эту историю.
   Со временем познакомился с ней и я. Знакомился я с ней по частям -  все
равно как с голливудским многосерийным фи