повозки и авангард полка, которому мы  пришли  на  смену.  Миновали  бараки,
скученные у подножия  мелового  утеса,  смутно  белевшего  в  черных  кругах
пространства. Выстрелы приближались со всех сторон, учащались; от  орудийных
залпов все сотрясалось - и под ногами и над головой.


     Я вдруг очутился перед узкой щелью в земле, туда ныряли один за  другим
мои товарищи.
     - Окопы, - прошептал за моей  спиной  человек.  -  Начало-то  видно,  а
конца никто не видал. Ну что ж ты? Иди.
     Три часа шли мы траншеей.  Три  часа  погружались  мы  в  расстояние  и
одиночество, замуровывались в темноту,  царапали  стены  мрака  амуницией  и
нередко застревали вдруг в  узких  проходах,  не  пропускавших  наши  сумки.
Казалось, земля хотела  раздавить  нас,  расплющить  и  злобно  осыпала  нас
ударами.  Над  незнакомыми  равнинами,  в  глубине  которых  мы   прятались,
выстрелы пробивали пространство. Изредка ракета мягкой  белизной  окрашивала
участки мрака,  освещая  мокрые  недра  рва  и  вереницы  громоздких  теней,
придавленных огромными тюками;  они  брели  в  черном  тупике,  закупоренном
мглою,  сталкивались  на  поворотах.  От  орудийных  залпов  небесный  свод,
полыхнув заревом, приподымался и снова падал на свое место.


     - Берегись! Открытый проход!
     Земляная  насыпь  уступами  вздыбилась  перед  нами.  Выхода  не  было.
Траншея внезапно обрывалась, но затем, видимо, шла дальше.
     - Почему это? - спросил я машинально.
     Мне объяснили:
     - Да потому.
     И прибавили:
     - Нагнись и удирай!
     Люди, нагнув головы, карабкались по скользким ступеням,  прыгали  вниз,
один за другим, и бросались опрометью в зону, защищенную лишь мраком.  Свист
шрапнели,  раздиравший  воздух,  и  взрывы,  на  миг  разгонявшие  тьму,   с
неумолимой ясностью открыли мне, насколько  мы  недолговечны  и  беззащитны.
Усталость сковала меня, но я рванулся из последних сил вслед за  навьюченным
телом, бежавшим, гремя железом, впереди меня, и  очутился,  задохнувшись,  в
подземной щели, успев приметить  темное  поле,  свист  пуль,  глубокие  ямы,
какие-то пятна, вытянутые или изогнутые, и  фантастическую  чащу  крестов  и
кольев, черных,  как  погасшие  головни,  и  небесный  свод  над  чудовищным
поединком дня и ночи.
     - Я, кажется, видел трупы, - сказал я срывающимся голосом.
     Человек, который шел впереди меня, засмеялся:
     - Ты,  видать,  прямо  из  деревни,  удивляешься,  что   здесь   пахнет
мертвечиной!
     Я тоже смеюсь от радости: опасность миновала. И снова мы идем  гуськом,
пошатываясь, ударяясь о стенки узкого прохода, вырытого  на  уровне  древних
могил; кряхтя, сгибаясь до земли под тяжким грузом, движимые силой воли,  мы
идем  сквозь  головокружительное  свистящее  облако   пуль,   исполосованное
красным и порой полыхающее заревом. На  разветвлениях  сворачиваем  направо,
налево,  наталкиваемся  друг  на  друга,  и  гигантское  тело   роты   слепо
устремляется к своей цели.
     Последний привал сделали среди ночи. Я до того  ослабел,  что  упал  на
колени в мягкую грязь и простоял так несколько минут, блаженствуя.


     Тотчас же мне пришлось идти на  пост.  Лейтенант  поставил  меня  перед
бойницей, приказал прижаться лицом к отверстию и объяснил,  что  в  лесистой
ложбинке, против нас, засел неприятель,  а  справа,  в  трехстах  метрах,  -
дорога на Шони: "Они там". Надо было держать под наблюдением черную  впадину
рощи и при каждом взлете ракеты вглядываться в  молочно-белое  пространство,
отделявшее наше прикрытие от  дымчатой  изгороди  придорожных  деревьев.  Он
сказал, что мне надо делать в случае тревоги, и оставил одного.
     Меня бросило в озноб. От усталости голова была пустая,  сердце  щемило.
Стоя у  бойницы,  я  таращил  глаза,  всматриваясь  в  мрак,  непроницаемый,
враждебный, насторожившийся мрак.
     Мне чудилось, - среди  белесых  теней  равнины,  в  пасти  леса,  всюду
мелькают  тени!  Я  чуть  не  закричал  от  ужаса  и   от   сознания   своей
ответственности. Но нет! Страшные козни тьмы рассеялись на моих глазах, и  я
убедился наконец в неподвижности предметов.
     На мне нет ни мешка, ни  сумок;  я  закутался  в  одеяло  и  стоял,  не
шелохнувшись, замкнутый до самого горизонта в круг механической  войны,  под
ударами живых громов  над  головой.  Тишина,  бодрствование,  успокоение.  Я
забыл о себе. Я прилежно смотрел. Я ничего не видел, ничего не знал.


     Через два часа уверенные шаги часового, шедшего мне  на  смену,  вывели
меня из  оцепенения.  Я  оторвался  от  места,  к  которому,  казалось,  был
прикован, и пошел спать в землянку.
     Землянка была просторная, но такая низкая, что в одном  месте  пришлось
ползти на четвереньках, чтобы пробраться под  ее  корявым  потолком.  Воздух
был насыщен испарениями и нагрет дыханием людей.
     Растянувшись на соломенной трухе, я положил  голову  на  свой  мешок  и
блаженно закрыл глаза. Открывая их, я видел солдат,  сидевших  кружком;  они
ели из одной миски. Головы их тонули в  мраке  низкого  свода;  ноги  лежали
бесформенными глыбами, точно черные и мокрые камни, вырытые  из  земли.  Ели
дружно, без ножей и вилок - руками.
     Сосед мой снаряжался в  караул.  Он  не  торопился.  Набив  трубку,  он
вытащил из кармана длинный, как солитер, фитиль и сказал мне:
     - Твоя смена только в шесть часов. Счастливчик!
     Сосредоточенно выпускал он  густые  клубы  дыма,  и  дым  смешивался  с
испарениями спящих, храпевших тел,  распростертых  вокруг  нас.  Он  собирал
вещи, стоя на коленях, и наставлял меня:
     - Не расстраивайся, брат! Здесь никогда ничего не случается. Вот  плохо
добираться сюда.  Пока  идешь  -  намаешься;  особенно  когда  спать  охота.
Спасибо, хоть дождя не было. Ну, а после обтерпишься и, когда вернешься,  уж
ни о чем не помнишь. Хуже всего открытый  переход.  Но  из  наших  никто  не
попался. Все чужие. Да, брат, два месяца, как мы здесь.  Можно  сказать,  мы
дешево еще отделались.
     На рассвете я снова встал у бойницы. Совсем близко, в рощице,  -  кусты
и голые ветви, расшитые каплями воды. Впереди, под смертоносным  небом,  где
вечный лет снарядов незаметен, как свет  днем,  -  поле,  похожее  на  поле,
дорога, похожая на дорогу. Кое-где виднеются трупы, но какая  до  странности
ничтожная вещь - труп в поле: большие увядшие  цветы,  заслоненные  травами!
Луч солнца на мгновение напомнил прошлое.


     Так потянулись дни, недели, месяцы: четыре дня на  передовых  позициях,
изнурительные переходы,  однообразные  караулы  у  бойницы,  долина,  гипноз
пустого  пространства  и  ожидания;  и  четыре  дня  отдыха,   перегруженные
строевым  учением,  смотрами,  генеральными  чистками   амуниции   и   улиц;
строжайшие  приказы,  предусматривающие  все   наказуемые   случаи,   тысячи
запретов, на которые жестоко наталкиваешься при малейшем  движении;  литания
оптимистических фраз, абстрактные  утопические  рапорты  и  капитан,  больше
всего озабоченный сохранностью двух  сотен  патронов  и  запасного  рациона.
Потерь в полку не было, или почти не было: во время  смены  бывали  раненые,
изредка один-два  убитых,  об  этом  сообщалось  как  о  несчастном  случае.
Одолевала страшная усталость, но ведь усталость приходит и  уходит.  Солдаты
говорили, что, в общем, живется спокойно.


     Мари писала  мне:  "О  тебе  сердечно  вспоминали  у  Пио",  или:  "Сын
Тромсона произведен в офицеры", или: "Если  бы  ты  знал,  на  какие  уловки
пускаются люди, пряча золото, с тех пор, как его стали  требовать!  Если  бы
ты только знал все эти гадости!", или: "Все идет по-старому!"


x x x

     Однажды, возвращаясь с позиций,  мы  подошли  к  деревушке,  в  которой
прежде стояли, но не остановились в ней, к великому горю измученных  солдат,
согнувшихся под  тяжестью  мешков.  Мы  двинулись  дальше,  понурив  головы,
сквозь ночь, и час спустя разбрелись между темных  фасадов,  угрюмых  примет
незнакомого места, и нас разместили среди теней, облаченных в  новую  форму.
С этих пор наша стоянка каждый раз была в новой деревне, и  мы  узнавали  об
этом, только придя на место. Я жил на сеновалах, куда надо  было  взбираться
по приставной лестнице, в трухлявых  и  душных  конюшнях,  в  погребах,  где
вечные сквозняки, казалось, раскачивали запах плесени, висевший  в  воздухе,
в покосившихся и дырявых сараях, расшатанных бурями, в измызганных,  увечных
бараках, в деревнях, превращенных в окопы и прикрытия: мир наизнанку.  Ветер
и дождь нападали на нас,  подстерегая  наш  сон;  бывало,  нас  защищали  от
жгучего  холода  жаровнями,  и  мы  до  того  угорали,  что  головы  у   нас
разламывало. Все это забывалось при каждой смене  декорации.  Я  начал  было
записывать  названия  мест,  где  мы  проходили,  но,  перечитывая   записи,
запутался в черном муравейнике слов. А калейдоскоп лиц сменялся так  быстро,
что я не успевал закрепить за ними имена.
     Товарищи относились ко мне неплохо, но я был  для  них  лишь  одним  из
многих. На стоянках в минуты отдыха  я  уныло  бродил,  обезличенный  жалкой
одеждой простого солдата, все говорили мне "ты", и женщины  не  смотрели  на
меня.
     Мне не быть офицером, как сыну Тромсонов. В нашем секторе это не  такое
легкое дело. Для этого  должны  произойти  события,  которые,  вероятно,  не
произойдут. Но я хотел бы попасть  в  канцелярию.  Попали  же  туда  другие,
менее  меня  пригодные   для   такой   работы.   Я   считал   себя   жертвой
несправедливости.


x x x

     Однажды утром я столкнулся нос к носу с Термитом,  кумом  и  сообщником
Брисбиля, - он пошел на фронт добровольцем и попал в нашу роту.
     Он был все такой же тощий и нескладный, военная форма подчеркивала  его
уродливую фигуру.  Новая  шинель  казалась  на  нем  поношенной,  башмаки  -
стоптанными; лицо у него было такое же  неприятное,  так  же  мигали  глаза,
щеки по-прежнему в черной щетине, и все тот же скрипучий голос.  Я  встретил
его ласково; отправившись на фронт добровольцем, он  искупал  свое  прошлое.
Он воспользовался положением - стал говорить мне "ты".  Я  рассказал  ему  о
Вивье и даже сообщил последнюю новость из  письма  Мари:  г-н  Жозеф  Бонеас
держал экзамен на жандармского офицера.
     Браконьер не вполне отрешился от старых замашек: он посмотрел  на  меня
искоса, потряс в воздухе почерневшим кулаком; на руке его  болталась  медная
опознавательная бляха, большая,  как  у  сельского  стражника  (может  быть,
былой трофей). Ненависть к богачам и золотопогонникам  снова  проступила  на
его волосатом, угрюмом лице.
     - Проклятые националисты, - брюзжал он, -  они  только  и  делали,  что
забивали головы реваншем, разжигали ненависть всякими "Лигами патриотов",  и
парадами,  и  говорильней,  и  газетами;  а  когда  добились  войны,  теперь
говорят: "Деритесь-ка вы".
     - Многие из них  погибли  в  первых  рядах.  Они  сделали  больше,  чем
требовал их долг.
     С предвзятостью революционера  маленький  человечек  не  пожелал  этого
признать:
     - Нет. Они только исполнили свой долг, вот и все!
     Я хотел было сослаться на слабое здоровье г-на Жозефа, но, взглянув  на
изможденное, желтое лицо этого тщедушного человека, который  мог  бы  сидеть
дома, я на это не отважился.
     И я решил не затрагивать вопросов, вызывавших в нем такую  непримиримую
враждебность и неизменную готовность вцепиться в противника.


     Мы  постоянно  чувствовали  на  себе  взгляд  Маркасена.  Его  персона,
украшенная нашивками, заслонила образ  прежнего  Керосинщика.  Он  даже  как
будто сразу стал культурнее, и речь его уже не пестрила ошибками.
     Он разрывался на  части,  не  щадил  себя  и  ухитрялся  нарываться  на
опасность: когда ночами посылали патрули  на  огромные  пустынные  кладбища,
окруженные могилами живых, он всегда шел с нами.
     Но он хмурился: по его мнению, мы недостаточно пылали священным  огнем,
и  это  его  удручало.  Когда  мы   жаловались   на   утомительные   наряды,
изматывающие ожидания, мытарства, лишения, осенний дождь, - на  все  у  него
был один ответ:
     - Да разве вы не понимаете, что все это ради Франции!  Черт  вас  дери!
Ради Франции!
     Однажды серым утром, когда  мы,  серые,  возвращались  из  окопов,  уже
перед самым привалом, кто-то из  солдат,  задыхаясь,  крикнул:  "Довольно  с
меня! Тошно!" Маркасен подскочил к нему:
     - Где у тебя совесть, свинья? Что же, Франция не стоит, скажешь,  твоей
поганой шкуры, да и всех ваших шкур!
     А солдат, взвинченный болью в суставах, огрызается:
     - Ну что же - Франция! Это ведь французы.
     Из рядов товарищ его, тоже подстрекаемый усталостью, подает голос:
     - Понятно! В конце концов это все мы.
     - Сволочи! - рычит Маркасен. - Франция - это Франция,  и  точка!  А  ты
мразь, и ты тоже!
     Солдат  передергивает  плечами,  поправляя  мешок;  ярость   начальства
заставила его сбавить тон, но все же он упирается, цепляясь за  свою  мысль,
и бормочет:
     - Люди - ведь это человечество. Скажешь - неправда?
     Под мелким дождем Маркасен  рысцой  трусит  вдоль  длинной  колонны  и,
дрожа от волнения, кричит:
     - Плевать я хочу на человечество; и  на  правду  плюю.  Знаем  мы  твои
идеи: мировая справедливость,  тысяча  семьсот  восемьдесят  девятый  год...
Плюю и на это! Одно только важно на земле:  слава  Франции.  Всыпать  бошам,
вернуть Эльзас-Лотарингию, вернуть деньги - вот зачем тебя сейчас  гонят,  и
конец! Это может усвоить даже такой идиот,  как  ты.  А  если  ты  этого  не
понимаешь, так потому,  что  не  хочешь  поднять  свое  свиное  рыло,  чтобы
увидеть идеал; или же ты просто социалист и продажная тварь!
     Он с трудом отрывается от примолкнувших рядов, что-то  бормочет,  глаза
злые, угрожающие. Минуту спустя, когда он проходил  мимо  меня,  я  заметил,
что руки его еще дрожат, и я сам расстроился, увидев на его глазах слезы.


     Маркасен поглощен придирчивой слежкой за нами, он с  трудом  обуздывает
бешенство, и нервный тик передергивает его лицо. Он ссылается на Деруледа  и
говорит, что вера внушается, как и все  остальное.  Он  живет  в  постоянном
недоумении и горькой обиде, что не все думают, как он.  Маркасен  пользуется
большим влиянием; что бы ни говорили, в массах еще живы  здоровые  затаенные
инстинкты, и они всегда могут проявиться.
     Капитан, строгий и щедрый на наказания  при  малейшей  утечке  в  нашем
грузе, все  же  был  человек  уравновешенный;  он  признавал,  что  Маркасен
одушевлен  высокими  чувствами,  но  сам  не  проявлял  подобной   пылкости.
Капитан - мое старшее начальство - умел разбираться  в  людях.  Он  говорил,
что я хороший, добросовестный солдат  и  что  он  желал  бы  иметь  побольше
таких, как я.
     Лейтенант, совсем еще юный, производил впечатление доброго малого.
     - Славный паренек, - говорили благодарные  солдаты.  -  Другой,  только
заговори с ним, задаст тебе жару! А этот,  стой  ты  хоть  болван  болваном,
поговорит с тобой. Толкуешь иной раз о себе, о семье - не  больно  ведь  ему
это интересно, - а он, брат, все-таки тебя слушает.


x x x

     Бабье лето  ласково  пригревало  нас,  когда  мы  стояли  на  отдыхе  в
какой-то новой деревушке. В один из тех дней, помнится, я  потащил  с  собой
Марга  (он  на  чем  свет  стоит  ругал  единственного  местного  лавочника,
извечного и беспощадного обиралу покупателей); мы вошли в  дом,  разрушенный
бомбардировкой. Он стоял без крыши, был засыпан щебнем, светился насквозь  и
вздрагивал, как корабль. Тайна  покинула  этот  дом,  и  он  был  хуже,  чем
пустой. Мы пробрались в гостиную. В  комнате  сохранились  остатки  роскоши,
красивого  убранства:  изуродованный  рояль  с  пучками  оборванных   струн,
неплотно  прикрытый  шкаф,  истлевший,  словно  вырытый  из  земли,  паркет,
засыпанный штукатуркой, усеянный золочеными прутьями, растерзанными  книгами
и обломками, хрустевшими под ногами. Над окном  с  разбитыми  стеклами  угол
занавеса бился, как летучая мышь.  Камин  раскололся  пополам,  но  над  ним
уцелело зеркало в узкой раме - светлое, без единой царапинки.
     И вдруг девственная чистота  этого  длинного  зеркала  заворожила  нас,
меня и Марга, одинаково. Совершенная нетронутость  стекла  напоминала  живое
тело. Схватив по кирпичу, мы что было сил швырнули в зеркало и разбили  его,
неизвестно зачем.  Затем  побежали  по  шаткой  винтовой  лестнице;  ступени
тонули в щебне. У двери переглянулись, еще взбудораженные,  но  уже  стыдясь
своего варварства, внезапно проснувшегося в нас и подтолкнувшего наши руки.
     - Ну, что поделаешь!.. Невтерпеж человеку! - говорил Марга.


     Делать нам было нечего, мы сели. Внизу расстилалась  долина.  День  был
ясный.
     Марга смотрел по сторонам; он наморщил лоб и выругал деревеньку за  то,
что она не  похожа  на  его  деревню:  дома  какие-то  дурацкие,  и  церковь
какая-то чудная, и колокольня стоит не там, где надо.
     Подошли Оранго и Ремюс, подсели к нам. Солнце клонилось к закату.
     Где-то  далеко  белым  кустом   разорвался   снаряд.   Посмеялись   над
безобидным за дальностью расстояния взрывом. Ремюс верно подметил:
     - Если снаряд не попал в тебя, ты и не думаешь, что где-то он  все-таки
разорвался.
     В  эту  минуту  облако  землистого  дыма  взвилось  внизу,  у   окраины
деревеньки, и тяжкий гул докатился до нас.
     - Бьют по деревне, - лаконически констатирует Оранго.
     Марга, занятый одной мыслью, кричит:
     - Эх черт! "Чемодан"-то промазал! Лавочник живет в  другом  конце.  Вот
жалость! Ведь как он обдирает,  да  еще  приговаривает:  "Не  нравится,  так
катись отсюда, любезный". Экая жалость!
     Он вздыхает и говорит:
     - Лавочники... Не выношу  их.  "Подыхайте,  разоряйтесь,  меня  это  не
касается! Я должен нажить!"
     - Что ты привязался к лавочникам? - спрашивает  Оранго.  -  Они  всегда
были такими. Все они воры и грабители.
     Минута молчания. Ремюс откашливается, чтобы придать  твердость  голосу,
и говорит:
     - Я тоже лавочник.
     Тогда Марга добродушно говорит:
     - Ну что ж делать, братец... Я ведь хорошо знаю, что  на  земле  выгода
важнее всего.
     - А то как же, милый, - подтверждает Ремюс.


x x x

     В тот раз, когда мы тащили к месту своего ночлега солому, один из  моих
несчастных товарищей подошел ко мне и спросил:
     - Объясни мне, почему нет больше справедливости? Я просился у  капитана
в отпуск, и я показал ему письмо и сказал, что так, мол, и  так,  тетка  моя
только что умерла. "Брехня!" - говорит он. Ну, думаю,  это  еще  того  чище!
Так вот,  ты  мне  скажи,  почему,  когда  началась  война,  не  началась  и
настоящая справедливость для всех; ведь это можно было устроить, в то  время
никто не сказал бы: "Я не хочу". А? Почему все получилось как раз  наоборот?
И дело не только во мне, а ты возьми крупных промышленников,  они,  говорят,
наживают на этой бойне сотни франков в день, да  еще  и  шкура  при  них,  а
возьми ты франтов, которые окопались в тылу, а сами в  десять  раз  здоровее
этой дохлятины, ополченцев, которых  еще  до  сих  пор  не  эвакуировали;  а
возьми ты гулянки в городах с девками, жемчугами и шампанским.  Нам  Жюсеран
рассказывал.
     Я ответил, что полная справедливость  невозможна,  что  надо  учитывать
всю  совокупность  вещей.  Но,  сказав  это,   я   смутился,   -   с   такой
настойчивостью, неловкой и неуклонной, товарищ мой в одиночку искал света!
     В те однообразные дни я часто пытался  собрать  воедино  свои  мысли  о
войне. И не мог. Кое в чем я уверен по-прежнему. Но в остальном... Не  знаю.
В остальном я полагаюсь на тех, кто нами руководит и кто представляет  собою
государственный разум. Но все же я иногда жалел, что возле меня  нет  такого
наставника, как Жозеф Бонеас.
     Впрочем, люди, окружающие меня, - если не считать  тех  случаев,  когда
затрагивались их прямые интересы, и если  не  считать