имать формы и обещает вырасти в крупное дело.
     А Брисбиль хмурится. В сердце его нарастает тайная  тревога:  эти  люди
задерживают его, а ему мучительно хочется выпить. Он не может этого  скрыть.
Он косится на посетителей. По будням в этот час он уже опохмеляется.  Внутри
у него все пересохло, горит,  он  тычется  от  одного  человека  к  другому.
Ожидание - выше его сил.
     Вдруг все оборачиваются к раскрытой на улицу двери.
     К церкви подъезжает карета - зеленая  карета  с  серебряными  фонарями.
Старый кучер, с тонким жезлом кнута в руке, в  огромных  перчатках,  кажется
многоголовым из-за множества воротников, нанизанных один  на  другой  вокруг
его шеи. Вороная лошадь горячится.
     - Блестит-то, как рояль! - говорит Бенуа.
     В карете - баронесса. Ее не видно, занавески  спущены.  Но  карете  все
кланяются.
     - Рабы, - бурчит Брисбиль. - Вы посмотрите-ка, нет,  посмотрите!  Стоит
только этой старой богачке  показаться,  как  все  они  -  посмотрите-ка!  -
начинают рыть носом землю: полюбуйтесь, мол, на наши лысины и горбы.
     - Она делает много добра, - вступается кто-то из присутствующих.
     - Держи карман шире! - хрипит буян, размахивая руками,  как  будто  его
кто-то держит. - А я называю это ханжеством. Вот как я это называю.
     Все пожимают плечами. Жозеф Бонеас, неизменно выдержанный, улыбается.
     - Богатые всегда были, -  говорю  я,  поощренный  его  улыбкой.  -  Они
нужны.
     - Понятно! - трубит Крийон. - Все  это  давно  известно,  стоит  только
пошевелить мозгами. Но  я  вот  что  скажу:  некоторые  от  зависти  лопнуть
готовы. Я же не из тех, кто лопается от зависти...
     Мьельвак надел шляпу на свою окаменевшую от  испуга  голову  и  идет  к
двери. Жозеф Бонеас тоже поворачивается и уходит.
     Вдруг Крийон кричит:
     - А-а, вот и Петрарка! - и устремляется на улицу, следом за  долговязой
фигурой; а та, завидев его, только шире раздвигает длинные ноги  и  постыдно
удирает.
     - Вы подумайте, - скорчив страшную  гримасу,  говорит  Брисбиль,  когда
Крийон испаряется, - ведь этот шут - муниципальный советник! Дьявол его!..
     Брисбиль весь кипит и трясется от ярости.  Вот  он  нетвердо  стоит  на
ногах, уставившись глазами в пол. И крутит, и так и этак вертит,  мусолит  и
склеивает лохматую, уродливую папиросу.
     Рыча, втянув голову в плечи и хромая в дырявых шлепанцах,  как  Вулкан,
кузнец бросается к горну  и  дергает  цепь  мехов.  Каждый  взмах  мехов  со
свистом выбрасывает из пасти горна, насыщенной угольной  пылью,  голубоватую
комету, изборожденную белым, потрескивающую  и  ослепительную.  Кузнец  бьет
молотом.
     Он взбудоражен, он побагровел, он пригвожден к своему углу, как  узник,
единственный в своем роде, объявивший бунт необъятности вещей.


x x x

     Звонят к мессе, и мы уходим. Вдогонку нам несется  брюзжание  Брисбиля.
Досталось и мне. Но что мог он выдумать против меня!
     На церковной площади все снова встречаются - разношерстное  сборище.  В
квартале, за исключением немногих рабочих, которых держат  на  примете,  все
ходят к мессе, и мужчины и женщины: из приличия, в угоду  владельцам  замка,
хозяевам, либо по убеждению.  К  площади  ведут  две  улицы  и  две  дороги,
обсаженные яблонями; эти четыре пути приводят сюда и город и деревню.
     Площадь по форме напоминает сердце. Как она хороша! На нее падает  тень
векового дерева, под которым в старину вершили суд; вот почему его  называют
"Большое дерево", хотя есть деревья и выше и ветвистее.  Зимой  оно  черное,
как дырявый дождевой зонт; летом оно отбрасывает светлую тень,  как  зеленый
зонтик от солнца. Рядом с  деревом  -  высокое  распятие,  давний  обитатель
площади.
     Площадь кишит, волнуется. Окрестные крестьяне в ситцевых  колпаках  без
кисточек ждут на  старом  углу  Новой  улицы,  тесной  кучкой,  как  яйца  в
лукошке. Все эти люди нагружены снедью. Вот по диагонали пересекает  площадь
крестьянка с огромной черной сеткой в  руке;  сетка  топорщится,  и  женщина
держит ее на весу,  как  мясную  тушу.  На  каменных  плитах  мостовой  -  в
силуэтах, точно нарисованных углем, и лицах, румяных, как яблоки,  -  видишь
лубочную картинку. Стаи  ребятишек  носятся  и  щебечут;  девочки  играют  в
куклы,  изображая  матерей,  мальчуганы  играют  в   разбойников.   Горожане
держатся чопорнее крестьян и  в  ожидании  мессы  благопристойно  говорят  о
своих делах.
     А дальше - дорога; апрельское солнце вдоль линии деревьев  украсило  ее
кружевом тени и  золота;  звенят,  как  электрические,  звонки  велосипедов,
стучат колеса экипажей; сверкающая река, полотнища воды, по  которым  солнце
расстилает полотнища света и разбрызгивает слепящие точки. Слежу глазами  за
дорогой: рядом с утрамбованным, твердым шоссе -  мягкая,  вспаханная  земля;
многоцветные полосы, сшитые одна  с  другой  (сукно  грубошерстное  и  сукно
бильярдное), постепенно бледнеют в  пространствах.  Местами  в  эту  цветную
карту  вкраплены  леса.  Проселочные  дороги  обсажены  деревьями,   которые
доверчиво следуют друг за другом, а на лугах стада овец, словно игрушечные.
     Знакомый, милый пейзаж. Ночью прошел дождь, и сейчас эти омытые  камни,
заново отлакированные черепицы, крыши, то  серые,  то  солнечные,  блестящая
мостовая в разводах лужиц,  нежно-голубое  небо  в  облачках  из  папиросной
бумаги, соседняя колокольня - похожая и не похожая  на  нашу  -  между  двух
зданий, желтых, как охра, тронутая коричневой краской,  на  лиловом  бархате
дальних лесов  -  это  акварель.  Взгляд  ловит  видение,  радостное,  точно
радуга.


     С площади, где чувствуешь себя свободно, как дома,  входим  в  церковь.
Из-за  чащи  свечей  кюре  бормочет  что-то  -  нескончаемую  проповедь,   -
благословляет, обнимает всех и каждого, отечески и матерински. Впереди  всех
на господской скамье - маркиз де Монтийон, похожий на офицера, и  его  теща,
баронесса Грий, одетая, как простая дама.
     Месса  окончена,  мужчины  расходятся,  женщины   не   торопятся,   они
собираются  роями,  кружатся  на  месте.   Затем   эти   шумливые   соцветия
рассыпаются.
     В  полдень  закрываются   лавки:   богатые   автоматически,   остальные
кустарным способом, - ставни тащит и водружает какой-нибудь молодец.  И  все
пустеет.
     После завтрака я брожу по улицам. Дома мне скучно, но я  не  знаю,  что
мне делать вне дома. У меня нет друга. Некого навестить: с одними я  уже  не
могу дружить, другие со мной еще не хотят дружить.  Кафе  и  кабачки  гудят,
звенят и утопают в табачном дыму. Я не хожу в кафе  из  принципа  -  у  меня
боязнь расходов, внушенная мне моей тетей. И вот  я  слоняюсь  бесцельно  по
пустынным улицам, разверзающимся передо мной от поворота  к  повороту.  Бьют
часы. К чему мне знать, который час? Мне нечем заполнить время.
     Я иду в  сторону  садов  богачей,  спускающихся  к  реке.  С  некоторой
завистью я смотрю на вершины деревьев за оградами  этих  пышных  парков,  на
могучие ветви в уборе прошлого лета, пропыленном и старомодном.
     Далеко от этих мест я встречаю Тюдора, приказчика в модном  аптекарском
магазине.  Он  в  нерешительности,  он  не  знает,  куда  ему  идти.  Каждое
воскресенье он надевает  один  и  тот  же  крахмальный  воротничок,  который
становится все грязнее. Поравнявшись со мной, он останавливается, как  будто
убедившись, что ему незачем идти дальше.  Во  рту  у  него  торчит  погасшая
папироса.
     Он тащится за мной. Мы молча бредем до платанов. Изредка  на  безлюдной
улице промелькнет силуэт.  Я  смотрю  на  молодых  девушек;  они  на  минуту
возникают на плоскости фасадов, перед закрытыми  витринами  -  некоторые  из
них прелестны, рядом с ними матери, похожие на них, как карикатуры.
     Тюдор ушел, а я этого даже не заметил.
     Почти все кабаки освещены, шумят.  В  серых  сумерках  крадется  к  ним
неодолимая толпа. Она надвигается темной тучей, она несет молнии, грозу.


x x x

     И вот наконец вечер; он смягчает камень улиц.
     ...На берегу реки, куда я пришел  в  одиночестве,  рассеянный,  оживают
идиллии. Смутно вырисовываются фигуры:  люди  ищут  и  находят  друг  друга.
Появляются,  исчезают  пары,  укрываясь  от  бледного  света  заката.  Вечер
стирает краски, черты, имена прохожих.
     На  берегу  я  вижу  женщину;  она  ждет,   силуэт   ее   вычерчен   на
жемчужно-сером поле, и кажется, что тень кругом  ложится  от  него.  Я  хочу
вспомнить ее имя, но узнаю лишь ее изваянную  красоту.  Неподалеку  от  этой
одушевленной кариатиды, между черных колонн  высоких  деревьев  с  мглистыми
ветвями,  словно  наклеенных   на   последнюю   полоску   лазури,   проходят
призрачные, тесно слитые пары. Тень укрывает их в своем храме.
     Ветхая  рыбачья  хибарка  виднеется  на  зеленом  склоне;  ниже  густые
заросли тростника шуршат от  течения  реки;  а  дальше  тростники  редеют  и
образуют концентрические круги на сверкающей  и  текучей  поверхности  воды.
Пейзаж экзотический или  античный.  Вне  времени  и  пространства.  Какой-то
клочок вечной земли, где два пола соединяются, облекаясь тайной.


x x x

     Задумавшись, я подымаюсь к шумам и движению города.
     В воскресные вечера свидания - немалая забота мужчин -  менее  скромны.
На мостовой, на тротуарах чувства прорываются  откровеннее.  Щебет  голосов,
смех, слышный даже сквозь двери, крики, песни.
     На  улицах  светло;  резкий  свет  газовых  фонарей,  отблески   витрин
обнажают лица. Антони проходит в кругу мужчин;  они  громко  болтают,  жадно
смотрят на нее, вытянув шеи. Она меня увидела. Позабыв о  своей  свите,  она
призывно кудахчет. Но я смотрю в сторону, и она проходит мимо.
     Когда она и ее свора исчезают, меня обдает запахом керосина.  А-а!..  И
заводской ламповщик здесь! Желтый, шершавый,  землистый,  глаза  вытаращены;
он пахнет затхлым и как будто пропитан керосином. Он - ничтожество.  Его  не
замечаешь, его узнаешь по запаху.
     Проходят  и  другие  женщины.  Много  воскресных  вечеров  я  сам   был
участником всех этих любовных занятий.


x x x

     Среди этих  существ,  болтливых  и  цепляющихся  друг  за  друга,  одна
женщина стоит, как столб, и вокруг нее пусто.
     Луиза  Верт.  Она  страшна,  как  смертный  грех;  она   была   слишком
добродетельна в то время, когда, говорят, могла бы не  быть  такой.  Она  об
этом жалеет, и речи ее бесстыдны, как месть целомудрию. Она ищет  любовника,
но  всех  отпугивает  ее  костлявое,  изъеденное  экземой  лицо.   Ребятишки
издеваются  над  ней;  они  знают,  что  ей  нужно:  откровенности  взрослых
надоумили их. Какая-то малышка лет пяти щебечет, указывая на нее  пальчиком:
"Она хоцет музцину".
     По площади бесцельно, как сухой лист, кружится Верон; Верон при  всякой
возможности увивается вокруг Антони. Весь он какой-то  расхлябанный,  голова
маленькая, склоненная на правый бок, лицо расплывается  бесцветной  улыбкой;
он живет на небольшую ренту, бездельником. Он добр и ласков  и  по  временам
подвержен приступам жалости.
     Верон и Луиза Верт замечают друг  друга  и  уходят  в  разные  стороны,
чтобы не встретиться. Они друг друга боятся.
     А вот еще один,  тоже  вне  любви  -  Жозеф  Бонеас,  жалкий-прежалкий,
невзирая на его высокий ум. Между опущенным полем шляпы и белым, точно  жгут
полотенца, вздувшимся кашне видно испитое, желтое, унылое лицо.
     Мне жаль одиноких, блуждающих в поисках  -  в  поисках  самих  себя!  С
сожалением смотрю я на  эти  суетные  тени,  на  этих  неприкаянных,  бедных
прохожих.


     Где я?
     Перед   рабочими   корпусами   -   колоссальной   плоской   декорацией,
прорезанной окнами. Здесь живет Мари Тюссон; отец ее, как и  я,  служащий  у
Гозланов, он управляет этими домами. Я пришел сюда инстинктивно, не  отдавая
себе в этом отчета, едва замечая людей и вещи, отчужденный от всего.
     Мари - моя двоюродная сестра, но я с ней почти  не  вижусь.  Мы  только
здороваемся, и при встречах она улыбается мне.
     Прислонившись к платану,  думаю  о  Мари.  Высокая  девушка,  пышная  и
нежная, - широкобедрая Венера в простом платье;  красивые  губы  блестят,  и
глаза тоже!
     От сознания, что  они  близко,  я  волнуюсь.  Я  испугался  бы,  как  в
последнюю нашу встречу, появись она  передо  мной,  выступи  из  темноты  ее
сияющее лицо, ее тело в шелках и рука, держащая руку сестренки.
     Но она не появляется. На холодной синей  декорации  я  вижу  во  втором
этаже лишь два окна,  нежно  обласканных  светом;  за  одним  из  них,  быть
может, - она. Свет этот не облекается в формы я живет в другом мире.
     Я отрываю наконец глаза от здания,  от  этого  вертикального  и  немого
неба, где, как звезды, сияют окна в просветах между деревьями.
     В этот вечер, завершающий прожитые мною дни, я иду прямо домой.


x x x

     Маленькая Антуанетт, - как это ее оставляют одну? -  появляется  передо
мной и протягивает ко мне руку. Она  просит  показать  дорогу.  Я  веду  ее.
Расспрашиваю, слушаю, нагибаюсь к ней и стараюсь идти с ней в ногу.  Но  она
слишком еще мала, лепечет что-то, и ничего у нее  нельзя  понять.  Зрение  у
нее такое слабое, что  вечером  она  как  слепая;  я  осторожно  веду  ее  к
низенькой двери лачуги, где она живет.
     На моей улице, около дома  с  решетчатым  слуховым  окном,  похожим  на
фонарь, стоит дядя Эйдо в неизменном капюшоне,  темный  и  островерхий,  как
этот дом.
     Я  его  побаиваюсь.  Чиста  ли  у  него  совесть?  Но,  даже  будь   он
преступником, все же он жалок; я останавливаюсь  и  заговариваю  с  ним.  Он
подымает голову; под капюшоном белеет одряхлевшее лицо. Я говорю  о  погоде,
о близкой весне. Он слушает рассеянно, сквозь зубы роняет "да" и говорит:
     - Вот уже двенадцать  лет,  как  умерла  моя  жена,  двенадцать  лет  я
одинок, двенадцать лет меня преследуют ее последние слова.
     И я вижу, как жалкий  маньяк,  поглощенный  своим  непостижимым  горем,
побрел дальше, и едва ли он слышит, что я с ним прощаюсь.
     В глубине холодной комнаты нижнего этажа  горит  огонь.  Мам  сидит  на
скамеечке у камина, освещенная пламенем пылающих  углей,  и,  вытянув  руки,
греется.
     Входя, я вижу ее сутулую спину. Шея  желтая,  точно  кость,  и  тонкая,
вот-вот переломится. Тетя моя задумалась и держит в руке ненужные  щипцы.  Я
сажусь на свое место. Молчание мое мучает Мам. Она роняет щипцы; они  издают
металлическую икоту. И вот Мам начинает оживленно судачить:
     - Чего-чего  только  здесь  не  насмотришься.  Воскресенье  всегда  так
хорошо начинается, и все говорят: "А вот и я!"  Незачем  ездить  в  Париж  и
даже за границу. Наш квартал  -  маленький  мирок,  построенный  по  образцу
других, - добавляет она,  спесиво  покачивая  усталой  головой.  -  Немногие
найдут, чем похвастать: у нас все людишки маленькие. Шуты  они,  это  верно.
Но это только с виду, а в сущности, нет  шутов:  есть  только  люди,  каждый
думает о самом себе, потому что каждый, мой милый, заслуживает счастья.  Как
и везде, есть две породы людей: бунтари и люди приличные, так  было  всегда,
мой милый, и так будет всегда.


III

ВЕЧЕР И РАССВЕТ

     Как раз в ту минуту, когда я старательно проверял счет  Семезона,  -  я
помню эту  подробность,  -  раздались  незнакомые  шаги,  голоса,  и  сквозь
стеклянную дверь, не успев даже обернуться, я  услышал:  "Тетушка  господина
Полэна очень плоха".
     Фраза эта ошеломила меня. Я замер... Кто-то стоит  передо  мною.  Дверь
хлопает от сквозного ветра.
     Мы ушли вдвоем. Прибежал за мной Бенуа. Спешим. Я задыхаюсь...  Рабочий
день  на  заводе  в  разгаре,  навстречу  нам  идут  равнодушные  люди,  они
улыбаются мне, не зная еще о случившемся.
     Вечер  холодный,  грязный.  Резкий  ветер;  накрапывает  дождь.   Идем,
шлепаем по лужам. Как загипнотизированный, я смотрю на широкие  плечи  Бенуа
и на пляшущие фалды его сюртука; он идет  впереди  меня  темной  дорогой,  и
ветер бросает его из стороны в сторону.
     Предместью нет конца;  ветер  свищет  между  редкими  домами,  дрожащие
кусты по обе стороны дороги бегут нам навстречу, как волны в  бурю.  Да,  мы
не созданы для больших событий!


x x x

     В комнате меня поражает гулкий  треск  дров  в  камине  и  жара,  почти
невыносимая. От запаха эфира и камфары щиплет в горле. Знакомые  люди  стоят
вокруг кровати. Они оборачиваются ко мне и начинают говорить все сразу.
     Я наклоняюсь, чтобы взглянуть на  Мам.  Она  точно  врезана  в  белизну
постели, как бы изваянной из мрамора.  Лицо  ее  утонуло  в  подушке.  Глаза
полузакрыты; взгляд застыл; кожа потемнела.  Каждый  вздох  вылетает  из  ее
горла со свистом; и если бы не слабые содрогания гортани и  губ,  маленькое,
тщедушное тело ее было бы недвижимо, как кукольное.  Она  без  чепца;  седые
волосы сбились на голове хлопьями пыли.
     Несколько голосов хором объясняют  мне:  кровоизлияние  в  мозг,  да  и
сердце,  знаете  ли...  Она  потеряла  сознание,  и  этот  непрекращающийся,
ужасный озноб!  Она  бредила,  звала  меня  и  вдруг  стихла.  Врач  считает
положение безнадежным; он придет еще раз. Аббат Пио был в пять часов.
     Молчание. Какая-то  женщина  бросает  в  камин,  в  ослепительный  сноп
пламени, полено. Дерево трещит; отсветы огня преображают комнату.


x x x

     Я долго смотрю  на  это  лицо,  сочетавшее  в  себе  волнующим  образом
уродство и доброту. Я хочу поймать взгляд чуть приоткрытых глаз,  в  которых
меркнет свет. Что-то темное исходит  от  нее,  накладывает  на  нее  печать,
какая-то тень  изнутри  искажает  ее  облик.  Видно,  что  она  истощена  до
последней степени и живет только чудом.
     Эта мученица, эта обреченная, только она заботилась обо мне  в  течение
двадцати лет. Двадцать лет она водила меня  сначала  за  руку,  потом  стала
брать под руку; она не давала мне почувствовать моего  сиротства.  Тщедушная
и слабая, она была мужественнее, сильнее и лучше меня. И  в  это  мгновение,
когда передо мною  встало  все  прошлое,  я  вдруг  понял,  как  эта  старая
чародейка скрасила мое детство; и  я  опускаю  голову,  вспоминая,  что  она
неустанно восхищалась мной. Как она меня любила! Она  еще  и  теперь  смутно
любит меня, если в ней сохранилась хоть искра света. Что  со  мной  станется
без нее!
     Она была такая любящая, такая хлопотунья. Жизнь ее встает  передо  мной
в сотне мелочей. Оцепенело гляжу я на кочергу, на щипцы, на  большую  ложку,
на все эти предметы, которыми она орудовала, продолжая без  умолку  болтать;
вот они здесь, брошенные, никому не нужные.
     Как во сне, встают те времена, когда она говорила, когда  она  кричала,
дни юности, дни весны и  нарядов;  и  сквозь  эти  радужные,  легкие  образы
передо мной возникает ее темная рука, словно тень, упавшая на простыню.
     Все смешалось в моих глазах. Я снова вижу наш  сад  в  первые  весенние
дни; наш садик, вот за этой стенкой - такой узенький,  что  отблески  солнца
на стеклах двух окон сплошь расшивают его узорами; в нем нет  ничего,  кроме
нескольких растений  в  горшках  и  трех  кустов  крыжовника,  посаженных  в
незапамятные времена.  Птичка,  малиновка,  похожая  на  тряпичную  игрушку,
прыгает с ветки на ветку в солнечных лучах. Весь пыльный, греется на  солнце
наш рыжий охотничий пес Мирлитон; он лежит, вытянувшись, словно бежит...  По
воскресеньям за городом он гоняется за кроликами. Но он ни  разу  не  поймал
ни одного кролика;  он  ловит  только  блох...  Когда  я  отстаю,  тетя  моя
останавливается на дорожке, протягивает  ко  мне  руки,  наклоняется,  зовет
меня, а я, мальчуган, бросаюсь к ней.


x x x

     - Симон! Симон!
     Передо мной женщина. Я отрываюсь от  образов,  ворвавшихся  в  комнату.
Встаю. Моя двоюродная сестра Мари.
     Она протягивает  мне  руки.  Вокруг  постели  мерцают  свечи.  И  в  их
горестном свете я вижу ее опечаленное и мокрое от слез  лицо.  (Тетя  любила
ее.) Губы ее дро