нее нет детей! - кричит женщина.
     - Что вы, у нее двое ребятишек.
     - Ну, значит, они никогда не болели, - отвечает женщина.
     А вот и Антуанетт! Старичок кюре ведет ее за  руку.  Ей,  должно  быть,
уже лет пятнадцать - шестнадцать, но она не выросла, по крайней  мере  этого
не замечаешь. Аббат Пио все такой же белый, кроткий и,  как  всегда,  что-то
бормочет, но он стал меньше ростом, он все ближе и ближе к могиле. Оба  идут
мелкими шажками.
     - Говорят, ее вылечат. За нее взялись серьезно.
     - Да... говорят, будто на ней хотят испробовать какое-то новое,  никому
не известное средство.
     - Нет, нет! Уже не то. Приезжий врач, который здесь поселился,  берется
ее вылечить.
     - Бедный ребенок!
     Девочку, почти слепую, знают лишь по имени,  но  здоровье  ее  вызывает
столько забот. Она проходит мимо нас, у нее такое каменное лицо,  как  будто
она глухонемая и не слышит всех этих добрых слов.
     После мессы кто-то выходит  и  произносит  речь.  Это  старик,  кавалер
ордена Почетного легиона, у него слабый голос, но внушительное лицо.
     Он  говорит  об  умерших,  памяти  которых  посвящен  этот   день.   Он
разъясняет, что мы не разлучены с ними: не только в жизни будущей, как  учит
церковь, но и  в  нашей  земной,  которая  должна  быть  продолжением  жизни
усопших. Надо делать то, что они делали,  надо  верить  в  то,  во  что  они
верили, иначе грозит опасность заблуждений, утопий. Мы все  связаны  друг  с
другом,  мы  связаны  прошлым,  единством   заповедей   и   традиций.   Надо
предоставить судьбе, присущей  нашей  природе,  естественно  завершаться  на
предначертанном пути, не поддаваясь искушению новизны, ненависти и  зависти,
особенно -  зависти,  этого  социального  рака,  врага  великой  гражданской
добродетели: покорности.
     Он умолкает. Отголосок высоких, прекрасных слов реет в тишине.  Не  все
понимают сказанное, но все глубоко чувствуют,  что  речь  идет  о  простоте,
благоразумии, покорности, и головы дружно качаются от дыхания  слов,  словно
колосья от ветра.
     - Да, - говорит Крийон, задумавшись, - господин  этот  владеет  словом!
Ты только подумаешь, а у него уже на языке. Здравый смысл,  уважение  -  вот
что сдерживает человека!
     - Человек сдерживает порядок, - говорит Жозеф Бонеас.
     - Ну, само собой, - поддакивает  Крийон,  -  недаром  же  об  этом  все
твердят.
     - Понятно, - соглашается Бенуа, - раз все это говорят и все повторяют.
     Старый кюре в кругу внимательных слушателей поучает.
     - Би, - говорит он, - не надо кощунствовать. Вот если бы не было  бога,
можно было бы многое сказать, но раз господь существует,  значит,  все  идет
прекрасно,  как  говорил  монсеньер,  -   хвала   богу!   Улучшения   будут,
успокойтесь. Нищета, общественные бедствия, война - все это  изменится,  все
уладится, эх, би! Предоставьте это дело нам. Не вмешивайтесь, дети  мои,  вы
только все испортите. Мы сумеем без вас все сделать, потерпите.
     - Да, да! - вторят ему хором.
     - Сделаться  счастливым,  так  вот,  сразу,  -  продолжает  старик,   -
превратить горе в радость, бедность в богатство! Да ведь это  же  немыслимо!
И я вам скажу почему: если бы это было так просто, все  уже  давно  было  бы
сделано, не правда ли?
     Зазвонили колокола. Часы пробили четыре. И казалось, что  церковь,  уже
подернутая туманом, с колокольней, еще не тронутой сумраком, поет и  говорит
одновременно.
     Знатные особы садятся на лошадей или в экипажи  и  уезжают;  кавалькада
пестрит яркими мундирами,  блещет  золотом  шитья  и  галунов.  Группа  этих
властелинов сегодняшнего дня вырисовывается на гребне  холма,  над  могилами
наших мертвых. Всадники подымаются на вершину и исчезают, один за другим,  а
мы спускаемся; но в сумерках - они вверху, а мы внизу - образуем одну  и  ту
же темную массу.
     - Как красиво! Они точно скачут на нас, - говорит Мари.
     Они - блистательный авангард, наши защитники, за  ними  силы  прошлого,
они олицетворяют ту вечную форму, в которой замкнута родина, ее  блеск,  они
поддерживают и охраняют ее от внешних врагов и революции.
     А мы - мы все похожи, невзирая на разность наших душ,  похожи  величием
общих интересов и даже самим ничтожеством личных целей. Я все яснее вижу  за
всеобъемлющей и почтенной  иерархией  тесное  единение  масс.  Это  приносит
какое-то горделивое утешение, это касается каждого существования,  подобного
моему. И в этот вечер, на закате солнца, я читаю все  своими  глазами,  и  я
восхищен.
     Мы спускаемся все вместе  вдоль  полей,  где  колосятся  мирные  хлеба,
вдоль огородов и садов, где  родные  деревья  гнутся  под  тяжестью  плодов:
ароматный цветок распускается,  зреет  плод.  Поля  раскинулись  необозримой
отлогой степью с бурыми холмиками,  и  зеленеет  теперь  лишь  одна  лазурь.
Девочка идет от водоема; она поставила ведро на землю и, как столбик,  стоит
у дороги, тараща глазенки. С веселым любопытством смотрит  она  на  движение
толпы. Всем своим маленьким существом охватывает она это великое  множество,
потому что все  это  в  порядке  вещей.  Крестьянин  работает,  невзирая  на
праздник, - согбенный над глубоким мраком пашни; он отрывается от земли,  на
которую похож, и обращает к этому золотому диску свое лицо.


x x x

     Но кто этот человек, кто этот сумасшедший? Он  стоит  на  шоссе  и  как
будто хочет один преградить дорогу  толпе.  Ну  конечно,  Брисбиль,  пьяный,
топчется впотьмах. Движение, гул голосов.
     - Сказать, куда все это ведет? А? - кричит  он,  и  слышно  только  его
одного. - В пропасть! Все это ваше общество - старье, гниль! Одни -  дураки,
другие  -  прохвосты!  В  пропасть,  говорят  вам!   Завтра...   Берегитесь!
Завтра!..
     Из мрака растерянный голос женщины вопит:
     - Замолчите, злой человек! Нам страшно!
     Но пьяница орет во всю глотку:
     - Завтра! Завтра! Думаете, все так  и  останется  навсегда?  Убить  вас
мало. В пропасть!
     Испуганные люди исчезают в темноте. Другие толпятся вокруг  одержимого,
ворчат:
     - Он не просто злой, он сумасшедший! Ну и скотина!
     - Какой позор! - говорит молодой викарий.
     Брисбиль направляется к нему.
     - А скажи-ка ты, что нас ждет? Иезуит, петрушка, крючкотвор!  Знаем  мы
тебя, отравитель, и твои грязные шашни!
     - Повторите!
     Это крикнул я. Бросив руку Мари, рывком,  не  помня  себя,  очутился  я
перед этим чудовищем. И на этом клочке поля глубокая  тишина  сменила  ропот
возмущения. Брисбиль ошеломлен, лицо посерело  от  испуга,  он  спотыкается,
пятится.
     Вздох  облегчения,  смех,  поздравления,  похвалы  мне  я  ругательства
вдогонку человеку, потонувшему в темноте.
     - Как ты был  хорош!  -  говорит  мне  Мари,  когда  я,  вздрагивая  от
волнения, снова взял ее под руку.
     Я вернулся  домой  возбужденный,  гордый  своим  энергичным  поступком,
радостный. Во  мне  заговорил  голос  крови.  Великий  первобытный  инстинкт
заставил меня сжать кулаки, бросил меня, как оружие, против общего врага.
     После  обеда  я  пошел,  разумеется,  на  вечернюю  зорю;  обычно,   по
непростительному  равнодушию,  я  не  присутствовал   на   ней,   хотя   эти
патриотические  манифестации  были  организованы  Жозефом  Бонеасом  и   его
обществом "Реванш".
     Яркая, шумливая  процессия  потянулась  по  главным  улицам,  распаляя,
особенно в молодежи, энтузиазм ради великих и славных подвигов  будущего.  В
первом ряду шагал  Керосинщик,  высоко  выбрасывая  ноги,  и  блики  красных
фонариков, казалось, одевали его в красный фантастический мундир.
     Помню, в тот вечер я много говорил и на  улицах  и  дома.  Квартал  наш
похож и на все города, и на все деревни, и  на  все,  что  видишь  всюду.  В
малом - это образ  всех  человеческих  обществ  старой  вселенной,  как  моя
жизнь - образ каждой жизни.


IX

ГРОЗА

     - Будет война, - сказал  в  один  июльский  вечер  Бенуа,  появляясь  у
ворот.
     - Нет, не будет, - сказал Крийон. - Конечно, война когда-нибудь  будет,
я это знаю. С тех пор как мир существует, войны всегда  были,  а  значит,  и
будут. Но сейчас вот, на днях, такое большое событие, как война?.. Нет!  Это
неправда. Нет.


     Прошло несколько дней, спокойных, похожих на все дни.  И  вот  страшная
весть снова  пронеслась,  нарастая,  распространяясь  повсеместно:  Австрия,
Сербия,  ультиматум,  Россия.  Вскоре  мысль  о  войне  оттеснила  все.  Она
останавливала людей на улицах, отвлекала от работы. Она стерегла за  дверьми
и окнами домов.
     В субботу вечером, когда мы с Мари, как  и  большинство  французов,  не
знали, что и думать, и говорили, лишь бы не молчать, мы услышали  барабанную
дробь, - барабанщик выполняет в нашем квартале те же обязанности,  что  и  в
деревне.
     Мари ахнула.
     Мы вышли и увидели издали спину человека, колотившего в барабан.  Блуза
его вздулась. Ветер, казалось,  бросал  его  из  стороны  в  сторону,  а  он
боролся с ветром, продолжая в летних сумерках отбивать глухую дробь. И  хотя
его было едва видно и чуть слышно, все же в шествии этого человека по  улице
было что-то торжественное.
     Люди, стоявшие на углу, сказали:
     - Мобилизация.
     Других слов не слетало с губ. Я  переходил  от  одной  группы  людей  к
другой, пытаясь уяснить, что произошло, но люди расходились по  домам;  лица
у них были замкнутые, руки механически поднимались  к  небу.  Теперь,  когда
наконец знали, в чем дело, по-прежнему не знали, что и думать.
     Мы вернулись во двор, в коридор, в комнату, и тогда я сказал Мари:
     - Мне ехать на девятый день, если считать с ночи  послезавтра.  Сборный
пункт в Монтвиле.
     Она взглянула на меня, как будто не поняла.  Я  достал  из  зеркального
шкафа воинский билет и  положил  его  на  стол.  Прижавшись  друг  к  другу,
испуганно созерцали мы красный листок, на котором был обозначен  день  моего
отъезда, и по складам разбирали написанное, словно мы учились читать.


     На другой  день  и  в  следующие  дни  мы  толпой  бросались  навстречу
газетчикам. Невзирая на различные названия, все газеты писали одно и то  же;
мы читали, что единодушный порыв наэлектризовал Францию,  и  наше  маленькое
сборище тоже охватил порыв энтузиазма и решимости. Переглядывались,  сверкая
глазами, поощряли один другого. Я сам кричал: "Наконец-то!"  Наш  патриотизм
показал себя.
     Квартал был взбудоражен. Шли толки,  провозглашались  или  разъяснялись
высокоморальные истины. Большие и мелкие события находили в нас  отклик.  На
улицах разгуливали гарнизонные офицеры,  напыщенные,  подтянутые.  Говорили,
что комендант де Траншо, несмотря  на  свой  преклонный  возраст,  записался
добровольцем в действующую армию, что германские войска атаковали нас  сразу
в трех пунктах. Проклинали кайзера и радовались  его  близкому  разгрому.  И
среди всего этого ощущали Францию как живое  существо,  и  мысли  всех  были
заняты ее  великой  жизнью,  которая  вдруг  оказалась  незащищенной  и  под
угрозой.
     - Ведь можно было предвидеть эту войну, не так ли? - говорил Крийон.
     Господин Жозеф Бонеас подводил итог мировой драмы:
     - Мы  все  были  миролюбивы  до  глупости.   Мы   изображали   каких-то
праведников. Никто во Франции не говорил больше  о  реванше,  никто  его  не
хотел; никто даже не помышлял о подготовке к войне; и в сердце мы  только  и
лелеяли мечту о всеобщем  счастье  и  прогрессе,  в  Германии  тем  временем
исподтишка все подготовили, чтобы  напасть  на  нас.  Но,  -  пригрозил  он,
приходя в азарт, - и всыплют же ей... И все будет кончено!
     Во  всем  сквозила  жажда   славы,   и   всем   грезилось   возрождение
наполеоновских времен.


     В ту пору лишь вечер и утро сменялись обычной  чередой.  Все  остальное
было нарушено и казалось временным. Рабочие праздно бродили по заводу,  вели
беседы; и всем мерещились смутные перемены на  нашей  равнине,  под  сводами
нашего неба.
     Вечером  провожали  полк  кирасир.  Эскадроны   молодых   кавалеристов,
торжественно  гарцевавших  по  мостовой,  сменялись  лошадьми,  навьюченными
тюками с фуражом, громыхавшими повозками  и  фургонами.  Люди  выстраивались
вдоль сумеречных тротуаров и смотрели, как  все  это  исчезало.  И  вдруг  -
крики, приветствия.  Лошади  прянули,  всадники  приосанились  и,  удаляясь,
вырастали, казалось, на глазах, словно они не уходили, а возвращались.
     - Как красиво! И как  все  воинственны  во  Франции,  -  говорит  Мари,
судорожно сжимая мне руку.
     Отъезды, единичные или группами,  все  учащались.  Точно  шла  какая-то
методическая и неотвратимая порубка,  руководимая  иногда  жандармами,  -  и
мужское население день ото дня редело.
     И  все  возрастающая  сумятица.  Столько  сложных  мероприятий,   мудро
предусмотренных и связанных одно с другим; столько  новых  афиш,  наклеенных
на старые; реквизиции скота и помещений,  и  комиссии,  и  награды,  и  этот
гудящий вихрь  автомобилей,  переполненных  офицерами  и  аристократическими
сестрами милосердия, и столько существований,  перевернутых  вверх  дном,  и
нарушенных привычек. Но  надежда  затмевала  заботы  и  мгновенно  заполняла
пустоту.   И   все   любовались    выправкой    кавалеристов    и    военной
подготовленностью Франции.
     На углах улиц или у окон появлялись  люди  в  новеньких  мундирах.  Все
знали хорошо этих людей, но  не  сразу  узнавали:  граф  д'Оршам,  лейтенант
запаса, доктор Барду, военный врач  второго  ранга,  с  ленточкой  Почетного
легиона в петлице, вызывали почтительное  удивление.  Словно  из-под  земли,
вдруг вырос унтер-офицер Маркасен, весь с иголочки  и  точно  деревянный,  в
синем и красном обмундировании и с золотыми нашивками. Он издали был  виден;
как чужестранец, он гипнотизировал стаи ребятишек,  которые  несколько  дней
назад бросали в него камнями.
     - Старики,  молокососы,  богатые  и  бедные,   все   переодеваются!   -
торжествующе говорит какая-то женщина из народа.
     Другая сказала, что наступает новое царство.


x x x

     Начиная с пятницы я был занят приготовлениями к отъезду.  В  этот  день
мы пошли покупать обувь.
     По  дороге   мы   полюбовались   прекрасным   оборудованием   вестибюля
кинематографа, приспособленного под лазарет Красного Креста.
     - Обо всем позаботились! -  сказала  Мари,  глядя  на  груды  кроватей,
разной мебели, ящиков и множество всяких диковинных ценных  приборов;  отряд
санитаров под командой красивого  сержанта  Варенна  и  в  присутствии  г-на
Люсьена, заведующего госпиталем,  расставлял  все  это  по  местам  с  чисто
французской живостью.
     Вокруг госпиталя кипела жизнь. На улице,  как  по  волшебству,  выросла
палатка со спиртными напитками. Аполлин, для которой в суматохе  мобилизации
все дни превратились в воскресенья, приходила  туда  запастись  водкой.  Вот
она ковыляет, пухлая, широкая, сжимая в  коротких  черепашьих  лапах  пустой
полуштоф; щеки краснеют,  как  ломтики  моркови,  и  она  уже  пошатывается,
предвкушая выпивку.
     На обратном пути, проходя мимо кафе Фонтана, мы увидели и  его  самого:
он стоял в угодливой позе, и лицо его расплылось улыбкой.  Кругом,  в  дыму,
пели "Марсельезу"; штат служащих увеличился; сам хозяин разрывался на  части
и подавал, подавал. В силу фатального хода вещей дела его процветали.
     Когда мы пришли на свою улицу, она была пустынна, как и  раньше.  Звуки
"Марсельезы" замирали вдали. Слышно было, как пьяный  Брисбиль  колотит  что
есть  сил  по  наковальне.  Тени,  те  же,  что  и  всегда,  и  те  же  огни
чередовались в окнах. Казалось, что  после  шести  дней  неописуемого  хаоса
привычная жизнь снова водворилась в нашем уголке и настоящее  уже  побеждено
прошлым.
     Мы хотели было подняться на крыльцо,  как  вдруг  увидели  Крийона,  на
корточках,  у  дверей  его  клетки:  при  свете  лампы,  облепленной   роями
москитов, он старался насадить на палку хлопушку  для  уничтожения  мух.  Он
работал усердно, - рот его был полуоткрыт, язык высунут, толстый,  блестящий
от слюны. Крийон заметил нас и наши пакеты. Он отбросил  инструменты,  шумно
вздохнул и сказал:
     - Ну и дерево! Настоящий трут,  да!  Пилить  его  нужно  бечевкой,  как
режут масло!
     Он уныло стоял, освещенный  снизу  лампой,  как  башня  в  темноте,  и,
следуя капризу мысли, вдруг  протянул  волосатую  руку  и  хлопнул  меня  по
плечу:
     - Раньше все твердили: война, война... Ну, вот мы и воюем, а?
     В нашей комнате я сказал Мари:
     - Всего три дня осталось!
     Мари, пришивая цинковые пуговицы к новой парусиновой сумке, жесткой  от
глянца, ходила взад и вперед и говорила  без  умолку.  Она,  видимо,  хотела
развлечь меня. На ней была голубая блузка, поношенная и мягкая,  с  открытым
воротом. Мари занимала много места в этой унылой комнате.
     Она спросила меня, надолго ли я уеду,  затем,  как  и  всегда  на  этот
вопрос, ответила: "Впрочем, ты и сам  не  знаешь".  Она  досадовала,  что  я
простой солдат, как все. Надеялась, что война кончится еще до зимы.
     Я молчал; я видел, что она украдкой наблюдает за мной; она обрушила  на
меня целый поток новостей.
     - Знаешь, викарий пошел в армию простым солдатом, да, да, рядовым,  как
все священники. А господин маркиз, хотя он уже  на  год  старше  предельного
возраста, написал военному министру, что отдает себя в его  распоряжение,  и
министр уже прислал ему с курьером ответ и поблагодарил его.
     Она упаковывала и перевязывала веревочками туалетные  принадлежности  и
провизию, как для путешествия.
     - Все твои мелочи здесь. Посмотри, у тебя будет решительно все.
     Затем села и вздохнула.
     - Ах, война все же страшнее, чем ее представляешь, - сказала она.
     Она,  казалось,  предчувствовала  трагические  события.  Лицо  ее  было
бледнее обычного. Усталое выражение его было полно нежности, веки  розовели,
как розы. Но вот она чуть улыбнулась и сказала:
     - Юноши, лет по восемнадцати, записываются в армию, но только на  время
войны. Они умно поступают, в жизни им это пригодится.


x x x

     Понедельник. Бродим по дому. Наконец, в четыре  часа,  я  покидаю  дом,
чтобы пойти в мэрию и оттуда на вокзал.
     В  мэрии  топчутся  люди,  похожие  на  меня.  Они  навьючены   разными
свертками; за  плечами  болтаются  новенькие  башмаки.  Я  подошел  к  своим
товарищам и  затерялся  среди  них.  Тюдор  был  в  кепи  артиллериста.  Г-н
Мьельвак суетился, как в конторе, с кипой бумаг в руках;  он  сменил  пенсне
на очки и этим как бы положил основу военной формы.
     Каждый говорил о  себе,  называл  свой  полк,  сборный  пункт,  сообщал
какую-нибудь подробность личного характера.
     Среди этой толчеи, в кругу скромно одетых людей, ораторствовал  учитель
фехтования, щеголяя безукоризненным мундиром действующей армии:
     - Я остаюсь здесь. Я пользуюсь льготой,  меня  не  могут  отправить  на
фронт.
     Ждали долго, шли часы. Пронесся  слух,  что  мы  уедем  только  завтра.
Вдруг тишина, все подобрались  и  стали  навытяжку:  дверь  распахнулась,  и
вошел комендант де Траншо.
     Женщины  столпились  возле  стены.   Какой-то   штатский,   поджидавший
офицера, подошел к нему со шляпой в руке и заговорил вполголоса.
     - Ну,  друг  мой,  -  сказал  комендант,  отходя  от  него  с   военной
решительностью, - не стоит хлопотать: через два месяца война будет кончена!
     Он подошел к нам. На кепи у него белела полоска.
     - Комендант вокзала, - сказал кто-то.
     Де Траншо обратился  к  нам  с  краткой,  зажигательной  патриотической
речью. Он говорил о великом реванше,  столь  желанном  для  всех  французов.
Уверял, что в будущем эти дни станут нашей гордостью,  взволновал  нас  и  в
заключение прибавил:
     - Ну, а теперь прощайтесь с родными. Теперь с женщинами покончено. И  в
дорогу! Я провожу вас до вокзала.
     Последняя сумятица; звуки поцелуев и причитания наполнили бо