ы
уходишь, я ухожу, мы уходим: ambo! [оба (лат.)]
   - Давай пригласим к нам в воскресенье Габриель, - предложила Моника.
   - Зачем? Я тебе надоел?
   - При чем тут "надоел"? Она моя подруга.
   Подруга. На что ей подруга? Разве у  меня  есть  друзья?  Разве  у  той
женщины,  что   целиком   и   самозабвенно   посвятила   себя   обитателям
"Хвалебного", - разве у нее были подруги? Нам было плохо или хорошо,  было
жарко или холодно - только в семейном кругу. Никаких посторонних,  никаких
равнодушно-тепловатых! И вот с губ моих срывается ошеломляющее  признание,
хотя язык мой не успел еще отмерить положенные семь раз:
   - Как тебе известно, мне хорошо только в кругу семьи.
   - Вот уж действительно! - фыркает Моника.
   Но хорошо может быть по-разному: в домашних шлепанцах  или,  скажем,  с
автоматом в  руках.  Все  дело  в  темпераменте.  И  я  поспешил  уточнить
лирическим тоном:
   - Я говорю о моей семье... о нашей... если  угодно,  о  той,  какую  мы
создадим.
   - Ясно, - согласилась моя жена с той особой гримаской, появляющейся  на
лице человека, который уже растрогался, но еще боится, что его чувства  не
найдут отклика в собеседнике. Потом,  хрустя  пальцами,  она  добавила:  -
Давай не будем торопиться покупать столовый гарнитур.  Зачем  нам  столько
пустых стульев?
   Но вот один палец хрустнул громче остальных, Моника взорвалась:
   - До чего же ты все-таки требовательный! Все или ничего, ты и я, только
мы  двое...  ты  мне  все  уши  прожужжал  своими  требованиями!  С  такой
молодостью, как твоя, человек должен стремиться к бесхитростному счастью.
   Да нет же, совсем наоборот! Но как ей это втолковать?  Поймет  ли  она,
что я привык ко всему чрезмерному, исключительному? Когда нас  захватывало
это...  это  устаревшее...  это  скандальное  чувство...   мы   вовсе   не
переставали интересоваться друг другом. Пронзительно, страстно одержимые -
вот какие мы. И притом предельно внимательные.
   - Значит, ты предпочла бы безмятежное счастье?
   - Вот уж нет! - Губы Моники снова кривит гримаска, но тут же  исчезает,
чудесно преображенная улыбкой.
   Еще мед. Этот мед мало-помалу засасывает меня, обволакивает мою  ярость
куда полнее, чем это удавалось сделать желчи Психиморы и слюням  Поль.  Ни
принуждение, ни доводы разума не могут образумить воинствующего:  если  он
падет, то лишь от ударов сердца. Но этой благодатью была  наделена  только
Моника, она одна. Напрасно я в свое  время  боялся  стать  пошлым,  боялся
расслабнуть: цветок и сталь могут остаться голубыми в одной и той же руке.
Проповедующие  безоговорочную  верность  своим  женам  без  труда  от  нее
отрекаются, а солдафоны легко впадают в сентиментальность. Мы  созданы  не
из одного куска, и еще долго  наши  гневные  вспышки  будут  сопутствовать
нашим радостям; единственная услуга, которую вторые могут оказать  первым,
- это занять нас собою, отвлечь наше внимание.
   Я редко думал о "Хвалебном", но его атмосфера  -  в  силу  контраста  -
становилась мне с каждым днем все противнее. Запасной путь ненависти - это
презрение (и оно в сотни раз мучительнее для такой, как Психимора).
   Я медленно - очень медленно! - шел по этому пути, лишь  смутно  провидя
новую форму реванша. Во всяком случае, будучи уверен, что не обедняю  свое
"я", а обогащаю его. Удивляясь тому, что открыл в любви (на  сей  раз  для
определения я вправе прибегнуть к  этому  слову)  иную  форму  познавания.
По-глупому  гордясь  своим  открытием,  которое  другие   делают   еще   в
младенчестве, я радовался, что ничуть не обязан этим материнскому  молоку,
черпал в этой чести неуемное веселье и живость, таившуюся целых  пять  лет
под спудом нерешительности.
   Нет, наши споры не шли в счет. Все это мелочи. День ото дня становилось
все яснее: мой тайный страх увидеть, что мадам Резо-младшая играет при мне
роль мадам Резо-старшей, ни на чем  не  основан.  Внушения  Моники  всегда
будут не замаскированными приказами, а просьбами:  я  очень  люблю,  когда
меня просят,  но,  право,  ненавижу,  когда  меня  умоляют.  Моника  умеет
относиться к мужу с уважением и не посягает на его прерогативы! Она готова
в  любую  минуту  отречься  от  прежних  своих  авторитетов   и   признать
авторитетом меня, колонизатора: и все чаще "как говорила  тетя"  сменяется
"как ты говоришь"...



28

   - Я хочу тебе сообщить одну важную вещь, - прощебетала Моника. - Только
сначала прочти письмо... А сегодня уже три месяца, - добавила она,  вручая
мне конверт.
   Марка была проштемпелевана, и на ней стояла дата 16 апреля  1937  года.
Значит, мы были женаты уже три месяца. Мне не  нравится  эта  бухгалтерия,
которую усердно, с молодым пылом ведет моя супруга, подбивая итоги  каждый
месяц. Но это лучше, чем твердить "еще девяносто дней на казенном  пайке",
по-мышиному  отгрызая  день  за  днем  будущее;  ретроспективный   подсчет
применим только к радостям.
   - "Морской флот", - добавила Моника. - Значит, от твоего брата.
   Моника никогда не вскрывает моих писем - даже  жалко,  я  бы  не  прочь
посмотреть! Но зато она, быстроглазая, взяла себе в привычку стоять  рядом
со мной, наморщив  любопытный  носик,  и  живо  поводить  головкой  справа
налево, как кошка, поджидающая у норки мышь.
   И действительно, послание было от Фреда. Только он один  выводит  такие
каракули, и буква "ж" характерна у него отсутствием полагающейся черточки.
Письмо от Фреда, черт побери! От Фреда, который через несколько дней будет
свободен и, очевидно, намерен свалиться нам  на  голову.  У  меня  нет  ни
малейшей охоты восстанавливать с ним родственные отношения, как,  впрочем,
и со всеми другими членами нашего семейства.  Ничего  о  них  не  слышать,
развязаться с ними раз навсегда - вот чего я хочу, и хочу почти  искренне.
Сердито насупившись, я взял жирный  кухонный  нож  и  одним  махом  вскрыл
конверт с такой силой, что хватило бы на  настоящее  харакири.  На  листке
бумаги в клеточку (такая бумага  продается  в  пачках  дюжинами)  во  всех
направлениях извивалось двадцать голубоватых строчек. На пятой нож выпал у
меня из рук, и я пробормотал:
   - Только не так!
   - Что случилось? - спросила Моника, тревожно  глядя  на  мои  стиснутые
челюсти. - О чем это ты?
   Но я молчал, я пока уточнял про себя свою  мысль...  Нет,  я  вовсе  не
таким способом хотел отделаться от своих. За исключением "ее", да и то  не
наверное. Мне вдруг представилась спальня родителей,  две  стоявшие  рядом
кровати, широкое одеяло на волчьем  меху.  Следовало  бы...  следовало  бы
пощадить одну из этих кроватей, ту, что стоит слева. Внутренне  заледенев,
я кончил письмо и протянул его Монике, которая прочла вполголоса:

   "Шербур, 14-4-37.
   Дорогой Жан, я получил весточку от Марселя. Папа, у  которого  было  уж
два приступа уремии - первый полгода назад, а второй  вскоре  после  твоей
свадьбы, - снова заболел, и на этот раз очень серьезно.  Раз  Марсель  мне
пишет, значит,  папа  безнадежен.  Возможно,  сейчас  он  уже  умер.  Меня
отпустят только  20-го.  Иначе  я  немедленно  поехал  бы  в  "Хвалебное".
Несмотря на заговор молчания, думаю, что не ошибусь, сообщив тебе,  что  с
наследством нас ждут различные сюрпризы: старуха начисто  ограбила  нас  в
свою пользу и в пользу Марселя.
   Думаю, что ты не  в  курсе  дела:  они  решили  тебя  игнорировать,  за
исключением тех случаев, когда твое присутствие необходимо  для  различных
формальностей. Если папа скончался, очевидно, нас с тобой скоро  постигнет
одинаковая участь. Нам нужно объединиться.
   До скорого. Жму лапу. Фред".

   Я даже не пошевелился, когда Моника с отвращением  швырнула  письмо  на
стол.
   - До чего же противный твой брат! Плевать ему на смерть отца. Он одного
боится - как бы его не обошли с наследством. Но твой  отец  еще  не  умер:
тебя известили бы телеграммой.
   - Ни за что не известили бы.  Даже  Фреду  сообщили  с  запозданием.  С
умышленным запозданием.
   Серые глаза уставились на меня, потом испуганно  померкли.  Сколько  ни
объясняй постороннему, чем дышат в нашей семье, только  конкретный  пример
может окончательно его убедить. А я, не имея  еще  никаких  доказательств,
знал, что Фред не ошибся. Через  два  дня  после  похорон  отца  я  получу
извещение большого формата с черной каемкой сантиметров примерно в пять  и
под этим извещением сорок персон поставят  свои  подписи,  укажут  чины  и
звания в порядке степени родства  и  лишь  затем  с  глубоким  прискорбием
сообщат о непоправимой потере, понесенной ими в лице Жака Резо,  почетного
судьи, награжденного знаком отличия по министерству народного просвещения,
кавалера  ордена  святого  Георгия,  принявшего  христианскую  кончину  на
шестьдесят втором году  жизни  после  соборования  и  миропомазания.  Меня
пригласят на похороны, когда погребальные свечи уже давным-давно погаснут,
а святая вода  успеет  испариться.  И  по  всему  Кранэ  разнесут  суровый
приговор: "Бессовестные! Даже на похороны отца  не  приехали".  А  в  наше
отсутствие исчезнут все бумаги, ценности и побрякушки.  И  если  мысль  об
этом будила у Фреда  гнусные  чувства,  у  меня  она  развивалась  в  ином
направлении: я охотно отказался бы  от  своей  доли  наследства,  лишь  бы
спасти имение, как в свое время сделали братья и сестры в отношении  моего
отца, но я так же охотно разорил бы нашу семейку, чтобы ей не повадно было
впредь обходиться без моего согласия.
   - До чего же все это гнусно! - жалобно твердила Моника. - Неужели же вы
ничего и никого не уважаете? Ведь он же умер... Что ты решил делать?
   - Есть только одна возможность: позвонить в Соледо мэру. От  консьержки
нельзя звонить по междугородному, сбегаю на почту.
   Я отлично видел, что  мое  хладнокровие  пугает  Монику.  Но  это  было
сильнее меня, я должен был хранить  равнодушный  вид,  должен  был  выйти,
печатая шаг, фыркая, как лошадь, запряженная в катафалк.
   Резо знают, как нужно держаться в подобных обстоятельствах.  Мы,  Резо,
стойкие, мы придерживаемся великой  традиции,  согласно  которой  идем  за
гробом с сухими глазами и нанимаем плакальщиц. Мы - говорю я, ибо Рохля не
в счет, и,  как  ни  скандально  может  это  показаться,  я  теперь  почти
первенец, почти глава семьи. Спокойно закроем за  собой  дверь,  не  спеша
сойдем с лестницы, а главное, навсегда утаим, что, завернув  за  угол,  мы
тут же бросимся бежать опрометью.


   Домой я вернулся через полчаса. Я вошел в квартиру неслышно, как  мышь,
как будто в комнате и впрямь лежал покойник. Приличия требуют, чтобы  люди
ходили на цыпочках,  словно  боясь  разбудить  труп.  Ничего  не  объяснив
Монике, я подошел к шкафу, достал черный галстук и  стал  его  повязывать.
Рефлекс вполне в духе Резо,  которые  превыше  всего  чтут  форму.  И  мой
собственный рефлекс: я люблю жест. Моника, прикорнувшая в  уголке  дивана,
холодно следила за мной.
   - Умер? - спросила она, и голос ее дрогнул.
   Надо открыть рот и начать говорить, хотя мои зубы наподобие соломорезки
дробили фразу на маленькие частицы:
   - Умер и похоронен... Похоронен сегодня  утром  в  Сегре.  Не  понимаю,
почему в Сегре: ведь фамильный  склеп  находится  в  Соледо.  Мне  удалось
связаться с секретарем мэрии. Он  хихикал.  Посмел  мне  сказать:  "Можете
обратиться к нотариусу!" Ах, сволочь!
   Слова эти сопровождало какое-то рычание, над которым я был не властен и
которое можно  было  истолковать  на  сотню  ладов.  Должно  быть,  Моника
истолковала его к моей чести, потому что  выражение  ее  лица  изменилось.
Интуиция, эта пресловутая интуиция, которую приписывают женщинам и которая
действительно говорит в них, когда они вас любят или ненавидят  (моя  мать
достигала в этом деле чуть ли не гениальности),  шепнула  Монике  на  ушко
благоразумный совет. Она не бросилась  мне  на  шею  с  рыданием,  брызгая
слюной при каждом очередном "увы!". Она потихоньку  сняла  свой  шерстяной
жакетик (он был красного цвета). И вот ее губы  полуоткрылись,  и,  умеряя
голос, она сказала специально для меня:
   - Я тоже когда огорчаюсь, то злюсь.
   Я не поверил ни слову, но, когда видишь, что твои несчастия  разделяют,
легче их переносишь. Да, я огорчаюсь по-злому, согласен,  но  раз  у  меня
злое горе, значит, оно есть. В общем, нечего размазывать: у меня горе. Мое
горе, как и моя  любовь,  существует  вопреки  моей  воле,  вопреки  моему
сознанию. Я оплакивал  то,  чего  уже  нет,  ту  капельку  тепла,  которую
остудила эта смерть, ту боязливую доброту,  которая  неизменно  отступала,
прикрываясь бессильной пышностью его усов.  О  мой  отец!  Если  все  наши
воспоминания разнести сейчас по графам прибылей и убытков, если для  того,
чтобы установить ваш актив  иным  способом,  чем  у  нотариуса,  я  сделаю
переучет вашим привязанностям, которые не что иное, как постоянная  рента,
отданная в пользование ближним... о мой отец,  каким  же  вы  окажетесь  в
таком случае бедняком! Скорее уж  многострадальный  Иов,  чем  многодумный
простофиля!  И  если  вас  удовлетворяли,  если  вас  утешали  ваши  мухи,
приколотые  тончайшими  булавочками  или  наклонные  наискось  на  кусочки
сердцевины бузины, ваши генеалогические изыскания, истребление  куропаток,
ваши торжественные приемы, прославляемые во всем Кранэ, - до  чего  же  вы
мне тогда непонятны! Я не упрекаю вас за то, что вы, в роли  главы  семьи,
были  смехотворно  нелепы,  были  самцом  странного   насекомого-богомола,
которого пожирает самка, - я упрекаю вас за то, что вы были  таким  отцом,
каким бывают крестные, упрекаю за  то,  что  вы  были  всего-навсего  моим
ближайшим предком. Конечно, я  жалею  о  вашей  смерти,  ибо  любой  траур
подсекает  наши  корни.  Я  жалею  вас,  как  побежденная  страна   жалеет
бесплодный край, кусочек пустыни, аннексированный неприятелем. У вас  были
свои оазисы... Помните период междуцарствия, когда вы были возведены в чин
"наместника" вашего собственного  королевства?  Помните  ваши  прогулки  к
мосту, поездку на Юг, ваши тремоло перед гобеленом "Амур и  Психея"?  Я-то
помню. Вы не были злым. Вам просто не повезло. Вы нарвались на амазонку  и
на этого непреклонного отпрыска плювиньекских кровей, на  вашего  младшего
сына.  Удалитесь  же,  отец,  уйдите  на  цыпочках!  Вы  будете  не  более
отсутствующим, чем были при жизни, но вы и не будете больше ни  за  что  в
ответе, и особенно за это ваше отсутствие. Если  я  сердился  на  вас,  то
теперь я буду сердиться меньше. Я вас не забуду. О,  конечно,  я  не  буду
каждый день благоговейно перетряхивать память о вас, но  я  предлагаю  вам
нечто большее, чем заупокойную мессу и золотую рамку  в  ледяном  коридоре
"Хвалебного".
   - Милый, - воскликнула Моника, - я же знала, что ты не из мрамора.
   Очевидно, это бросается в глаза. Ну и пусть! Я встрепенулся и попытался
отвлечь от себя внимание Моники:
   - А какую важную вещь ты хотела мне сказать?
   - Боже мой,  -  проговорила  жена,  отворачиваясь,  -  это  письмо  все
испортило.
   Она  вытащила  носовой  платок,   сложила   его   вчетверо,   аккуратно
расправила: у Моники это признак глубокого смущения.  Обострившиеся  черты
лица, лиловатый оттенок век,  отяжелевшие  груди  под  блузкой  уже  давно
сказали мне все и пробудили во мне смутную радость, которая  предпочла  не
обнаруживать себя.  Не  подобает,  особенно  в  такой  день,  пренебрегать
обычаем нашего клана: тот, кто знает, должен притворяться  незнающим,  ибо
только официальное подтверждение имеет цену. Наконец Моника решилась, и  с
губ ее срывается завуалированное признание:
   - Одно поколение уходит, - шепчет она. - Приходит другое.



29

   Ни извещения. Ни  Фреда.  Никаких  новостей  в  течение  двух  месяцев!
Наконец пришло приглашение от нотариуса, где он рекомендовал мне дать  ему
доверенность, чтобы представлять мои интересы. Но это предложение  мне  не
улыбалось: я сам прекрасно мог себя представлять  и  настолько  не  боялся
предстать перед своей родней, что не колеблясь решил взять с собой Монику.
Мы  просто  в  качестве  предосторожности  побывали  в  красильне.   Любой
недоброжелатель, приглядевшись поближе, мог бы не без  основания  заявить,
что мы  недотянули  по  части  траура.  Только  новый  черный  цвет  имеет
по-настоящему траурный  вид:  перекрашенная  в  черное  ткань  приобретает
какой-то неопределенный оттенок. Не думаю также, что у нас был  достаточно
подавленный вид и достаточно траурные чулки и обувь.
   Хотя легкая волна крепа (очень тоненького  крепдешина  -  так  сказать,
малый траур) заменила собой волну белого тюля, в котором  Моника  щеголяла
всего пять месяцев назад, поездка всегда развлечение, и данное путешествие
стало эрзацем нашего свадебного. Моя жена - истая дочь Восточной Франции -
после Ле-Мана не отходила от окна вагона, она  дивилась  живым  изгородям,
смыкавшимся все теснее и теснее. В Сабле у нас была одна пересадка, вторая
в Сегре, и,  наконец,  узкоколейка  доставила  нас  на  вокзал  в  Соледо,
отстоявший на километр от нашего поместья.
   - Со-ле-до, - пропел единственный железнодорожный служащий,  упирая  на
"о", как оно принято в нашем дождливом крае,  и  с  удовлетворенным  видом
взмахнул красным флажком.
   Он еще сворачивал свой флажок, а мы уже спрыгнули на платформу, где как
звезды сверкали одуванчики, и паровоз, выпустив струю серого дыма, понесся
к станции Шазе. Со мной железнодорожник не поздоровался:  некогда  он  был
единственным избирателем в Соледо, решившимся  не  подать  свой  голос  за
маркиза Лэндинье, и единственный послал своих ребятишек в светскую, а не в
церковную школу. Но за нами уже захлопнулась с  железным  лязгом  калитка.
Бокаж, моя родина! Воздух и  трава  так  по-родственному  смешались  между
собой, что первый казался зеленым,  а  вторая  трепещущей.  Склоны  дороги
горбились под тяжестью колючего кустарника и головастых дубов, обкорнанных
неумелой рукой. Дорога в Круа-Рабо шла  между  живыми  изгородями;  колеи,
глубокие, как рвы, были до краев наполнены жирно поблескивающей водой, где
рыжели капустные кочерыжки.  А  вот  и  хрупкий  фарфор  шиповника,  плоды
которого  нынче  осенью  снабдят  местную  детвору   неистощимым   запасом
"чесательного  порошка".  Вот  ядовитая  желтизна  рапса,  каменные  дубы,
покрытые лишайником, мелкорослые коровенки, которые делят с сороками честь
быть раскрашенными в черный цвет сутаны и белый шлагбаума. Вот Омэ, охотно
предоставляющая свою мутную воду в распоряжение прачек и их  вальков.  Вот
Соледо  и  его  колокольня,  которая  вяжет  серую  шерсть   облаков.   На
треугольной площади подрагивает под ветром  листва  одиннадцати  лип  -  я
недосчитался двенадцатой. Бакалейная лавка, кафе  "Золотой  шар",  кузнец,
каретник, сельская почта, церковный дом; и повсюду  шевелятся  раздвинутые
на целый сантиметр занавески. Единственный признак  жизни  в  этих  низких
лачугах. Как и полагается, нотариус Сен-Жермен живет в домике повыше, чуть
в стороне, на надлежащем расстоянии от галок,  от  грохота  наковален,  от
школы с ее шумными переменами и смрада жженого рога.


   Сопровождаемый своим клерком, нотариус самолично открыл нам  дверь.  Он
был из породы орешников, тоненький и до того  хлипкий,  что  при  малейшем
сквозняке весь начинал как-то трепыхаться, а его  огромные  плоские  кисти
похожи были на самые настоящие листья, и  соединялись  они  с  руками  при
помощи жиденьких, как черешки, запястий. Головы вроде как и вовсе не было:
она вся свелась к глазам, тоже  неопределенно-орехового  цвета,  в  кольце
подергивающихся век. Он, этот  невесомый  законник,  прошел  впереди  нас,
проскользнул между обитых войлоком дверей и, отослав клерка, предложил нам
сесть  на  красные  бархатные  стулья.  А  сам  остался  стоять  вдали  от
письменного стола, покачиваясь от собственного дыхания и клонясь долу  под
грузом сочувствия.
   - Прежде всего разрешите мне, мсье  и  мадам,  сказать,  что  я  вполне
разделяю...