жно перевести примерно так:
"Хочешь заполучить Марию, сделай вид, что хочешь заполучить ее сестру". Не
зная  этой  пословицы,  достаточно  жестокой  для  женского  тщеславия,  я
применил ее на практике: и в восемнадцать лет бывают свои  озарения.  Мику
быстро заметила настойчивость, с какой я держался поближе к  Сесиль.  А  я
так же быстро заметил, что она это  заметила:  просто  по  манере  сновать
иголкой или, пришивая пуговицу, откусывать нитку. Но в скором времени  она
догадалась, что мое ухаживание  не  заслуживает  серьезного  отношения,  и
сумела дать мне это понять, неуловимо насмешливо подергивая  уголком  рта.
Потом эта невинная игра стала ее раздражать. Ей не нужно было соблюдать те
семейные традиции,  которые  имеют  в  своем  распоряжении  целую  систему
могучих рычагов и все-таки охотнее прибегают к механизму мелких хитростей.
   Она дала волю нервам, начиная от  сердитого  прищура  -  "Да  идите  вы
все!",  от  звонкого  нетерпеливого  пристукиваний  каблучком  до  наклона
головы, как у кошки, заметившей, что "собака лакает из ее блюдца".  Когда,
по мнению Мику, шутка слишком затянулась, она - прекрасная  Минервочка!  -
перешла в атаку. Если возле меня оставался пустой  стул,  она  говорила  в
сторону: "Занято, мсье флиртует". Невозможно было выйти с Сесиль в  сад  и
не услышать за спиной:
   - Эй, вы там! А третий не лишний?
   Мику произносила скороговоркой "эйвытам" и, завладев моей левой  рукой,
влекла меня за собой на буксире, а ее сестрица-разиня тащилась  по  правую
мою сторону.
   Как-то вечером я вызвался идти на ферму за маслом.
   - Оставьте его, дети, оставьте в покое, - сказала  мадам  Ладур,  свято
соблюдавшая нашу конвенцию.
   Я запоздал. Когда я возвращался, думая  о  чем-то,  я  заметил,  что  у
подножия каменного распятия, стоявшего примерно на полдороге от  фермы  до
Кервуаяля, сидит Мику. Хотя уже темнело, она прилежно вязала и не  подняла
при моем появлении головы. И тут же мой ангел-хранитель шепнул:  "Я  и  не
знал,  что  ты  призывал  эту  даму!  Надвигаются  сумерки,  до  крайности
поэтичные и, во  всяком  случае,  уже  густые!  Ты  вполне  можешь  ее  не
заметить. Скорее беги с откоса, мой мальчик, и крой прямо  через  поля.  А
если тебя окликнут..."
   - Жан! - окликнула Мику.


   Я не утверждаю, что этот день был тем самым днем. Но, скажите сами, кто
сумеет  разубедить  в  этом  юную  чету,   которая,   размахивая   руками,
возвращалась домой, мешкала на вершине утеса и, казалась, позировала перед
фотокамерой в роли двух отчетливо вырисовывавшихся китайских  теней?  Двух
глупеньких теней, до того чистых, что любой режиссер пришел бы в отчаяние;
две тени, не способные даже следовать ритуалу,  обязательному  на  закате,
багровом, как нескончаемый поцелуй. Две тени, столь  воздушные,  но  столь
заговорщически близкие этому закатному  часу  и  всей  земле!  Архангел  в
сандалиях, архангел всего на пять минут и, возможно, проклятый на всю свою
дальнейшую жизнь за эти несколько минут - мне нечего  сказать  об  этом  и
нечего подумать. Где-то далеко  передо  мной  море,  и  прошлое  отступило
вплоть до линии будущего отлива. И так же далеко перед  ней  чуть  крепнет
ветер, еще совсем слабый, он щадит ее юбочку  из  шотландки  и  уносит  за
горизонт последнюю чайку. Какой же это болван  намеревался  испытать  свои
чары? Не его ли самого испытали? Мы можем вернуться домой, неторопливые  и
незаметные. Для меня, если не для нее, этот день все-таки стал тем днем.



4

   На следующее утро мои каникулы внезапно кончились.  Мы  еще  сидели  за
завтраком, когда принесли еженедельное послание от Фелисьена  Ладура,  уже
давно вернувшегося к своим гипсовым фигуркам. Тетя удрученно прочла вслух:
   "Родители Жана весьма настойчиво выражают желание, чтобы он  участвовал
в  подготовительном  семинаре  будущих  студентов  в   приорстве   Сен-Ло.
Следовательно,  он  должен  возвратиться  самое   позднее   к   вечеру   в
воскресенье, чтобы поспеть  в  понедельник  утром  к  началу  занятий.  По
окончании занятий  он  поступит  на  юридический  факультет  Католического
университета. Мадам Резо просит  напомнить,  что  сын  профессора  -  даже
только почетного - освобождается от платы за учение".
   - Эта чертова Психимора верна себе, - крикнул я во все горло.
   - Жан, я многое принимаю, но только не грубости, - осадила  меня  мадам
Ладур.
   Я тотчас  проглотил  язык.  Тетя,  Мику,  Самуэль,  все  присутствующие
подняли на меня умоляющие глаза. Из стыдливости, из  вежливости,  а  также
смутно догадываясь о своем убожестве и не стремясь выставлять его напоказ,
я в течение двух месяцев воздерживался от нелестных высказываний по адресу
нашей семьи. В области идей Ладуры (как и большинство людей) были способны
понять и даже принять чужие идеи, не осуждая их; зато в области чувств они
были не столь гибки. Понять то, что не  перечувствовали  сами,  они  могли
лишь путем  противопоставления,  путем  взаимоперемещения  ценностей  или,
точнее, переменяя знаки. Такое понимание, как и любое  другое,  основанное
не на опыте, а на  простой  умственной  операции,  оставалось  всего  лишь
представлением. Эта толстуха, мяукающая: "Я принимаю..." - ровно ничего не
принимала. Она признавала факт, она извиняла его, видя  его  первопричину,
но она отказывалась подчиниться его жестокой логике. Логика наоборот... о,
скандал из скандалов! Кроткие и уютные мозги! "Добрая тетушка,  если  ваша
логика идет от сердца, а не от мозга, так почему  же  вы  тогда  требуете,
чтобы моя логика опиралась на стенки моего  черепа,  а  не  на  полукружье
моего шестого ребра?" Однако я счел необходимым пояснить:
   -  Изучение  права  меня  нисколько  не  интересует.  Я  не  хочу  быть
адвокатом, а уж тем более  судьей.  Можете  вы  себе  представить  меня  в
судейской шапочке со  слюнявкой  под  подбородком?  Для  того  чтобы  быть
судьей,  необходимо  обладать  изрядной  долей  наивности  или,  напротив,
извращенности...
   - Постой, постой! - прервала меня мадам Ладур. - Теперь ты  уже  взялся
за отца. Если ты выбрал себе другую  профессию,  так  и  скажи.  Во  время
каникул ты действительно надумал что-нибудь стоящее?
   Молчание. За долгие годы я привык к  молчаливым  ответам,  но  не  весь
божий свет умел, на манер нашей матери, разгадывать этот безмолвный  язык.
Мое молчание гласило: "Уже давным-давно я знаю,  чего  хочу.  Единственно,
куда мне хочется поступить, - так это в Школу журналистики в городе Лилле.
Но если говорить  по  правде,  я  предпочел  бы  немедленно  устроиться  в
редакцию какой-нибудь газеты,  чтобы  набить  руку,  а  главное,  добиться
материальной независимости,  источника  любой  независимости  вообще...  К
несчастью, мне известно на  сей  счет  мнение  моего  отца:  "Журналистика
открывает множество путей, только при условии, если ее бросить, так  лучше
вообще за нее не браться". Или  еще:  "Резо  не  занимаются  раздавленными
собаками". В нашей  семье,  насчитывающей  с  десяток  борзописцев,  самым
великим из коих был неутомимый Рене Резо, журналист считается чем-то вроде
бедного родственника. Такую  упрямую  башку  (как  величали  меня  не  без
основания родные) может занести в любую редакцию!  Давать  в  руки  оружие
этому  бесноватому  -  покорно  благодарим!   Юриспруденция,   одна   лишь
юриспруденция  способна  выправить  сбитые  набекрень  мозги!  Юридический
факультет - прибежище колеблющихся.  Юриспруденция  помогает  повзрослеть,
это вроде как бы зубы мудрости!
   - Ты действительно что-то надумал? - настаивала мадам Ладур.
   Лучше было сразу выйти из игры, снискать себе полусвободу  студенческой
жизни. Потом разберемся.
   - Поверьте, у меня просто не было времени думать.
   - О, как это мило по отношению к нам, - сказала моя псевдотетя.
   Тут   началась   сцена   прощания,   осложненная   советами,   укорами,
разноголосыми  восклицаниями.  Я  безропотно  позволил  прижать   себя   к
сиреневому халату мадам Ладур и вышел из  ее  объятий  лишь  затем,  чтобы
упасть в объятия девиц, которые по очереди выступали вперед, дабы  впиться
поцелуем в щеку изгнанника. Мику, с улыбкой на губах, хотя  чувствовалось,
что она всей своей сутью опровергает эту улыбку,  меня  не  поцеловала.  Я
оценил  ее  такт:  в  известных   случаях   сдержанность   гораздо   более
красноречива. Понятно, что Самуэль по-мужски пожал мне пятерню  и  выразил
вслух общее мнение:
   - Договорились, когда мы вернемся домой,  то  есть  через  две  недели,
надеюсь, ты к нам придешь.


   Возможно, и приду. Но не наверняка. В поезде, который катил к Нанту,  к
Анже, мне встретилась девица в английском костюме ржаво-коричневого цвета,
стоявшая  прямо  посреди  коридора.  Без  сомнения,   Магдалина.   Возраст
неопределенный - скажем, двадцать. Очевидно, из экономии она сберегла свою
детскую горжетку: два хорька, чисто декоративные, симметрично лежавшие  на
обоих  плечах.  Казалось,  что  эти  профессиональные  душители   кроликов
впиваются ей прямо в сонную артерию.  Губы  сердечком  накрашены,  вернее,
многослойно намазаны дешевенькой  помадой  из  магазина  стандартных  цен.
Брошь из того же  магазина,  помещенная  между  грудей  с  целью  прикрыть
ложбинку, слишком часто посещаемую мужскими взорами,  -  какая-то  нелепая
пластмассовая блямба. Ногти покрыты лаком, но не в тон губам. Два  оттенка
красного спорят между собой. Шестимесячная завивка,  волосы  белокурые,  у
корней темные. Кончики пальцев истыканы иглой. Кончики грудей  угадываются
сквозь прозрачную блузку. Кончики ушей расцвечены целлулоидными сережками.
Впрочем, и она за мной наблюдает.  Я  истолковал  себе,  просто  так;  без
всякой корысти, ее мысли:  "Костюм  потрепанный,  но  сидит  хорошо.  Лицо
жесткое, как у пирата Кида. Он буржуа, этот мальчишка: у  него  в  кармане
перчатки. Вкус у него неплохой, раз  он  мной  интересуется:  если  бы  от
взгляда можно было промокнуть, на мне бы уже давно сухой нитки не  было...
Причесан неаккуратно, как все  новио!"  (термину  "новио"  ее  только  что
обучил автор романа за 3 франка 50 сантимов, который она держала  в  руке:
"Синеокая андалузка,  или  Тайны  испанской  ревности").  Она,  не  таясь,
поворачивает ко  мне  голову  -  раз,  другой,  третий.  Я  улыбаюсь.  Она
улыбается. Ну что?.. Пойду с ней? Не пойду с ней?
   Нет, не пойду. Конечно, не Мику помешала мне пойти. Что мне Мику?  Будь
она мне даже дороже зеницы ока, такой третьеразрядный сателлит не  помешал
бы ей блистать на небосклоне. Для женщин, как и для планет, сателлит - это
скорее почетно, как-то яснее становится идея грандиозности  Вселенной.  Не
пойду... Но если я не пошел,  хотя  ржаво-коричневый  костюм  оглянулся  в
четвертый раз, то лишь потому,  что  слишком  живо  было  во  мне  чувство
благоприличия. Называйте это как вам угодно, я называю это благоприличием.
Спускалась ночь, и вчера в этот самый час я был на утесе.



5

   Я давно уже знал это кольцо звонка. Знал и это приорство Сен-Ло.  Когда
мы жили с бабушкой на улице Тампль, еще до приезда нашей матушки (я говорю
о первом ее приезде, ибо нам - увы! - угрожал  сейчас  второй),  я  каждое
утро, направляясь в школу, проходил мимо решетки святой обители, и  сестра
привратница следила за мной недоверчивым взглядом,  боясь,  как  бы  я  не
изловчился и не позвонил в их звонок. Как сейчас вижу ее под сенью  чепца,
со стуком перебирающую четки, слышу ее крик вдогонку  мне,  улепетывавшему
со всех ног: "Я тебе все уши оборву, негодник!"
   Как ни странно, но в привратницах состояла все та  же  сестра.  А  я-то
думал, что по монастырскому уставу монахинь (так же как и жандармов) часто
меняют в должности. Она сильно постарела, но чисто цицероновская бородавка
на ее носу разрушала все могущие  возникнуть  сомнения.  Она  открыла  мне
двери с ледяной вежливостью, экономя слова,  кивнула  мне  подбородком  и,
даже не спросив моего имени, молча пошла вперед,  неся  перед  собой  свою
накрахмаленную кирасу и явно чрезмерное количество юбок,  волочившихся  по
земле и до блеска залоснивших задники ее ботинок. Так мы и  вошли  в  сад,
как бы прочесанный  частым  гребнем,  усаженный  тополями  с  аккуратными,
словно  развилины  канделябров,   ветками.   Скромные   группки   медленно
прохаживались  взад  и  вперед,  переговариваясь  еле  слышным   шепотком.
Привратница остановилась и все так же, подбородком, указала мне на скамью.
   - Ваш брат уже здесь, - сказала она.
   И удалилась в  шуршании  юбок.  Брат?  Какой?  И  почему?  Ясно,  Фред,
вынужденный пройти ту же самую благочестивую формальность. Но  как  она-то
догадалась? Неужели узнала? Удивительная, профессиональная  прозорливость,
безошибочная точность взгляда, натренированного под сенью чепца! А  я  тем
временем разглядывал сутулую  спину,  впалые  виски,  оттопыренные  уши  и
черную гриву волос. Нос, по-прежнему искривленный в  левую  сторону,  чуть
вздрагивающий от негромкого шмыганья, покачивался на  расстоянии  тридцати
сантиметров от последнего кроссворда, составленного Рене Давидом.  Ах  ты,
мой чертов Фреди! Ни он, ни я, как, впрочем, и  все  Резо,  не  склонны  к
внешним проявлениям чувств, однако мы с  ним  все  же  были  связаны  и  в
известной мере ощущали свое братство. По моим жилам  пробежал  родственный
ток.
   - Эй, Рохля!
   Фердинан оглянулся, но хоть бы бровью повел. Я знал, что  этот  мальчик
не так-то легко удивляется, но мне было бы приятно подметить  хоть  легкий
блеск в его скучающих глазах под  нависшими  дугами  бровей.  Он  даже  не
поднялся с  места,  а  только  протянул  мне  вялую  руку,  как  будто  мы
расстались лишь вчера.
   - Привет! - бросил он. - Ей-богу, это  не  учение,  а  семейный  съезд.
Здесь, кроме нас с тобой, еще Макс Бартоломи и этот карапуз Анри Торюр.
   После  чего  он  потянулся,  ткнул  обкусанным   карандашом   в   сетку
кроссворда.
   - Вот свинство-то, - сказал он. - "В ложах пусто, а в курилках густо" -
слово из семи букв... Попробуй догадайся!
   Я сжал губы, чтобы  не  дать  вырваться  на  волю  целой  сотне  важных
вопросов. Мне показалось, что, как и  прежде,  Фред  равнодушен  к  важным
вопросам и интересуется лишь пустяками.
   Раздобревший, лоснящийся, хорошо, но небрежно одетый  (галстук  завязан
криво, пуговицы не застегнуты, что выдавало нрав их владельца),  мой  брат
не имел ничего общего с обликом прежнего Фреди, тощего шакала. Скорее  уж,
он стал выставочным догом, мирным,  не  удостаивающим  прохожих  лаем.  Он
высунул язык, потом торжествующе им прищелкнул:
   - Знаю, старик, это "антракт"!
   Я улыбнулся, передо мной был  прежний  стопроцентный  Рохля,  довольный
настоящей  минутой,  беспечно  отмахивающийся   от   следующей,   весь   в
преходящем. Антракт! Этот антракт, затянувшийся на три года, ничуть его не
изменил. Занавес вот-вот поднимется, а он даже не знает об этом.  Нет,  на
мой взгляд, он положительно не готов для второго акта.  Пока  он  блаженно
зевал, я шепнул на ухо:
   - А ты знаешь, что они возвращаются?
   - Ну, пока еще...
   Он вдруг бухнул, не раздумывая:
   - С их отъезда столько всего произошло!
   Разговорится ли он наконец? Вспомнит ли? Мне хотелось бы  узнать,  если
только он сам знает, что сталось с Вадебонкером, с Траке и другими  нашими
наставниками. Мне хотелось бы знать,  что  он  думает  _сегодня_  о  нашей
"перестрелке" с мамашей, о белладонне и купании  мадам  Резо  в  Омэ.  Мне
хотелось бы поговорить  о  старых,  добрых  временах...  Скажем  прямо,  о
героической эпохе, об этом буйном отрочестве, которое было прожито  лучше,
чем обычная пресная юность, об этих стычках,  как-никак  приносивших  хоть
видимость победы. Но нет, Фреди не хотел  вспоминать.  Ничего  он  мне  не
объяснит, а сообщит лишь всякие мелочи.
   Тетка Бартоломи кормит отменно.  Кропетт  окончил  учение  с  отличными
отметками. Он, Фред, носит сейчас ботинки сорок  четвертого  размера,  как
покойный Марк Плювиньек, брат нашей матери. Кстати, о Плювиньеках: дедушка
прислал ему сто монет, хотя Фред  и  провалился  на  экзаменах  в  Морское
училище. (Ему-то повезло, ибо, хоть я и  окончил  успешно  коллеж,  бывший
сенатор мне даже письма не написал.) А насчет  деньжат  мсье  Резо  жуткий
скупердяй: ни одного су на карманные  расходы.  Ему  наплевать,  а  каково
Фреду  -  даже  не  погулять  по  воскресеньям  с  приятелями.  Кстати,  о
приятелях: Макс Бартоломи ничтожество. Однако он забавный...
   - А знаешь, - смело продолжал мой брат, - дядя умер.
   Речь,  несомненно,  шла  о  Дяде  с  большой   буквы   в   отличие   от
многочисленных прочих дядей. О Рене Резо. Само собой разумеется,  мне  это
стало известно из возвышенной речи нашего классного наставника, который  в
течение часа сумел обрисовать  жизнь  и  творчество  дяди  и  кончил  свою
проповедь, публично призвав меня походить на покойного.
   - Я ездил на похороны вместе с Максом. Тетка нарочно  вызвала  меня  из
Нанта! Дядя был моим крестным, и, как старший, я представлял на погребении
папу.
   В качестве старшего отпрыска семейства Резо  Фред  ужасно  пыжился.  Он
вечно  будет  настаивать  на  этой  привилегии   и   никогда   не   сумеет
воспользоваться ею, подобно мсье. Резо, который без устали твердит о своем
авторитете. Но вот  этот  пресловутый  старший  брат  вдруг  изменил  тон,
хлопнул себя по ляжкам и громко фыркнул,  забыв  о  сдержанности,  которой
требует окружающая обстановка.
   - Ох, и повеселились мы в тот день!.. Макс!.. Ты его узнаешь?  Вон  тот
долговязый, ты погляди, так и кажется, что  его  насадили  на  собственный
позвоночный столб... А этот коротышка рядом с ним - это  Анри.  Иди  сюда,
Макс, и расскажи моему брату о "последних словах"!
   Мои кузены подошли поближе... Кузены... с помощью  генеалогии  я  знал,
что они мне родственники и поэтому можно говорить им "ты".  Где-нибудь  на
улице я назвал бы их "мсье". Этих незнакомых мне юношей я  едва  разглядел
на юбилее покойного дяди. Тогда они щеголяли еще в коротких  штанишках.  А
теперь на меня двигались верзила и коротышка, осторожно ступая,  чтобы  не
помять складки на брюках. Не дойдя трех шагов, они остановились,  шутовски
встали навытяжку. Потом пожали мне руку с наигранным добродушием, и  Макс,
подстрекаемый Фреди, тут же выложил мне свою незатейливую историю:
   - Да, представь себе, накануне похорон в Анже я  стоял  на  лестнице  в
доме покойного, и вдруг является репортер из "Пти курье", видать  новичок,
потому что сразу оробел, ошарашенный гулом  стенаний  и  размерами  первых
присланных венков. Подойти он ни к  кому  не  решался  и  в  конце  концов
случайно обратился ко мне: "Мсье, мне поручили  написать  некролог.  Целую
колонку на первой  полосе.  Не  могли  бы  вы  сообщить  мне  какие-нибудь
сведения, какую-нибудь деталь, какие-нибудь слова покойного... Я работаю в
"Пти курье" всего неделю, и мне не хотелось  бы  упустить  такой  случай".
Решил я было послать его по дальше, но вдруг на меня нашло вдохновение,  и
я сказал ему печальным таким голосом: "Я, видите ли, его  племянник  и  не
присутствовал при последних минутах дяди... Но, если вам пригодится, перед
смертью, как мне передавали, он повторил слова Барреса: "Лучше  прекрасная
смерть, нежели прекрасные похороны". Тут я произнес целую речь,  запаковал
товарец, завязал бантиком. Ах, дружок!  Тип  ликовал,  строчил,  сучил  от
радости ногами: "Это войдет в историю, мсье, слышите, в  историю!  Большое
вам спасибо!" А на следующий день в "Пти курье" вся эта фраза  вынесена  в
заголовок. И тетки под своими вуалями до пят  шепчут:  "Это  неправда,  он
вовсе этого не говорил". На самом же деле бедняга за час до смерти сказал:
"Если бы я мог помочиться, мне стало бы легче". Но  вершина  всего  -  это
надгробная речь епископа, он, прежде  чем  взойти  на  кафедру,  очевидно,
прочел газету. Его святейшество, как обычно раскатывая букву "р", сообщило
нам,  что  "...в  своем  безмер-р-рном  см