ожет; одни чресла,  и  все.  Кто  стремится
завоевать ее, всегда терпит  поражение,  становится  шелухой,  иссушенной  и
сожженной, или влажным струпом земли, тонущим в океане.
     За живой изгородью из  подсолнечников,  переплетенных  бирюзовой  цепью
кьебракахетас  и  настурций,  гирляндами  из  желтых  маргариток  и   капель
христовой крови, раскрыли во всю ширь глаза Бастиансито Кохубуль, его жена с
грудным ребенком, Росалио Кандидо Лусеро и Айук Гайтан по прозвищу Косматый.
     Все трое - женщина для них не в счет - увидели в небе жужжавший  мошкой
самолет, ставший затем шмелем, потом стрекозой и, наконец, огромной машиной.
Он сломал прямую, по которой шел к морю, и взял курс на аэродром  "Тропикаль
платанеры".
     - Ну, ладно, соседи, утро уже на исходе, а мы все валяемся!.. -  сказал
кто-то из них.
     Они выбрались из-за изгороди, мокрые от росы,  и  направились  к  месту
работы, а женщина, пахнувшая молоком, склонилась над сыном, который  спал  в
плетенке, собираясь разбудить его и покормить. Но не успела она  расшевелить
малыша, как вдруг показались мужчины; они возвращались, а с ними шли  другие
люди и тыкали руками им прямо в лицо, чтобы объяснить, кем они стали.
     - Вот вы кто!.. - кричал Маурисио Креспо. - Если доверху накачаться,  и
то такое в голову не  взбредет...  Бросайте  ваши  мачете,  серпы,  швыряйте
веревки, выкиньте к черту все, что у вас есть!
     - Долой работу сегодня!.. Идти на работу, ха! Да вы теперь  никогда  за
нее не возьметесь!.. - рассмеялся им в лицо Браулио Раскон. - Теперь вы, как
говорится, заживете! Мы родились мертвецами, ребята, потому что мы бедняки и
бедняками останемся. А эти ожили, вылезли с кладбища нищеты!
     "Не иначе как выиграли в лотерею", - думала жена Бастиансито  Кохубуля,
поддерживая пальцами грудь, полную молока, и подавая ее ребенку. Бедненький!
Не видя, что делает, удивленная громкими криками людей, поздравлявших  мужа,
Гауделия брызнула молоком младенцу прямо в глаза, но  это  не  помешало  ему
впиться в грудь и зачмокать, вращая зрачками  то  в  сторону  Креспо,  то  в
сторону Раскона и других, тех, кто был уже здесь, и тех, кто подходил. Сосал
и глядел, глядел и сосал.
     Все говорили хором, все, кроме этих счастливейших  смертных,  -  вокруг
них бурлила радость, а они вопрошали недоверчивым взглядом, не сходят  ли  с
ума, не разыгрывают ли их.
     Наконец Раскон, видя, что они рта не раскрывают и молча  сносят  пинки,
объятия,  рукопожатия,  приветствия  и  поздравления  прибывающих   соседей,
сказал:
     - Надо дать им по глотку. Бутылка-то здесь, я ее прихватил - знал,  что
они обмякнут  с  перепугу...  Ну-ка,  глотни  и  ты,  Косматый...  Прямо  из
горлышка... Какие там рюмки да стаканы!..
     - Эй, Гауделия, уйми крикуна! - было первое, что промолвил Бастиансито,
обратившись к жене. С возрастом он становился сварливее.
     - Да оставь ты ее! Она тоже рада. Если  только  поняла,  кто  вы  такие
теперь. Видите? Собаки и те от радости хвостами крутят! Они  тоже  понимают,
что с сегодняшнего дня не грызть им больше сухих корок, -  подавай  похлебку
из костей да с добрым куском мяса.
     Больше всех пил и говорил Раскон. Креспо тоже частенько прикладывался к
бутылке. Самуэли - Самуэлон, Самуэль и Самуэлито -  следовали  его  примеру:
нельзя же отставать. Событие стоило того. Поднялись, как всегда, на заре,  и
вот тебе на - как внезапно все изменилось. Кто только мог себе  представить,
что с тем самолетом, с той крохотной мошкой...
     - Мне думается, вас должны позвать в контору Компании, - сказал кто-то.
     Другой возразил:
     - А по-моему, их вызовут в суд, не иначе. Им  должен  сказать  об  этом
судья.
     - Ох, если еще и судью приплетут... - покачал головой Раскон.
     - А как же, речь-то идет о  наследстве.  Так  вот  и  было,  когда  бог
прибрал моего деда Белисарио.
     - За наследников!.. - снова поднял бутыль Самуэлон.
     Его братья,  Самуэль  и  Самуэлито,  отхлебнули  тростниковой  водки  с
привкусом какао.
     Потом  братья  принесли  гитары,   чтоб   подогреть   импровизированный
праздник. Но перед этим глотнули водки еще разок.
     - Все пробки вылетели вон, а мы - ни в одном глазу... Схожу-ка, принесу
еще... Я ставлю...
     - Не надо, - воскликнул Росалио Кандидо, - у  меня  есть  с  собой  три
бутылки мексиканской.
     Соном зазвенели гитары, потом пасодоблем, потом вальсом.
     - Не нализывайтесь, ребята...
     - А он хорош, этот Раскон: говорит, не нализывайтесь...
     - Да, не  стоит  перехватывать,  мы  ведь  пойдем  вместе  с  ними  как
свидетели. Надо, чтоб котелок варил.
     - А их-то словно пришибло, - вмешался Креспо. - Эй, вы,  развеселитесь!
Бастиансито! И ты, Косматый, и Росалио Кандидо, ну-ка, развеселитесь!..
     Необъятную тишь морского побережья давил свинцовый полдень; те, кто  не
участвовал в празднике - мексиканская  водка  поджигала  голос  за  голосом,
чаррангеада сменялась тонадой и соном, - те в этот час валились  замертво  в
гамак, на койку или попросту на землю - где попрохладней. В мареве стирались
очертания дали. Блеск белого полуденного  солнца  слепил,  как  тьма.  Порою
пролетала птица. Чуть шевелила крыльями, тяжелыми от пота и усталости.
     Их не позвали ни в контору Компании, ни в суд, -  ни  в  один  из  двух
новых залов суда, ибо старое здание снес ураган вместе  с  бумагами  и  всем
прочим.  Надо  было  видеть,  с  какой  яростью  вихрь  разметал   бумажонки
презренного правосудия: дела, приговоры - ничего не осталось, а те,  что  не
унесены  ветром,  стали  мусором  под  обломками  здания.  Да  и  что  такое
человеческое правосудие, как не мусор, бумажный мусор?
     Их не пригласили ни в контору Компании, ни в новый  дом  суда.  Местный
комендант распорядился привести их под конвоем. Лай собак вспугнул  веселье.
Есть ли на свете большее свинство? Привычка обращаться с людьми  по-скотски.
Унижать их до конца. Что за важность,  если  из  бедных  они  сегодня  стали
богатыми! Конвой уравнивает всех. На то  и  существует  "начальство",  чтобы
уравнивать граждан. Всех низвести до уровня земли, и берегись, кто  поднимет
голову, - с землей не расстанется, только ляжет  тремя  метрами  ниже.  Быть
ниже общего уровня - можно. Лейтенант,  командовавший  стражей,  передал  им
приказание явиться, и, пожалуй, лучше им пойти сейчас же, вместе с ним.
     Гауделия,  объятая  беспокойством  и  радостью,  понеслась  в   усадьбу
"Семирамида". Надо известить Лино и Хуанчо Лусеро, а  также  других  братьев
Айук Гайтан, что их срочно вызывают в комендатуру, и скорее нужно идти туда,
- Бастиансито, Косматого и Росалио Кандидо уже увели под  конвоем,  никто  и
оглянуться не успел. Потом в  повозку  свалили  остатки  праздника:  пьяных,
гитары, бутылки.
     Металлические ободья  колес  разбрызгивали  блики-зайчики  по  песчаной
дороге, катясь вслед за волами, которые несли на  коротких  ногах  послушные
громады своих тел. Иногда они высовывали синеватые языки и облизывались.  Их
головы были прикрыты от солнца листьями кекешке.
     - Волы!.. Волы!.. - кричал Раскон, взобравшись на  передок  повозки.  -
Вот чем были раньше наши приятели: волы, волы, волы... как мы сейчас...  Они
уже не то... - Язык его стал заплетаться.  -  Теперь...  теперь  они...  это
самое, не волы... волами и не пахнут!.. Нет... дружки  наши  уж  не  волы...
повозку побоку!..  Уж  не...  конец,  повозка  побоку!  Привалило  же  им...
повезло... Я хотел бы... не быть волом, волом... не быть, как вон эти, волы,
да и только!... Зачем нас в церквах крестили?  Я  спрашиваю...  Разве  волов
крестят?..
     Он слез с повозки и заковылял к своему ранчо, где жил  у  Сарахобальды.
Взмахивал правой рукой, когда падал направо, но так ни разу и  не  упал,  ни
налево, ни направо...
     - Волы!.. - повторял он на каждом шагу, спотыкаясь. - Волы!.. -  Зевал,
сплевывал, чихал, кашлял, пуская слюни. - Волы!..
     Самое время прийти и рухнуть у дверей ранчо, где он попросил пристанища
пять месяцев назад. Каждый день Раскон собирался уйти отсюда.  Встав  утром,
свертывал одеяло  -  все  свое  богатство  -  и  клал  его  у  двери,  чтобы
отправиться наконец в путь, перекинув через плечо корзины, в которых не было
ничего, кроме сухих кукурузных початков. А  поздним  вечером,  почти  ночью,
когда возвращался навеселе, надвинув на  уши  шляпу  и  спрятав  под  полями
виноватые глаза, он развертывал свое одеяло и валился на пол, икая  и  сетуя
на то, что опять не смог уйти. "Завтра обязательно уйду, - говорил он  себе,
- обя-затель-но уйду".
     Сарахобальда поволокла его за руки в глубь хижины. Нехорошо это,  когда
мужчина валяется у дверей. И на этот раз по привычке обшарила  его  карманы.
Две паршивые сигареты. Больше ничего. Ну все-таки коечто. Надо спрятать их и
выкурить, когда его нелегкая унесет, когда он наконец отсюда выкатится.  Она
ждала, пока он сам уберется: неловко ведь  выгонять  человека  на  улицу,  а
нынче сеньор Браулио и сильно пьян к тому же. Но вот, наверное, оттого,  что
она сильно тряхнула его, Раскон очнулся.
     - Одиннадцать миллионов... - сказал он и приподнялся.
     - Это что еще такое? - спросила она, дивясь его мании величия.
     - Как "что такое", ведьма проклятая!
     На щеке сеньора Браулио  отпечаталась  пятерня  Сарахобальды.  Он  упал
навзничь, но, ударившись головой об пол, подскочил, будто резиновый, и снова
сел перед Сарахобальдой. Подняв руку для защиты, он проговорил:
     - Меня послали  сообщить  им  об  этом.  Старик  Пьедрасанта  в  газете
прочитал. Но у меня духу не хватило, духу не хватило... Без доброго глоточка
водки ведь и не выложишь простому смертному, птахе ли какой или червяку, что
он получил в  наследство  миллион  золотых  песо...  Нет,  больше  миллиона,
полтора миллиона.
     - А потому-то вы  прежде  всего  и  выложили  новость  бутылке,  да-да,
бутылке. У вас, дон Браулио - впрочем, уже не дон, а сеньор Браулио, - у вас
на все случаи жизни одна утеха, которая никогда не утешает, - водка!
     - Никому я ничего не сказал! Сейчас они сами узнают в  комендатуре.  За
тем их и позвали. Потому их и повели под конвоем. А то бы они все подохли от
страха. Я нарочно затеял попойку с  Самуэлями,  чтоб  сообщить  им  новость,
когда у них нутро обогреется. Вы уж мне верьте, они бы  от  страха  замертво
хлопнулись. Оно и понятно, ведь  такие  деньжищи  свалились.  А  вы  сегодня
вечером приготовьте для меня все, что надо; я утром уйду.
     - Об этом вы, сеньор Браулио, пять месяцев твердите.
     - Да, а вот теперь ухожу.  Кто  много  ходит,  тот  долго  отдыхает.  Я
попрошу у них  долларов  пятьдесят  взаймы.  Да  что  там  пятьдесят  -  сто
долларов! Это им раз плюнуть. Да что там сто - они мне и тысячу подкинут!
     Когда Сарахобальда узнала, что Лино Лусеро тоже унаследовал часть  этой
кучи-чи-чищи денег, она бросила пьяного,  скрежетавшего  зубами,  словно  он
жевал жаркий воздух, и побежала к комендатуре, которую  любопытные  едва  не
разнесли в щепы.
     - Они пьют, чтобы жить и  не  видеть!..  -  были  ее  последние  слова,
услышанные пьяным, который уже летел в  бездонную  пропасть  по  ту  сторону
сознания; он хотел ответить, но не ответил или ответил, -  да,  все  дело  в
том, что он ответил, ответил, ответил...
     - Мы пьем, чтобы жить и не видеть такое свинство... Здесь ничего нет ни
у кого из нас, все - ихнее... Это значит, что они господа...  Пусть  мне  не
говорят, я знаю, что такое господа... Это значит не давать нам, людям,  нам,
не господам, чувствовать себя хозяевами всего того, что мы имеем... Имеем  и
не имеем... рождены, чтоб не иметь...
     Он уснул. В глубине незапертой каморки  слышалось  его  дыхание.  Вошла
собака, обнюхивая углы. Подняла лапу и помочилась на  скелет  стула.  Раскон
шевельнулся, и она отскочила, тявкнув, но в дверях остановилась и  заботливо
облизала себе зад.
     - Ах ты, сука!  -  ругнулась,  проходя  мимо,  Тояна  Альмендарес.  Она
спешила к комендатуре  разузнать,  не  состоится  ли  там  дележ:  вдруг  да
перепадет чтонибудь - взаймы или насовсем. Тогда можно будет расплатиться  с
самыми срочными долгами: отдать деньги в харчевню  сестер  Франко,  выкупить
брошку с драгоценными камнями, за которую приходилось в поте лица  трудиться
у Пьедрасанты, и уплатить по  счету  хозяину  винной  лавки,  который  хотел
получить долг натурой. "Ты уж специяльно поблагодари меня, Тояна", - говорил
он  ласковым  голосом.   "Специально",   -   поправляла   она   его.   "Нет,
специяльно,настаивал он, - потому что не  тело  у  тебя,  а  специя:  не  то
гвоздичка, не то коричка, не то перчик!"

     - Приказ отменяется! - закричал комендант, когда появились наследники с
конвоирами,  сопровождаемые  толпой  родственников,   друзей,   знакомых   и
незнакомых.
     - Что они сделали? За что их взяли под стражу? Почему их арестовали?  -
спрашивали любопытные, видя их в повозке  с  солдатами,  окруженных  людьми,
которые жестикулировали, оживленно переговаривались, лезли вперед; никто  не
хотел оставаться сзади, узнав, что везут не преступников, а наследников. Все
- кто в одиночку, кто присоединяя свой голос к общему хору -  приветствовали
их, поздравляли, радовались, что земляки стали вдруг богачами.
     - Жизнь военных сводится к одному: к  приказам,  -  пояснил  комендант,
когда наследники вошли в его кабинет. - Отдавать приказы, получать  приказы,
выполнять приказы. А вот сейчас приказ отменяется...  Официальная  церемония
произойдет  в  конторе  Компании,  в  более  торжественной   обстановке,   и
американцы не  хотят,  чтобы  вы  прибыли  туда  под  стражей...  как  будто
наследование такого богатства меньше всего касается стражников.  А  по  мне,
так наоборот: именно богатых и надо охранять. Потому я и дал вам  конвоиров,
иначе вас живьем съедят, на куски разорвут.  Вы  и  дальше  отправитесь  под
стражей, хоть это и не по  вкусу  Компании.  Мой  долг  -  защищать  вас  от
завистников, которые непременно захотят отнять, ваше добро.
     Алькальд встретил их словами: "Добро пожаловать, счастливцы, обрученные
с удачей". Они и в самом деле походили на  новобрачных,  смущенные  всеобщим
ликованием и восторгом. Кто-то из окружающих позаботился, чтобы им  поднесли
по стопочке мексиканской водки.
     Пришел телеграфист Поло Камей  с  гурьбой  мальчишек,  тащивших  вороха
телеграфных лент. Расшифровывать их было некогда. Телеграммы все  прибывали.
Камей оставил вместо себя помощника - сам он больше не мог  писать,  онемела
рука.
     -   Только   в   президентском   дворце   видел    подобную    пропасть
телеграмм...заметил комендант. - И во всех  одно  и  то  же.  Поздравляют  и
просят подаяния. Есть тут и такие умники, что и поздравить забыли, им не  до
того, сразу норовят в карман залезть.
     А толстуха Тояна крутилась, вертелась в толпе,  да  и  вылезла  наконец
прямо к Бастиансито Кохубулю  под  бок  и  зашептала,  моля  его  помочь  ей
выкупить брошку с камешками.
     - Заложена... нету больше ничего... - повторяла она  и  тыкала  пальцем
себе в расщелину меж грудей: раньше с помощью брошки  можно  было  уменьшить
декольте.
     - Подождите, сеньора, - отмахивался Бастиансито, - мы сами  еще  ничего
не имеем.
     - Большое спасибо, мне достаточно  вашего  обещания...  Конечно,  когда
сможете!
     На лицах жемчужинками искрился пот. Никому  и  в  голову  не  приходило
долго задерживаться, да и в Компании их  ожидали.  Однако  званые  гости  не
отваживались покинуть  убежище,  каким  служила  для  них  комендатура.  Кто
оградит  их  от  взбудораженной  толпы,  если  даже  здесь,  в   присутствии
начальника гарнизона, человека решительного и беспощадного, их  без  всякого
зазрения совести толкали, норовили к стенке прижать?
     Радость друзей, восторги первых минут, когда  были  подняты  стаканы  с
вином, когда все пели под гитару и отправились  затем  в  повозке  вместе  с
конвоем в комендатуру, уступали место корыстному домогательству чужих людей,
желавших  поглазеть  на  счастливцев,  потрогать  их,  похлопать  по  спине,
поговорить по душам, как с закадычными приятелями.
     Кохубуль приблизился к коменданту, читавшему телеграммы, и сказал:
     - Если вы не дадите охрану, нас убьют...
     - Убить не убьют, но могут  затеять  скандал,  могут  напасть.  Кто  их
знает, этих  проходимцев,  которые  тут  шляются,  мексиканцев,  кубинцев...
Схватят кого-нибудь из вас, а потом... Кто будет в ответе?  Военная  власть,
комендант, который вас не уберег. Я уж знаю, приятель, чем тут пахнет. Вы не
только в Компанию поедете под конвоем,  -  я  отряжу  вам,  кроме  того,  по
солдату для постоянной охраны. Будете жить в своих домах как узники, но  что
поделаешь, вы уже  не  простые  смертные,  какими  были  до  того,  как  вас
облагодетельствовал этот гринго. Сначала он, говорят, шатался по  плантациям
и хохотал, как сумасшедший,  а  потом,  видимо,  совсем  спятил,  когда  вам
наследство оставил.
     Алькальд Паскуаль Диас сказал, что, пожалуй,  пора  уже  ехать  дальше,
ведь в конторе Компании их ждут официальные  лица,  прибывшие  с  самолетом,
остальные наследники и судья.
     - Правильно, - согласился  комендант.  -  И,  вопреки  новому  приказу,
сеньоры поедут в сопровождении конвойных.
     Алькальд, наследники, конвоиры и толпы людей - одни в повозках,  другие
пешком - снова отправились в путь.
     От жаркой духоты густел пот и  липла  к  лицу  дорожная  пыль.  Зарево,
вечернее зарево на  побережье.  Огонь  неба  и  огонь  земли  соединились  в
пожарище, полыхая на  горизонте  ярчайшей  киноварью,  кумачом,  кармином  и
кровью  меж  стройных  колонн  банановых  кустов,  над  равнинами  и  дикими
зарослями, над прямой чертой моря. А наверху, в океане сладкого воздуха, за-
жигались первые звезды и сыпались жемчугом в соленую безбрежность. И в  этой
красной  полутьме  по  тропкам  и  стежкам,  срезая  петли  большой  дороги,
двигались те, кто хотел присутствовать при оглашении завещания, оставленного
людям, которые до этого утра были такими же, как они, и сейчас такие же...
     - Только... деньгами прикрыли! - прогундосил какой-то гнусавый  человек
на ухо мулатке с лицом цвета сухих листьев,  приплюснутым  носом,  маленьким
ртом и широкими скулами.
     - Никогда не видела, - сказала мулатка, - нигде не видела. Хотя  гринго
один раз дарили деньги. Отцу моему подарили много-много денег,  просто  так,
не по наследству... Много-много дали отцу...
     - Но ведь не за красивые же глаза!
     - Красивые, у отца красивые глаза! Два года назад похоронили его, да...
     - Нет, не путай, я хочу сказать, что не  в  подарок  отец  твой  деньги
получил...
     - Ох, много...
     Мулатка раскрыла глаза во всю ширь -  ох,  много,и  казалось,  что  она
таращила их, ни на что не глядя; взгляд висел в воздухе.
     - Гринго дали ему деньги за то, чтобы он  отдал  землю,  чтобы  убрался
оттуда...
     - Он и ушел в столицу, ушел отсюда.  Анастасиа,  сестра  моя,  осталась
там, в столице. Я, сестра Анастасии, родилась потом, родилась тут.
     - А почему твоя сестра не захотела вернуться?
     - Я не знаю. Анастасиа всегда звала меня туда. Тут лучше. Она пишет  из
столицы. Мать ей не отвечает.
     - А отцу твоему сколько денег дали?
     - Ох, много...
     На косогоре, где зыбучий  песок,  озаренный  огненным  блеском  заката,
отсвечивал металлом, шуршали шаги темных мулов. Гнусавый и мулатка скользили
вниз боком, напрягшись всем телом и взявшись за руки, чтобы не упасть.
     - Ты небось была бы рада и пятой части такого наследства?
     - Ох, многоГнусавый втягивал ноздрями ее запах, запах пота
     и стиснутого платьем тела, крепкого, как сплав дерева и бронзы. Нюхал и
разглядывал ее. Разглядывал и, нарочно теряя равновесие, прижимался к ней.
     - Тоба, если бы я имел власть  здешнего  колдуна  Рито  Перраха,  я  бы
сделал  так,  чтобы  при  чтении  завещания