- никто  не помнил,  лежал  сирота-покойник в
бумажных  цветочках, в новом  костюме, в  святом  венце на лбу,  с зажатым в
синих пальцах новеньким платочком.  Измыло  бедолагу дождем, полную домовину
воды нахлестало.  Уж  когда  вороны, рассевшись на  дерева  вокруг домовины,
начали целиться -- с какого  места начинать сироту, крича при этом "караул",
кладбищенский сторож опытным нюхом и слухом уловил неладное.
     Это вот что? Все тот же, в умиление всех  ввергающий,  пространственный
русский характер? Или недоразумение, излом природы,  нездоровое,  негативное
явление? Отчего тогда молчали об этом?  Почему  не от  своих  учителей, а  у
Ницше,  Достоевского и прочих,  давно опо  чивших товарищей, да  и то  почти
тайком,  надо узнавать  о природе  зла?  В  школе  цветочки  по  лепесточкам
разбирали,  пестики,  тычинки,  кто  чего  и  как   опыляет,  постигали,  на
экскурсиях  бабочек истребляли,  черемухи ломали  и нюхали,  девушкам  песни
пели, стихи читали. А он, мошенник,  вор,  бандит, насильник, садист, где-то
вблизи, в  чьем-то животе или в каком другом темном месте затаившись, сидел,
терпеливо  ждал своего часа,  явившись  на  свет,  пососал мамкиного теплого
молока, поопрастывался в пеленки, походил в детсад, окончил школу, институт,
университет  ли, стал ученым, инженером, строителем, рабочим. Но все  это  в
нем  было  не  главное,  поверху  все. Под  нейлоновой  рубахой  и  цветными
трусиками, под аттестатом зрелости, под бумагами, документами, родительскими
и  педагогическими  наставлениями,  под нормами морали ждало и готовилось  к
действию зло.
     И  однажды отворилась вьюшка в душной  трубе, вылетел из черной сажи на
метле  веселой бабой-ягой или  юрким бесом диавол  в  человеческом  облике и
принялся горами ворочать. Имай его теперь милиция, беса-то, -- созрел он для
преступ- лений  и  борьбы с добрыми людьми, вяжи, отымай у него водку, нож и
волю вольную, а  он уж по небу на метле мчится, чего хочет,  то и вытворяет.
Ты, если  даже в  милиции служишь, весь  правилами и параграфами опутан,  на
пуговицы застегнут, стянут, ограничен в действиях. Руку к  козырьку:  "Прошу
вас! Ваши документы". Он на тебя поток блевотины или нож из-за пазухи -- для
него  ни норм, ни морали:  он сам себе  подарил  свободу действий,  сам себе
мораль состроил и даже про себя хвастливо-слезливые песни сочинил: "О-пя-ать
по пя-а-а-атни- цам па-айдут свида-а-ания, тюрь-ма Таганская  -- р-ря-адимай
до-о-о-ом..."
     В Японии,  читал  Сошнин, полицейские сперва свалят  бушующего  пьяного
человека, наручники на  него наденут, после уж толковище с ним разводят.  Да
город-то  Вейск  находится  совсем  в  другом  конце  Земли, в Японии солнце
всходит, в  Вейской стороне заходит,  там сегодня плюс восемнадцать,  зимние
овощи  на  грядках зеленеют, здесь минус два и дождище льет, вроде бы  целый
век не переставая.
     Сошнин помочил  голову  под  краном, тряхнул  мокром во  все стороны --
некому запрещать мокретью  брызгать -- тоже  полная  свобода!  Закрыл  кран,
поставил кастрюлю с курицей на плиту, пригладил себя руками по голове, будто
пожалел, вытянулся на диване,  уставился  в  потолок. Тоска не  отпускала. И
боль терзала плечо, ногу. "Могли  ведь и поуродовать,  добить,  засунуть под
лестницу... Такие все могут..."


     Патрулировали  Сошнин с Федей  Лебедой по  городу, и  бог дал угонщика.
Пьяный,  как  потом  выяснилось, только  что  с  Крайнего Севера прибывший с
толстой  денежной сумой "орел" нажрался с радости, подвигов  захотелось -- и
увел самосвал.  Возле вокзала, на вираже вокруг клумбы, будь она неладна, --
на  площади срубили тополя, по  новой  моде закруглили  клумбу,  воткнули  в
центре пяток ливанских  елей, навалили  бурых  булыжин, посадили цветочки, и
сколько уж  из-за  нее, из-за этой, вейскими дизайнерами созданной эстетики,
народу  пострадало:  не  удержал машину  угонщик,  зацепил  остановку,  двух
человек изувечил, одного об будку убил и, вконец ошалев, запаниковал, ослеп,
помчался по центральной улице, на светофоры,  в  мясо разбил на  перекрестке
молодую мать с ребенком.
     Угонщика   преследовали   всей  милицией,   общественным   транспортом,
"отжимали" от  центра города на боковые улицы,  в деревянную глушь, надеясь,
что, может, врежется в  какой забор. На хвосте угонщика висели Сошнин и Федя
Лебеда, загнали было  дикую машину во  двор, угонщик заметался  по песочному
квадрату, в щепу разнес детскую площадку -- хорошо, детей не  было в тот час
во дворе. Но  уже  на выезде  сшиб  двух  под руку гулявших старушек.  Будто
бабочки- боярышницы, взлетели  дряхлые  старушки  в воздух  и сложили легкие
крылышки на тротуаре.
     Сошнин -- старший по патрулю -- решил застрелить преступника.
     Легко сказать --  застрелить!  Но как  это трудно сделать.  Стрелять-то
ведь надо в живого человека! Мы запросто  произносим, по любому случаю: "Так
бы и убил его или ее..." Поди вот и убей на деле-то.
     В  городе так и не решились  стрелять  в преступника  -- народ  кругом.
Выгнали самосвал за  город, все время крича в мегафон: "Граждане, опасность!
Граждане! За рулем преступник! Граждане..."
     Выскочили на холм,  миновали последнюю городскую колонку.  Приближалось
новое загородное кладбище. Глянули --  о, ужас! Возле кладбища  сразу четыре
похоронные процессии, и в одной  процессии черно  народу -- какую-то местную
знаменитость  провожают.  За  кладбищем,  в   пяти  километрах,  --  крупная
строительная площадка, что мог здесь наделать угонщик -- подумать страшно. А
он  совсем  обалдел  от  скорости,  жал  на   загородных  просторах  за  сто
километров.
     -- Стреляй! Стреляй.
     Федя Лебеда сидел в люльке мотоцикла, руки у него свободны, да и лучший
он стрелок  в  отделении.  Послушно  вынув пистолет  из кобуры, Федя  Лебеда
оттянул предохрани- тель и, словно не  поняв, в кого велено стрелять, всадил
одну, другую,  третью пули в  колеса  самосвала. Резина  задымилась.  Машина
заприхрамывала, забренчала. Сошнин, закусив губу,  надавил до отказа  на газ
мотоцикла.
     Они сближались  с  машиной. Обошли  ее. Федя Лебеда поднял пистолет, но
тут же в бессилии опустил руку.
     --  Останови-и-и-ись!  --  кричал  он.   --  Остановись,   вражина!   У
новостройки загородят дорогу -- там пост!..
     По  губам  угадал  Сошнин  почти  как  молитву, творимую напарником,  в
последней надежде на бескровное завершение дела.
     -- А кладбище?! -- по губам же угадал и Федя Лебеда ответ Сошнина.
     Побелев  и в самом деле что писчая бумага, не испорченная  графоманами,
будто тяжелую гирю, поднимал Федя  Лебеда  привычный пистолет. Губы шлепали,
вытряхивали с мокром:
     -- Попробовать... Попробовать...
     -- Некогда! -- Сошнин яростно пошел на обгон самосвала.
     Угонщик  не  пустил их по ходу слева. Резким  качком бросив  мотоцикл в
сторону,  почти падая,  пошли справа. Поравнявшись с кабиной машины, понимая
всю безнадежность слов, все равно оба разом заклинали, забыв про мегафон:
     -- Остановитесь! Остановитесь! Будем стрелять...
     Грохочущая  колымага  ринулась  на  них,   ударила   мотоцикл  железной
подножкой. Сошнин был водителем-асом, но что-то произошло с ним необъяснимое
--  он ловил и не мог поймать педаль мотоцикла  левой ногой.  В ушах занялся
звон, небо и земля начали багроветь, впереди забегали и куда-то, за какой-то
край посыпались люди из похоронных процессий.
     -- Да стреляй же!
     Двумя  выстрелами Федя  Лебеда  убил  преступника.  Машина  с  грохотом
промчалась еще  какое-то расстояние на  продырявленных  колесах  и  сунулась
носом в кювет. Уже падая с сиденья мотоцикла или вместе с мотоциклом, Сошнин
успел  увидеть  шарикоподшипником  выкатившийся из  затылка, чуть обросшего,
упрямо-тупого  затылка  кругляшок,  еще  кругляшок,  быстрей, чаще,  будто с
конвейера  покатились, вытянулись  в  красную нитку,  шея, плечи,  новая, на
Севере,  с корабля, видать,  купленная  куртка, вся в  карманах, чем-то туго
набитых, быть может,  письмами матери,  может,  и  любимой девушки.  Был еще
значок  на куртке. Яркий значок  за спасение  людей  на пожаре. И вот куртка
сделалсь красной на плечах и на спине, что значок за отличие на пожаре.
     Сошнина скрутило судорогой на земле,  красное мокро подступило к горлу.
Скореженный,  смятый,  он  лежал затем  в  машине  "скорой  помощи", рядом с
застреленным  угонщиком  и  слышал,  как  под  носилками по  железному  полу
плещется, скоблит уши их вместе слившаяся кровь.


     Опытнейший   хирург  железнодорожной   больницы,  уроже-   нец  родного
железнодорожного  поселка,  упорно  учившийся   на   тройки  при  пятерочных
способностях,  Гришуха  Перетягин  успел  когда-то  полностью  оформиться  в
доктора, был сед, медлительно-спокоен и, как показалось Сошнину, несколько и
поддатый.
     -- Нога висит на  одной  коже и на жиле. Ампутировать или спасать?  Как
прикажете, гражданин начальник?
     -- Попытайся, доктор, --  взмолился Сошнин и заискивающе добавил: -- За
мной  не  пропадет, Гришуха.  --  Разрешая  недоуменный взгляд  доктора, еще
добавил: -- Я ж тоже наш брат-железнодорожник... тети Линин племяш.
     -- А-а, -- оживился доктор. -- Лешка, что ли? А я гляжу, понимаш... Ну,
коли с  железнодорожного,  да  еще наших,  вятских,  кровей -- и одной  жилы
достаточно... А я смотрю, вроде как знакомое лицо, понимаш... -- наговаривал
Гришуха и делал какие-то знаки сестре  и няне. -- Дак не  пропадет за тобой,
говоришь? Заметешь и домой не отпустишь, хе-хе-хе...
     Отчего-то Гришуха-хирург  не дал Сошнину наркоз. Налили  полный  стакан
чистого  спирта. Доктор подождал, когда  пациент  сделается мертвецки  пьян,
поболтал еще  с  ним о том,  о сем и приступил  к  делу.  Во время  операции
Сошнину  поднесли еще мензурочку. Он пил спирт, будто воду, очень  холодную,
родниковую. С непривычки сжег слизистую оболочку, долго потом сипел горлом.
     Гришуха Перетягин, довольный собой  и  профессиональ- ным  мастерством,
свойски посмеивался на обходах:
     -- Я  тя,  как  на фронте,  латал.  Бах-трах  по горячему.  И приросло!
При-иро-сло-о-о, понимаш! Еще  на нас,  на  вятских,  наркоз  тратить, кровь
переливать.  Наркоз вредный,  крови  в  запасе  мало,  нас, вятских,  много.
Слушай,  ты  че,  и правда чистый спирт не пил? Н-н-ну,  понимаш! Тоже  мне,
миленький легавенький,  красивый, кучерявенький! Таких хлюпиков надо гнать в
шею из органов.


     Расхаживался  Сошнин долго.  От  одиночества и  тоски много читал,  еще
плотнее налег на немецкий язык, начал марать бумагу чернилами.  Сперва писал
объяснительные,  много и длинно, потом заготовил краткую, похожую на рапорт,
бумагу и  отделывался ею.  Особенно  тяжелое объяснение было со следователем
Антоном Пестеревым.
     Он шибко  дорожил честью работника правосудия и,  казалось  ему,  все и
всех знал, видел насквозь.
     -- Как вы, милиционер, человек в годах уже и  со стажем, могли стрелять
в молодяжку, еще и жизни не  видавшего, неужели не  могли  с ним справиться,
задержать без выстрелов и крови?  -- прокалывая Сошнина узким  лезвием глаз,
явно подражая какому-то несокрушимому,  железному кумиру,  цедил сквозь зубы
Пестерев.
     Федя Лебеда исхитрился усмыгнуть от объяснений  -- старший  по  патрулю
кто  был?  Сошнин. Вот  и  отчитывайся,  майся.  Леонид сперва  сдерживался,
пытался что-то объяснить Пестереву, потом вскипел:
     --  Да  за  одну  молодую  мать  с ребенком!..  --  Он  прикрыл  глаза,
отвернулся, -- Растерзанные... пыль, кровь, замешано... багровая грязь. Я  в
любого, но с особым удовольствием в тебя всажу целую обойму!
     --  Псих!  -- сорвался следователь.  -- Ты  где  находишься?  Как ты  в
милицию попал?
     --  Потому и псих, что  ты  блаженно  живешь!  --  Сохранилось, все  же
сохранилось  мальчишество  в  Сошнине.  Он  похлопал   Антона  Пестерева  по
форменному  мундиру  работника правосудия. --  Это  тебе  не мама родная! От
этого  покойника, землячок, полсоткой  не откупишься! --  Да с тем  и  ушел,
озадачив борца за справедливость до того, что он  звонил Сошнину, домогаясь,
что за намеки?
     Родом из  деревни Тугожилино, Пестерев забыл, что всего  в трех верстах
от  его родной  деревни,  в  сельце Полевка,  жила  теща  Сошнина,  Евстолия
Сергеевна  Чащина, и она-то уж воистину знала все и  про  всех, может, не во
вселенском, даже и  не  в  областном  масштабе, но на  хайловскую округу  ее
знания  распространялись,  и от  тещи  Сошнину  сделалось  известно,  что  в
Тугожилино  четыре года  назад  умерла  Пестериха.  Все  дети  съехались  на
похороны,  даже  и  невестки,  и  зятья  съехались,  и дальние  родственники
пришли-приехали, но младшенький, самый любимый,  прислал переводом пятьдесят
рублей на похороны и в длинной телеграмме выразил  соболезнование,  сообщив,
что очень занят, на самом же деле только что вернулся с курорта Белокуриха и
боялся,  как  бы  радон,  который  он  принимал,  не  пропал  бесполезно, не
подшалили бы  нервы  от  переживаний,  да  и с  "черной"  деревенской родней
знаться не хотелось. Родня,  воистинy темная, взяла  и вернула ему пятьдесят
рублей, да  еще  и с  деревенской,  грубой  прямотой  приписала;  "Подавися,
паскуда и страмец, своими деньгами".


     Вернувшись из  больницы  на костылях в пустую квартиру, Сошнин залег на
диване и пожалел, что не выучился пить, -- самое бы время.
     Наведывалась тетя Граня, мыла,  прибиралась, варила,  ворчала  на него,
что мало двигается.
     Пересилился, начал снова читать запойно, к бумаге потянуло -- разошелся
на  объяснительных-то!  В  этой  непонятной  еще,  но  увлекательной  работе
забылся.  Он и  раньше,  еще  в  школе,  писчебумажным  делом  занимался  --
обыкновенный   в   общем-то,  даже  типичный   путь   современного  молодого
литератора: школьная стенгазета, многотиражка в спецшколе, заметки, иногда и
в "художественной" форме -- в областных газетах, милицейский, затем и другие
"тонкие"  журналы,  на  "толстые"  пока  не  тянул  и сам  это,  слава богу,
сознавал.
     "Может,  мне к  Паше поехать?  У Паши хорошо!"  --  вяло думал  Сошнин,
заранее  зная, что ему никуда не уехать. Шевелиться, за почтой  вниз сходить
-- и на то нет сил, но главное -- желания...
     Паша -- человек, способный ублаготворить, умиротворить и накормить весь
мир.  Это про нее  Пушкин  сочинил:  "Кабы я  была  царица, -- говорит  одна
девица, -- то на весь крещеный мир приготовила б я пир..."
     После первого боевого крещения  и крена семейного корабля  набок Сошнин
от  смятения,  что  ли,  от  пустопорожности  ли  времяпрепровождения  решил
пополнить  образование  и затесался  на  заочное отделение филфака  местного
пединститута, с  уклоном в  немецкую литературу, и маялся вместе  с десятком
местных    еврейчат,   сравнивая   переводы    Лермонтова    с   гениальными
первоисточниками, то и дело натыкаясь на искомое, то есть на разночтения, --
Михаил  Юрьевич,  по  мнению  вейских  мыслителей,  шибко  портил   немецкую
культуру.  В  пединституте  Сошнин впервые  услышал  слово  "целевик", смысл
которого  граждане  нашей  страны,  исключая  разумные  головы  из  Академии
педагогических  наук, до  конца так и  не  постигли. Между тем  "целевик" --
слово,  совершенно  точно  обозначающее  смысл  предмета --  это абитуриент,
присланный  в высшее учебное заведение и принятый  на льготных  основаниях с
целью  и обязательством вернуться  в родную сельскую  местность на работу. О
том,  сколько  и  как  возвращается  в родную  местность  "целевиков", особо
"целевичек", знает всезнающая статистика, да молчит в смущении.
     На  стадиончике,  примыкающем  к  пединституту,  пробитому  там  и  сям
зелеными  прутьями  кленовых  поконов,  Сошнин  играл в  городки.  На  месте
стадиона был  когда-то патриарший пруд, с карасями,  кувшинками,  лилиями  и
могучими  деревами вокруг. Борясь с мракобесием сановных,  исторически  себя
изживших  церковников,  деревья  свалили,  воду  вместе с  карасями засыпали
шлаком  и землей, вынутой из-под фундамента новостроек, но оно же, проклятое
прошлое,  прилипчиво,  живуче,  оно  из-под  земли,  из-под  притоптанных  и
прикатанных недр  стадиона, из пней, плотно закопанных, давало о себе знать,
нет-нет, пусть  и украдчиво, втихомолку, посылало в ясноглазую современность
вестников весны,  напоминало о себе живучей  ветвью  тополя или  клена,  меж
которых, по шлаком присыпанной дорожке, остро выставив локти, бегали будущие
гармонично развитые педагоги, тренируя гибкость тела и крепость мышц.
     Поскольку  Сошнин  охромел,  его  определили  соревноваться в  наземных
играх, и  он азартно швырял струганые палки, вышибая то "бабушку  в окошке",
то  "змею",  то  "домик",  и  однажды  увидел  в  уголке  стадиона мужицкого
телосложения деваху с непритязательно рубленым, но румяным и здоровым лицом,
на которое  спадали коротко стриженные волосы толщины и цвета ржаной соломы.
Девка  собирала  волосы   на  затылок   старомодной   костяной  гребенкой  и
одновременно  стягивала с  себя  лыжные  штаны,  рвала  пуговицы  на  кофте,
нетерпеливо постанывая и сопя расширенными  ноздрями. На ходу подтянув трусы
футбольного  покроя, со свистом вобрав в себя побольше  воздуху, девка вышла
на  беговую  дорожку  и замерла  в ожидании  старта.  Сквозь мужскую  майку,
распертую  телом  до  прозрачной тонкости,  четко  обозначался  бюстгальтер,
завязанный  на  спине  морским узлом,  потому как  пластиковая  застежка  не
выдержала напора скрытых сил, лопнула  и  болталась  без нужды.  Ясное дело,
только крепким  узлом и можно было сдержать силы в чугунных цилиндрах грудей
с ввинченными в середку трехдюймовыми гайками.  Те  гайки, поди-ка, не раз и
не два отвинчивали  передовые сельские механизаторы, но даже  резьбу сорвать
не осилились,  не укротили мощь могучего,  все горячее распаляющегося  перед
бегом механизма.
     --   Й-и-ех,   глистогоны-интеллигенты!   --   рявкнула  девка,   когда
поравнялись  с ней  трусцой трюхающие, подзапыхавши- еся молодые спортсмены,
бледно-серые от табака, ночных свиданий и жидкой  студенческой пищи. Грудь у
девки закултыхалась, зад  завращался тракторным  маховиком, ноги,  обутые  в
кеды   сорок   второго  размера,  делали  саженные  хватки,   лицо  ее  было
вдохновенно,  воинственно,  вся мелкота,  перебирающая  ногами по земле,  по
захороненному  патриар- шему пруду, разлетелась на стороны мошкой и осталась
позади.
     Не зная, что такое финиш, девка  промчалась  мимо него и Бог весть куда
бы убежала, если б на пути ее не оказался забор стадиона. Вот что такое была
Паша!  Бог и  фамилию ей  определил  в соответствии с материей  -- Силакова.
Какой-то  тренированный  спортсмен, не  иначе  мастер спорта, поверженный  в
прах, оправдывался, протирая очки:  "Да я бы обошел  эту  стихийную бабу, но
очки запотели".  Паша Силакова,  снисходительно  похлопав по  плечу знатного
спортсмена, предложила: "Может, еще попробуем?"
     С того и родилась знаменитая институтская песня: "Я б и кашу сварил,  я
б  цветы  подарил, я б  любил  тебя  смертно  и  верно".  Припев:  "Да  очки
запотели". "Я бы  сдал  сопромат, поступил на физмат. Я бы взял  все  высоты
науки. Да очки запотели..."
     Дела у "целевички" Паши Силаковой в институте шли не так бойко, как  на
стадионе. Она и  в своей-то починковской школе никого по наукам не обгоняла,
все  больше догоняла.  Работать бы ей  на  колхозной ферме,  быть  ударницей
труда,  почитаемым  человеком,  многодетной  матерью,  да  ее  родная  мать,
молодость, жизнь,  красоту и силу изработавшая на колхозной ферме, узнав про
дополнительный  набор  в  пединститут, сказала:  "Поезжай, учись на  ученую,
много денег получать станешь, в люди выйдешь, не будешь, как  я, веки вечные
в назьме плюхаться".
     Очень  и очень хотела  Паша  Силакова стать  ученой, не  спала  ночами,
тупела   от  наук  и  городской   культуры,   смекнула   своим  деревенским,
многоопытным м