ах,  жена
преследует. Ходу мне не  дает никакого,  особо по вечерам. Показаковал  я по
Вейску после фронта,  ох  показаковал! Вышел из доверия. Леш, а  выпить тебе
ни-ни?  У  меня есть.  Во! -- Лавря-казак вынул из-за пазухи бутылку темного
стекла с наклейкой: "Деготь колесный".
     -- Нельзя, дядя Лавря, ни граммулечки!
     -- Вот, собака, как спортил человека!  Леш, а ты, можа, моего рысака?..
Я, кажись, отяжелел...
     -- С удовольствием, дядя Лавря! Только я тебя домой сперва, ладно?
     -- Лады, Леша,  лады. А раненье заживет  до свадьбы.  Заживе-от! Я эвон
как израненный --  и ничаво!  Ни-ча-а-во-о-о!  И выпью. И  к старушонке  еще
ковды   наведаюсь.   хе-хе-хе.  Прости  меня,  старого  дурака,   Леш!  Вино
хвастается. А баба счас мне такова бою даст, что фронт игрушкой покажется!..
     Доставив Лаврю-казака до дверей квартиры, Сошнин поскорее скатился вниз
и погнал лошадь, потому как жена фронтового казака, словно по сигналу боевой
трубы,  набрасывается на того,  кто  является с мужем. И кабы дело кончалось
одними обвинениями. Можно даже и веника отведать.
     Толсто обитая старыми спецодежными штанами дверь в нижней квартире была
приоткрыта,  и, как  только  двухпудовая  гиря,  еще  до войны  унесенная  с
товарного двора во  вновь  тогда  построенный  дом номер  семь, бацкнула  за
спиной Леонида в почти напополам уже  перетертый  косяк,  на привычный удар,
сотрясший  деревянное  строение,  выглянула  бабка  Тутытиха,  поманила  его
пальцем:
     -- Леш!  Леш! Подь суды!  Полюбуйся! Че  у нас есь-то! -- и  закатилась
счастливым мелким смехом.
     В  передней  комнате перед  зеркалом  крутилась  внучка бабки Тутышихи,
Юлька, и  тоже  заливалась смехом  от  ослепляющего  счастья.  Мечта Юлькина
исполнилась -- на ней был бархатный костюмчик темного, неуловимо-синего  или
черно-фиолетового  цвета,  с  золотой  полоской  по карманчику и бортам.  По
главное в туалете -- штаники: с боков в ряд медные кнопочки, и здесь же -- о
чудо!  о  восторг!  --  колокольцы,  по  три  штуки  на  гаче,  но  как  они
перезваниваются -- симфония! Джаз! Рок! Поп! -- все-все вместе в них, в этих
кругленьких колокольчиках-шаркунцах, вся  музыка мира, все  искусство,  весь
смысл жизни и манящие тайны ее!  Плюс  к  тонному-то костюмчику  белоснежная
водолазочка  италийского  происхождения,  туфельки  на   дробном   каблучке,
выкрашенные золотом,  пусть  и сусальным, паричок шелковисто-седой,  как  бы
нечаянно растрепанный.
     -- Ой, дядь  Леша! --  бросилась на  шею  Леониду  Юлька.  --  Я  такая
счастливая! Такая  счастливая!  Это  папа  с мамой мне привезли.  В  Риге  у
моряков купили. Дорого, конечно, но зато уж!..
     "Откупились! Опять откупились от  родного дитяти!" -- сморщился Сошнин,
разжимая костлявенькие руки Юльки и снимая их с шеи.
     -- Задавишь еще от восторга чувств!
     -- И задавлю! И задавлю! -- почти в беспамятстве взвизгивала Юлька,
     На  столе  бутылка  "Рижского  бальзама",  чекенчик  беленькой,  горсть
копченой ряпушки, второпях, неумело  открытая банка шпротов, яблоки насыпью,
обломок рижского ржаного хлеба в бумажной обертке, и  еще  что-то, крошеное,
мятое, впопыхах на стол набросанное. "И от бабки откупились!"  --  отрешенно
вздохнул Сошнин, изо всех сил изображая на лице счастливое сопереживание.
     -- Поздравляю,  Юлька,  поздравляю!  Тебе  очень  идет!  --  как  можно
радостней говорил Леонид.  --  Женихи  железнодорожного  поселка, да что там
железнодорожного, всех  поселков! Всех улиц и районов, города Вейска, считай
что на шампур надеты! Шашлыки!
     -- Да ну тебя, дядь Леш! Всегда ты меня высмеиваешь. Нет, правда, идет,
дядь  Леш?  Правда?!  --  отступая  от  него,  как бы  в  шутку  кокетничая,
подергивала Юлька штанишки так, чтоб звенели колокольцы.
     Бабка Тутышиха от восторга приплясывала и била в ладоши.
     -- Выпей, Леш,  со мною!  Такая  у  нас  радость!  -- предложила  бабка
Тутышиха  от щедрот своих, налила в рюмочку  одного  только  "бальзама".  --
Пользительный напиток. Тебе не дам! -- вытара- щилась она на внучку.
     -- А мне  и не надо. Я  пробовала -- он горький. Шампанское -- вот  это
да!
     Леонид отлил из рюмочки, разбавил "бальзам"  водкой и, наказав бабке не
пить больше, собрался домой.
     -- Тебе, можа, Леш, сварить че надо? Пол  вымыть? Мы придем.  Цыть  ты,
мокрошшелка! -- прикрикнула бабка Тутышиха на внучку. -- Скидавай кустюм!
     -- Ой, баб! Я в общежитие к девчонкам сбегаю, ладно?
     -- Ну, мотри! Одна нога здесь, друга там! -- разрешила бабка.
     Леонид, подавив вздох, поднялся к  себе -- времени  без малого два часа
ночи. Юная  модница  побежит показывать наряд,  бабка тем временем  добавит,
уснет.  Юлька явится  на  утре, может, и совсем не явится. Бабка заругается,
зашумит на внучку, полотенцем помашется...

Глава девятая

     В железнодорожном доме номер семь, у  сына своего, Игоря Адамыча, бабка
Тутышиха появилась лет восемнадцать, может, двадцать назад, но казалось, что
она тут жила вечно, никуда не уезжала и ниоткуда не возникала. А между тем у
бабки  Тутышихи  была   очень   разнообразная   биография  и   довольно-таки
содержательная  жизнь.  Бабка Тутышиха  говорила  про  себя,  махая рукой за
окошко,  что  она   родом  "оттэль,  с  западу".  Была  она  буфетчицей  при
железнодорожной  станции, рано пристрастилась к  вину и мужскому полу --  от
увлечений такого  рода  до  преступления путь  близкий:  сделала растрату  и
угодила перевоспитываться  в женскую  колонию, аж  за  Байкал.  Там  строили
железную   дорогу.  Длинную,   Работы  было  много.   В  основном  земляной.
Зойке-буфетчице дали большую лопату и поставили  на отсыпку полотна. А она к
тяжелой   работе  непривычна,  с  детства  непривычна.  Мать  ее,   повариха
станционного ресторана,  дочь никакой работой не неволила, известно издавна:
у ямщика лошадь надсажена, у вдовы дочь изважена.
     Покидала Зойка лопатой землю день, другой, неделю -- не нравится ей эта
работа. И тогда мимоходом, совсем  нечаянно,  она стала "зацепляться" плечом
за конвойного начальника и взвизгивать: "У-у, кареглазенький, чуть не свалил
на землю..." И как  ни туп был начальник конвоя,  все же тонкий намек понял,
пригласил  Зойку  к  огоньку,  дал  закурить --  не  прошло  и  месяца,  как
Зойка-буфетчица с  общих  работ  перевелась в  столовую  посудомойкой, ну, а
оттуда  рукой  подать  до заветной  должности, до комсоставского буфета, где
Зойка блюла себя, стало быть, помногу на глазах у  начальства не запивала, с
женатыми мужиками не гуляла.
     Белокурая, востроглазая,  телом кругленькая, беспрестанно  улыбающаяся,
когда кого  надо  подсахарить,  рассыпающая  звонкий беззаботный  смех,  она
безбедно  отбыла положенные три  года и отправилась со  справкою в кармане в
направлении запада.  Но  ехать  туда далеко, а  долгожданная свобода  манила
соблазнами жизни. Ехала Зойка, ехала, видит: станция какая-то, возле станции
сквер со скамейкой, на скамейке, обсыпанной желтым листом, сидят два мужика,
меж них пол-литровка, огурец большущий на газете и кирпич хлеба.
     Зойка сошла с поезда и говорит мужикам:
     -- Налили бы.
     Те налили.  Разговорились. Хватилась  Зойка --  поезд-то ушел!  Но  она
помнила, что он шел на запад, торопиться же ей  было некуда и  не к кому.  И
пошла  она по линии, на закат  солнца, где солнце закатывается, там запад --
помнила она  со школы.  Шла-шла -- притомилась. Видит впереди: будка  стоит,
желтым крашенная. Вокруг будки строения всякие, ограда, колодец сбоку будки,
с  ведром,  собака на цепи сидит, на железнодорожную линию  смотрит, кого-то
ждет.
     Зойка свернула с линии. Собака на проволоке как попрет, как оскалится и
ры-ры-ры  на Зойку.  "Ну, съешь  ты меня, пес. А  народу  в  Эсэсэре  двести
мильенов.  Еще сколько останется?  То-то! Всех не переешь!"  Через  какие-то
минуты, все осознав, пес, как тот конвойный начальник, лежал у Зойки головой
на  груди, целовал ее в губы, облизывался сладостно, вилял хвостом, преданно
взвизгивая.
     В  ограде, за постройками, курицы порхались, на задах, за дверью низкой
постройки  грузное  тело завозилось  и  свинячьим  голосом  пожаловалось  на
одиночество:  "Ах-ах, ах-ах". На  огороде,  меж  еще  не  срубленных  вилков
капусты, ходила корова, жевала что-то. Завидев Зойку, замычала: "Му-ы-ы-ы!"
     -- Мы, мы, -- откликнулась Зойка, подошла, обняла корову за шею, слезой
горемычных женщин прошибло. Ласковая, добрая корова была под цвет  пожухлого
листа, на лбу белая пролысина, и один у нее рог,  как положено, над головой,
бледным месяцем  светится, другой  почему-то впереди, почти на глаз упал, не
иначе как хозяин пожевал его с похмелья.
     Будка была не замкнута. Зойка вошла, осмотрелась. О две половины будка,
с русской печью и подтопком. В первой половине, что потеснее, кухня со всеми
принадлежностями; за  перегородкой,  сбитой из  вагонки и обклеенной газетой
"Гудок", горенка с  казенной кроватью, со столом изо всего дерева. На окошке
цветы, в простенке -- рамы с карточками, справа буфет с посудой, слева шкаф,
и  вдоль  стены  деревянный вокзальный  диван. На  всех  изделиях по  дереву
вырезано строгое "МПС", "МПС"...
     Ничего помещенье, обставленное, только на  всем обиходе лежит отпечаток
мужской грубой руки и пахнет керосином.
     Однако поверх керосинного духу козырем все крыл запах наваристых мясных
щей. Зойка заглянула в печку -- так и  есть! В загнете стоит чугун  со щами,
рядом,  в  сковородке,  до  корки  запекшаяся  драчена  из  картошек.  Зойка
проголодалась и все это приготовление из печи достала, найдя  еще  в  сенцах
кадку с  огурцами и  на печи в корзине крупные  помидоры,  иные уж с гнилью.
Накрыла  на стол  гостья и остановилась середь  помещения, соображая. В углу
икона  какой-то святой  девы с угасшей  синей рюмкой-лампадой. Зойка открыла
сундук, придвинутый к  заборке. Нет в нем искомого. Еще посоображала Зойка и
с гиком бросилась  в  сенцы,  там ларь, возле ларя корыто с  песком, в  ларе
керосин в бидонах,  фонари, лопаты, путевые башмаки, фляги, банки, петарды и
всякий железнодорожный инвентарь. Над ларем аптечка,  и,  конечно, в аптечке
-- где же и быть-то ему больше? -- спиртик в баклажке, в алюминиевой, тоже с
буквами "МПС". Зойка развела спиртик в стакане, дождалась, когда возмущенный
водою  химический  продукт  поуспокоится,  выпила его  досуха  и  с  большим
аппетитом  пообедала.  Во  щах был  хороший  кус свинины,  она  его  братски
разделила  пополам, спиртику тоже еще  развела  и оставила на  столе, закрыв
бумажкой,  чтоб не  выдохлось  питье.  Подумав еще маленько,  Зойка  отнесла
остатки еды кобелю, называя  его Полканом. У пса было другое имя, но с этого
дня  кобель презрел его и забыл навсегда, приняв, будто награду, то  званье,
которым его нарекла гостья, как оказалось, долгая.
     Прибрала  Зойка на столе,  спать  захотелось. Открыла  она  постель  --
мужиком пахнет, наволочка давно не стирана и  накидка тоже. Зойка достала из
сундука  простыню,  наволочку,  полотенце, сходила  к колодцу,  вымыла ноги,
озырнувшись на  лес,  и повыше  чего помыла,  содрогаясь от  холодной  воды,
личико свое сытенькое,  от  воды  заалевшее, руками  погладила,  по  волосам
гребешком  прошлась, заглянув  в  настенное зеркало, подмигнула  себе  левым
глазом -- уж что-что, подмигивать она умела!


     Адам  Артемович  Зудин  --  путеобходчик, как положено Адаму,  был  еще
холост, Еву еще не приобрел. Наведывались иногда в будку Евы со станции либо
из  путевой  казармы, что  за  двенадцать  верст от  его  поста,  но, быстро
заглохнув  в  таежной  местности  от  однообразной  жизни,  сбегали.  И  вот
возвернулся Адам  с линии,  с  железнодорожного обхода -- мамочки мои! В его
будке,  в  определенном ему  железной  дорогой  казенном помещении,  на  его
кровати спит Ева, белокуренькая, лицом посвежелая. Святая женщина, не иначе!
Вошла  в  жилище,  все,  что  требовалось, нашла,  покушала, выпила  -- и  с
половины  все, с половины!  Так и  положено Еве:  Адаму-работнику  оставлять
половину всего,  потому  что  она  и  зовется  половиной, --  по-божески, по
справедливости людям жить  полагается, хоть на том, хоть на  этом свете. Так
рассуждал Адам, торопливо хлебая щи. На грудь из ложки лилось -- не сводил с
Евы глаз Адам, и, чем дальше хлебал, тем большая торопливость  и  нетерпение
охватывали его. Бог! Бог это ему, мужчине, одичалому от одиночества, женщину
послал.  Он,  он, радетель! От управления  дистанции пути  не больно  какого
товару  дождешься, керосину,  фитилей  для фонаря  --  и то  в  обрез  дают,
струменту не допросишься,  велят самому промышлять струмент, и корм, и бабу!
А они,  бабы, по железным дорогам не валяются. От гнетущей истомы отправится
когда Адам в путевую  казарму, в дождь, в мороз, в пургу, всякое  бывало, но
отломится ли чего, еще неизвестно, смотря по обстоятельствам.
     Адам  нервничал,  ерзал  за  столом.  Старый мужик,  известное дело,  и
трехдневной каше рад,  а тут?! "Да черт с ними, со щами с этими и с обедом!"
Адам  бросил ложку,  путаясь в одежде, разболокся  до исподнего, чистоплотно
вытер ноги о половичок, приподнял одеяльце  и  осторожно  вкатился в уютную,
хорошо нагретую постельную глушь. Полежал, смиренно вытянувшись, Адам --  не
прогоняют. Тогда он  придвинулся к Еве потеснее и услышал: "Ну, энти мужики!
Ну  звери и звери! Со  стужи,  с  ветру... и  холодными лапами сразу к живой
теле!.."


     Так  вот  Адам женился и сам себе удивился. Жили  Адам с  Евой весело и
даже бурно. Гонялся,  и не  раз,  Адам за  Евой с ломом  и путевым молотком,
подняв струмент над головой. Но догнать не мог. Шустра!  Палил Адам в Еву из
ружья дробью --  промахнулся. Вешался  Адам на турнике, перед окнами путевой
будки --  веревка оборвалась, и все через роковую, ослепляющую  разум  Адама
страсть: любила Ева народ и народ ее тоже любил.
     Под расписку Зойка не шла до тех пор,  пока не родился  сынок, которого
она нарекла модным именем Игорь.  Рос сынок на  приволье хорошо,  быстро,  и
Зойка  возле него  унялась,  заботливой  матерью  сделалась,  уж  не  метила
улизнуть на станцию в буфет. Адам наметил план: смастерить еще  двух  детей,
дочку  и сына, чтоб закрепить за со бою Еву.  Да не дала она себя закабалить
земными  заботами  и  многодетностью. Когда Игорь  вырос  и  был определен в
железнодорожное училище получать профессию машиниста электровоза, запировала
Ева с прежней силой.
     Игорь  Адамович уже определился с  работой,  женился,  когда  мать  его
объявилась в  Вейске,  в железнодорожном поселке, в доме номер семь, заявив,
что мужик у ей был уже преклонных лет,  когда она с ним сошлась, сносился до
смерти и теперь она станет жить с сыном, потому  как больше  жить ей негде и
не с кем.


     И жила.  Долго. Давно жила.  И привычно совали за  нижнюю дверь детишек
жители восьмиквартирного дома, побежавши по делам, в кино, срочно  куда-либо
вытребованные, и привычное слышалось из квартиры Зудиных: "А-ту-ты-ту-ту-ты,
а-ту-ты-ту-ты-ту-ты..."  Это бабка Зоя колебала  и  подбрасывала  на коленях
чье-либо дитя, иногда по несколько штук сразу.
     Была бабка Зоя  страшенная  сквернословка и любила выпить.  Подвыпивши,
пела частушки, чуть их подделывая  "под приличность".  Например:  "Тятька  с
мамкой на полу гонят деготь и смолу, а я бедный, за трубой изгинаюся дугой".
Будучи во зле, бабка бралась за  воспоминания, как в  колонии "ливер давили"
рассказывала, по-человечески  это значит  -- ухаживали за  женщинами "своего
мира" урки, бандиты, всякое отребье.
     Ребятишки  --  народ творческий:  бабкины  частушки  восстанавливали  в
подлинном  тексте и горланили их на весь  поселок. Володя Горячев специально
ходил
     к  седьмому дому  --  заучивать фольклор бабки  Зои, которая постепенно
утратила подлинное имя, потому как народ плодился  -- бабкино "ту-ты, ту-ты,
ту-ты"  уже не  смолкало ни днем,  ни ночью.  Долго бабка Тутышиха билась  с
приладом к "ту-ты, туты", уж  и так, и этак вертела она  его: "А туты, туты,
туты,  потерял мужик путы,  шарил, шарил -- не нашел, сам заплакал и пошел".
Но  ребятишки  в доме номер семь и  окрестностях его не знали  слова "путы".
Бабка  попробовала  приставлять  "уды", однако  и тут что-то ее  в тексте не
устраивало, и тогда ум бабки, уже вплотную сблизившийся с детским, ступил на
новаторскую линию, обогатил  русский фольклор  дерзким  новшеством: "А туты,
туты, тутыл, потерял мужик бутыл, шарил, шарил -- не  нашел, сам  заплакал и
пошел".
     Всех эта  последняя редакция устроила,  потому как в тексте  содержался
прямой намек на  воздаяния  и благодарствия. Все  расчеты за  помощь  отныне
осуществлялись  с помощью "бутыла"  -- небольшого и неразорительного.  Бабка
Тутышиха,  когда у нее  появилась внучка Юлька, и сыну приказала: пенсию  не
зорить и в неделю раз  выдавать ей четушку. Пенсия  у бабки была  небольшая,
как  сторожу, помощнику путеобходчика ей определили рублей двести  пятьдесят
старыми деньгами.
     С появлением внучки  бабка смягчилась  нравом, черные  ее  воспоминания
погасило чувство светлой, пусть и бестолковой, любви к Юльке, или потускнели
сами  собой  они,  и  когда  внучка  была  во  здравии,  а росла она  хилая,
плаксивая,  в  соплях  всегда,   бабка,  прикрыв  глаза,  оживляла  в   себе
совсем-совсем почти погребенное жизнью и годами. "Я  на  тым берегу черемуху
ломала, а  на энтот перешла -- с миленьким гуляла". "Не стой на мосту --  не
маши хвурашкой, я теперя  не твоя, не зови милашкой!"  И с тихой, бесслезной
печалью воскресила  однажды: "Милая,  красивая, свеча неугасимая! Горела  да
растаяла, любила да оставила..." Спела, вскинулась и, оглянувшись вокруг, не
подглядывает ли кто, наморщенным лбом уперлась в стекло окошка того, которое
было рублено туда, на запад, на родину, давным-давно ею покинутую.
     Юлькина  мать  --  женщина  конторская,  часто болела, рожать  ей  было
нельзя, но она надеялась с  помощью родов оздороветь и оздоровела настолько,
что  стала  ежегодно кататься  по  бесплатному  железнодорожному  билету  на
курорты,  с мужем и  без мужа, и  однажды с курорта не вернулась,  говорили,
утонула в Черном море.
     Игорь  Адамович,  все еще  молодой,  но  уже посолидневший,  с  хорошей
профессией и  большим заработком, долго  не  вдовствовал, учительница  школы
рабочей  молодежи,  где он  добивал среднее образование, Викторина Мироновна
Царицына,  с  самой  ранней молодости,  с  пединститута  еще,  имеющая  двух
девочек-близняшек, Клару и Лару,  быстренько помогла ученику  с образованием
семьи и по части всякой иной грамоты.
     У  Викторины  Мироновны  была  квартира  в  управленческом доме.  Игорь
Адамович скоро позабыл номер  старого дома, и  осталась Юлька  при родителях
считай что сиротой,  на руках великого педагога  -- бабки Тутышихи,  которая
материла внучку за отставание в учебе, гонялась за ней с полотенцем, если та
не слушалась ее.
     На   шестнадцатом   году,   видя,   что  Юлька   начала  охорашиваться,
подглядывать  за  мальчишками и  спать  неспокойно, бабка  Тутышиха стравила
внучку   какому-то  пьющему   проходимцу,  и  синюшная  лицом,   тонконогая,
недоразвитая   Юлька,  из-за   умственной   отсталости  не  удержавшаяся   в
пединституте,  приткнута была  Викториной  Мироновной  в училище дошкольного
воспитания  и маялась там который  год, мучая себя  и воспитательные  науки.
Родители  Юльки,  подрастив  двух  дочерей в управленческом доме,  возлюбили
путешествия и  отдых в санаториях, жили в свое удовольствие, катались вокруг
Европы и по ближним странам, завели дачный участок, увлеклись цветоводством.
Юлька  тем  временем  добивала себя с  кавалерами,  среди  которых, вспомнил
Леонид,  случался  и  тот  модник  в дубленке с  гуцульским орнаментом.  Он,
поди-ка, Юльку и  поджидал с гоп-компанией под  лестницей,  да тут и нанесло
Юлькиного верхнего соседа.
     Бабка  Тутышиха  жить