сили ему  чашу
и облатку - облатку круглую, как белое окно над алтарем.
     В ощущениях Гертруды король Гамлет почти обрел реальность и дразнил все
ее  чувства,  кроме  зрения:  ее  уши  будто  слышали  шорох  одежды,  шаги,
подавленный стон; нервы и волоски ее шестого чувства пульсировали и вставали
дыбом, словно от невидимого легкого прикосновения, хотя в коридоре  не  было
ни сквознячка; и никакая только что задутая свеча или только что разведенный
огонь не могли  быть  причиной  вдруг  возникавшего  запаха  горения,  дыма,
палености, обугливания. И на все это накладывалось ощущение боли.  Казалось,
он - менее, чем призрак, но более, чем просто пустота, - выкрикивает ее  имя
в агонии -  ГЕРУТА,  как  она  звалась  в  незапамятные  времена.  Ее  томил
тревожный ужас, и она часто оставалась одна, потому что Герда была уже почти
на сносях и из-за возраста беременность переносила  тяжело.  А  Гертруда  не
желала, чтобы случайная спутница, какая-нибудь глупая  девчонка,  присланная
каким-нибудь  провинциальным  правительством  шпионить,  сопровождала  ее  в
блужданиях по Эльсинору. И потому не было рядом с ней никого, кто подтвердил
бы игру ее воображения, когда она остановилась почти задушенная раскаленной,
хотя и ледяной рукой, которая легла ей на лицо.
     Что нужно от нее мертвому Гамлету? Всевидящий из-за могилы,  он  теперь
знает ее грехи, каждое упоенное бесстыдство, каждый  любовный  крик.  Но,  с
другой стороны, разве очищающая влага Небес не смывает всю грязь этого мира?
Блаженно упокоившиеся не преследуют живых; только проклятые,  прикованные  к
падшим  живым,  а  ее  покойный  муж  был  образцом  добродетелей,  зерцалом
царственности.  "Но  он  все  еще  хочет,  чтобы  я  принадлежала  ему",   -
нашептывала ей интуиция; король любил ее, всегда любил, и ее, -  супружеская
измена, которую он среди своих  королевских  занятии  при  жизни  проглядел,
теперь терзала его так, что она ощущала запах  его  горящей  плоти  и  почти
слышала его приглушенный голос.
     Неестественные мысли! Она пыталась подавлять их. Гертруда  всегда  была
способна полагаться на естественное, доверять очевидному - тому, к чему  она
могла прикоснуться: крашеным ниткам своего вышивания, легким метелочкам трав
с семенами; и предоставляла Церкви то огромное мощное  сооружение,  которому
природа  служит  лишь  фасадом,  видимой  частицей,  авансценой   мимолетных
спектаклей. Безоговорочно и повсюду  священнослужители  объявляли  скорбную,
кричаще яркую землю всего лишь прелюдией к вечной жизни за гробом, в которой
Иисус, и Моисей, и Ной, и Адам будут сиять  вниз  отраженным  светом,  будто
каменные головы  в  соборе,  слепяще  озаренном  свечами  молящихся.  Теперь
естественное будто слегка отдернулось, и она смутно ощущала погоню за собой.
В опочивальне она пыталась описать Клавдию  свои  чувства,  не  упоминая  ни
имени мужа, ни своих подозрений, что Гамлет,  мертвый  Гамлет,  пребывает  в
замке, предъявляя свое право на нее.
     Даже Клавдий  испытывал  подозрения  -  он  распорядился,  чтобы  после
свадьбы они не легли в кровать, в которой она спала с Гамлетом, а спали бы в
другом солярии королевских покоев, в венецианской, инкрустированной слоновой
костью кровати, которую целый долгий день везли в повозке из Локисхейма.  По
привычке она не раз, встав ночью, потом брела к своей прежней опочивальне  и
наталкивалась на запертую дверь. Она сказала Клавдию:
     - Я счастлива, я благодарна, я всем довольна, и все же,  милый,  что-то
не дает мне покоя, тревожит меня.
     Он сказал рассудительно:
     - Ты пережила несколько потрясений:  внезапно  стала  вдовой,  а  затем
скоро вновь женой. - Тон его был более здравомыслящим, и хотя и ласковым, но
более бесповоротным, чем ей хотелось бы. - Твоя субстанция менее упруга, чем
прежде, - добавил он.
     Не упрек ли это? Может быть, он уже сожалел, что владеет  ее  стареющей
субстанцией, которую возжелал, когда она была много моложе?
     - Ну и еще меня тревожит Герда. Она  выглядит  такой  унылой  и  павшей
духом, а младенец будет приветствовать солнце менее чем  через  месяц.  Меня
удивляет, что он вообще растет. Она думала, что Сандро любил ее.
     - И любил, когда говорил, что любит. Потом испугался последствий  своей
пылкости. У нее нет причин тревожиться  из-за  своего  ребенка.  Расходы  на
Эльсинор стерпят прибавление еще одного  рта.  Если  она  перестанет  любить
дитя, оно умрет.
     - Ты говоришь с такой абсолютной уверенностью.
     - Без любви мы умираем или в лучшем случае живем искалеченными.  -  Для
убедительности он крепко поцеловал ее в  губы.  Он  все  еще  выказывал  все
признаки любви, опровергая ее убеждение, что страсть мужчины угасает,  когда
узаконивается.
     - Ты испытал это в Ютландии? - спросила она.
     - Там было холодно. Мы обходились лишь половинкой положенного.
     - Я тоже обходилась половиной после того, как моя мать умерла, когда мы
только-только начали понимать друг друга. Мне было три года.
     Она увидела, что он сдерживает раздражение, которое вызывают  у  мужчин
подобные копания в чувствах и в прошлом, которое невозможно вернуть.
     - В три года, - сказал он, - полагаю, твой здравый  смысл  и  храбрость
уже сложились. Твоя мать тебя любила, и ты цвела. И все еще цветешь  в  моих
глазах.
     Он услышал собственные слова и пристально посмотрел  на  нее.  Под  его
торжественным темным взглядом она не могла не улыбнуться. Он сказал:
     - Я смотрю на твое улыбающееся лицо, и во мраке мира появляется разрыв,
что-то лучше струится  в  него  из...  откуда-то  еще.  "Tant  fo  clara,  -
цитировал он, - ma prima lutz d'eslir lieis don ere crel cors los  buoills".
- Таким ясным он сделал все, мой первый проблеск в выборе ее, чьих глаз  мое
страшится сердце.
     Столь романтичное признание заслуживало объятия, поцелуя, возвращенного
его губам - губам, когда-то столь полным силы в своей прекрасной лепке и  до
сих пор способных взволновать ее, привести  в  возбуждение.  Однако  она  не
могла  прекратить  поиски  того  неуловимого,  чего  не   хватало   для   их
спокойствия. Подобно спущенной петле, из-за которой может распуститься  весь
рукав.
     - Ты помог Сандро уехать тайно?
     - Нет, - решительно заявил Клавдий.  -  Его  бегство  удивило  меня  не
меньше, чем Герду. Я верил в его преданность. Что доказывает: доверяй только
датчанину, но и тогда будь настороже.
     - Но ведь ему требовались деньги, даже если он  ушел  пешком.  Ночлеги,
еда и взятки на каждой границе для каждого немецкого князька.
     - Милая, к чему такая озабоченность? Я вернул бы Сандро, находись он  в
пределах моего королевства. Но он его покинул до того, как оно стало моим.
     Что-то в этом - точное указание времени, гордая  ссылка  на  обретенную
власть - подогрело ее тревогу. Навертывающиеся слезы согрели глаза,  обожгли
горло.
     - Просто бедная Герда, подражавшая нам, теперь несет это  бремя,  а  мы
имеем... только счастье.
     - Да. И во всяком случае для меня это великое счастье.  Мы  не  просили
Герду и Сандро подражать нам.
     - Мы создали атмосферу вседозволенности,  -  продолжала  она,  смешивая
слезы и голос в вырвавшейся наружу боли, - а теперь она терпит последствия.
     - Мне кажется, моя дорогая, ты становишься...
     - Каким-то образом  ты  отгородил  меня.  Есть  вещи  мне  неизвестные!
Полоний говорил мне, что ты спас ему  жизнь,  но  отказался  объяснить,  как
именно. Намекнул, что и я должна быть тебе благодарна. Но за  что?  То  есть
кроме того, что ты меня любишь и вновь сделал королевой?
     Клавдий напряженно нахмурился, и на фоне потемневшего лица еще  сильнее
выделилась белая прядь над виском.
     - Боюсь, наш верный друг и советник  действительно  становится  слишком
стар. Он теряет нить рассуждений, роняет таинственные намеки. Мой  брат  был
прав - камерарию пришло время удалиться на покой.
     Она воспользовалась случаем согласиться с ним, не желая, чтобы пропасть
между ними стала шире.
     - Да, он затевает кутерьму по всякому поводу.  Хочет  запретить  Офелии
видеться с Гамлетом в надежде упорядочить его ухаживания. Опасается, что она
переспит с ним и уронит себя в его глазах.
     - Насколько это вероятно?
     Такая вспышка напряженного интереса на мгновение лишила ее слов.
     - Не знаю, - растерянно призналась Гертруда.  -  В  ней  есть  какая-то
странность. Гамлет - твой брат - это заметил. Он не считал, что она подходит
нашему сыну. Он хотел найти ему в невесты русскую принцессу.
     Ей было неприятно говорить о своем покойном муже, но ведь  Клавдий  сам
упомянул о нем, привел его в комнату.
     - Я хочу, чтобы Гамлет был возле нас, - сказал Клавдий.
     Она не сразу поняла, что он имеет в виду молодого Гамлета.
     -  Но  почему?  -  дала  она   волю   честному,   противоестественному,
нематеринскому чувству. - Он наводит такой мрак!
     - Он придаст нашему дворцу необходимое единство. Троичность. Народу  не
нужен принц-наследник, который вечно отсутствует. И в любом  случае  он  мне
нравится. Мне нравятся молодые люди, которым не нравится Дания. Мне кажется,
я его понимаю и могу ему помочь.
     - Да? И как же?
     "Уж эти короли!"  -  подумала  она.  Они  не  переставали  удивлять  ее
блаженными претензиями на всевластность.
     - Он, по-моему, винит себя  в  смерти  отца,  -  без  запинки  объяснил
Клавдий. - Чувствует, что навлек ее, возжелав тебя.
     - Меня? Он избегает меня и всегда избегал.
     - В том-то и причина. Ты для него, дорогая, слишком уж женщина, слишком
уж теплая для его спокойствия. И он укрылся в холодности, идеализируя своего
отца и погружаясь в немецкую философию. Он любит тебя, как я,  не  может  не
любить тебя, как любой мужчина с глазами и с сердцем. И мы с  ним  разделяем
еще одно: над нами всегда тяготел человек один  и  тот  же,  человек  пустой
внутри, несмотря на всю его страсть к славе. Молот  был  угнетателем,  и  ты
ведь тоже это чувствовала, не то бы не предала его.
     - "Предала" - слишком уж жестоко! Дополнила его, вот как казалось  мне.
Дополнила  его  тобой  из-за  твоих  непрестанных   настояний.   Милый,   ты
несправедлив к своему брату. Эта тема уводит тебя от действительности. У вас
с ним много... у вас с ним было много общего, и  это  еще  заметнее  теперь,
когда ты король.
     - Мой брат всегда неприятно напоминал мне Ютландию,  эту  приниженность
пейзажа, трясины, и туманы, и вереск, и овец,  и  валуны,  изо  дня  в  день
думающие одни и те же мертвящие мысли: как они довольны быть  тем,  что  они
есть, в самом продуваемом ветрами центре вселенной. Но это прошлое. Вернемся
к теме. Я хочу, чтобы ты любила Гамлета. Гамлета, своего сына.
     - Но я люблю, неужели нет?
     - В более откровенном настроении ты признавалась,  что  нет.  А  теперь
попытайся начать снова. Привечай его, будь нужна ему. Не  полагайся  на  то,
что  незрелая  девочка  сделает  за  тебя  все,  что  необходимо   для   его
возрождения. Перестань его бояться, Гертруда.
     - А я боюсь его! Да, боюсь.
     Признание, в котором внезапно запылал весь ее ужас, выбило  Клавдия  из
колеи,  но  он  продолжал  прохаживаться  по  опочивальне,  разоблачаясь   и
ораторствуя, как было в обыкновении у короля Гамлета.
     - Но чего тут бояться? Он всего лишь  приносит  нам  тоскующее  сердце,
моля об исцелении. Он знает, что его будущее здесь.
     - Я боюсь войны, которую он несет в себе. Ты и я, мы заключили  мир  на
условиях, которые допускала трагичность обстоятельств, и Дания мирно возвела
тебя на престол. Мой сын с его ночным цветом лица  и  перечно-рыжей  бородой
может все это опрокинуть и разметать.
     - Как? Этот мальчик? У него нет ничего, кроме надежд на будущее. Власть
принадлежит нам, чтобы делить между собой. У меня  нет  сына,  но  я  уповаю
стать отцом твоему.
     Она уступила, как было ей свойственно.
     - Твоя надежда великодушна и полна любви, господин мой; она  заставляет
меня устыдиться. И заставила бы устыдиться Гамлета, знай  он.  Я  буду  рада
следовать за тобой и попытаюсь стать настоящей матерью.
     Она, уже когда разговаривала о Гамлете  с  бедной  влюбленной  Офелией,
почувствовала возвращение теплой нежности, будто  устраивая  его  брак,  она
вновь носила его в себе, "под моим сердцем" сказала  она  тогда.  Ее  досада
из-за особой связи  с  отцом,  которую  он  твердокаменно  хранил,  начинала
рассеиваться,  а  с  ней  и  сомнения  в  своей  материнской  полноценности.
Благодаря своему нежному жалостливому общению с  Офелией,  она  поняла,  что
вражда между поколениями необязательна, как  ни  нетерпеливо  ждет  молодежь
гибели стариков. И все-таки...
     - И все-таки, милый муж, почему меня мучает этот страх?
     Клавдий засмеялся, обнажив волчьи зубы в гуще мягкой бороды.
     - Ты обрела, моя милая Гертруда, то, с чем мы, остальные, рождаемся или
чем обзаводимся очень скоро после рождения -  душевную  тревогу.  Ты  всегда
чувствовала себя в этом мире как дома. Эта тревога, эта вина за  первородный
грех наших праотцов, есть то, что призывает  нас  к  Богу  из  глубин  нашей
кощунственной гордости.  Это  вложенный  Им  в  нас  знак  Его  космического
царствования, чтобы мы не вообразили себя венцом вселенской иерархии.  -  Он
снова засмеялся. -  Ах,  как  я  люблю  тебя,  твой  настороженно-осторожный
взгляд, когда ты стараешься понять, сколько из  того,  что  я  наговорил,  я
наговорил, чтобы поддразнить тебя. Да, я поддразниваю, щекочу,  но  перышком
правды. Всю мою жизнь меня грызло ощущение, что я лишь полчеловека или  тень
подлинного человека. Но это позади:  ты  одела  меня  плотью.  "Я  у  нее  в
услужении, - говорит поэт, - "del ре tro c'al coma", от моих стоп до волос".
Ну-ка, жена, дай мне увидеть, как ты раздеваешься. В Византии,  -  продолжал
он  с  широким  жестом  учителя,  -  в  пустынном  краю,  вне   досягаемости
властвующих иконоборцев и лицемерных монахов,  руины  тысячелетней  давности
подставляют солнцу столпы провалившихся кровель и разбитые статуи обнаженных
женщин - быть может, богинь, более древних, чем  неповиновение  Евы.  Ты  их
сестра. Твое великолепие льет бальзам на  мой  смятенный  дух;  творение,  в
котором есть ты, жена моя, должно дарить спасение и самому черному грешнику.
Ты моя добродетель и мой недуг, от которого мне нет исцеления.
     - Ты все неимоверно увеличиваешь, господин мой,  -  возразила  она,  но
продолжала раздеваться. Воздух опочивальни окутал ее пленкой  холода,  и  ее
соски напряглись, а светлые волоски на руках вздыбились. Он впивался  в  нее
взглядом, и его голос, его жесты стали совсем фантасмагоричными.
     - Взгляни, ты дрожишь, твою шею и плечи заливает румянец до самой грани
твоих грудей, столь безумно сотрясающей Небеса звучит моя хвала! О нет.  Она
честна. Ты делаешь меня честным. Ты - единение души моей, как  выражают  это
еретики-трубадуры. Мы оставили красоту позади, может сказать юность мира, но
наши чувства клянутся в ином. Гертруда, я буду меховой  полостью,  брошенной
под твои босые ноги.  Я  согрею  ледяную  постель  моими  пылающими  старыми
костями.
     И она увидела проблеск красоты в его разжиревших икрах,  и  затемненных
волосами ягодицах, и в подпрыгивающем встающем члене, когда  он  нырнул  под
одеяла, а зубы в бороде стучали, пока ступни нащупывали  горячие,  обернутые
тряпицами кирпичи, которые прислужники положили в кровать. Она страшилась  и
за себя, и за Клавдия -  страшилась,  что  их  страсть  может  не  выдержать
перехода от полного  страхов  безумия  адюльтера  к  спокойной  безопасности
законнейшего брака, но она выдержала. Вот так они показали себя и  крепкими,
и достойными всех тревог и трудов совокупления. Быть в  постели  с  Клавдием
значило встретиться с собой, пришедшей издалека, - безыскусное  и  радостное
воссоединение.

     Король был в превосходном настроении.  Прошлая  ночь  была  студеной  с
беспощадной россыпью звезд - осколочков льда,  но  утром  напоенный  солнцем
ветер фонтанами брызг сбивал пену  с  барашков  на  Зунде,  и  по  Эльсинору
разносились звуки хлопотливой суеты. На это утро дня  святого  Стефана  была
назначена торжественная аудиенция, и какая бы неизбывная тревога ни  терзала
его душу, какое бы черное раскаяние ни напоминало о  флакончике  с  отравой,
которую он вылил в ухо спящего брата (восковая  дырка  в  центре  вселенной,
казалось, жаждала испить, всосать самый зенит с неба), -  все  эти  призраки
прогнал солнечный свет, который  заливал  парадную  залу,  и  огонь  в  двух
огромных сводчатых очагах бледнел от солнечных лучей,  врывавшихся  из  двух
высоких ничем не загороженных окон под потолком.  Небо  сияло  незапятнанной
голубизной: чище совести святого. "Все очищается, - подумал Клавдий,  -  под
колесом Небес".
     Со смерти его брата прошло два месяца и месяц с того дня,  когда  он  с
дерзкой поспешностью  взял  в  жены  вдову  короля  Гамлета.  Первые  слова,
произнесенные  перед  собравшимся  двором,  будут  обращены   на   эти   два
непредвиденные события  и,  изложив  их  правдиво,  но  тактично,  спровадят
таковые  в  область  истории,  как   краеугольные   камни   фундамента   его
царствования. Он напомнит своим советникам, что поступал с их одобрения;  он
признает, что, пожелав вступить в брак столь скоро, был  вынужден  вытерпеть
борьбу разума с природой, но ведь в  конце-то  концов  он,  Клавдий,  жив  и
должен был помыслить не только с мудрой скорбью о покойном милом брате, но и
о себе. Жизнь обрамлена такими спаренными противоречиями.
     Искусно и с чувством сбалансированное начало это с упоминанием  веселия
над гробом и причитаний на свадьбе, уравновесив  радость  и  горе,  послужит
подачкой Гамлету, который всячески выставлял напоказ свой траурный костюм  и
многими  публичными  вздохами  и  как  бы  про   себя   сказанными   фразами
сомнительного вкуса, давал понять всем и каждому, что возмущен поспешностью,
с какой его мать уступила настояниям его дяди. Клавдий был способен  холодно
признать, что между ним и  его  племянником,  а  теперь  к  тому  же  еще  и
пасынком, может  возникнуть  неумолимая  вражда,  но  пока  необходимо  было
приложить все усилия  к  примирению,  как  поступают  с  раскапризничавшимся
ребенком: пропускают мимо ушей незрелости  неуклюжие  оскорбления  и  широко
раскрывают объятия родительского снисхождения.
     Еще он напомнит своим слушателям  о  том,  что  Гертруда  не  королева,
благодаря  случайности  брака,  но  тесно  связана  узами  крови  с  датским
престолом как поистине "наследница воинственной страны" -  многозначительное
выражение, резонанс которого уловят те, кто затаил мысли, будто его права на
трон были слабыми, а выборы противозаконными из-за их нахрапистой спешки.  И
Полония он должен в открытую теснее связать со своей королевской  властью  -
так тесно, как сердце связано с головой или рука со ртом,  этого  камерария,
служившего двум высокочтимым предшественникам короля.
     Хитрого старого придворного с  его  изворотливым  умом  и  болтливостью
необходимо публично заверить, что его услуги ценятся  по-прежнему,  и  можно
дать понять, что не только  они,  но  и  его  сообщническое  молчание.  Если
Полония отправить на покой, пришла Клавдию в  голову  неприятная  мысль,  то
покой этот должен быть покоем могилы, а не какого-либо промежуточного  места
отдыха, вроде уютного дома над Гурре-Се, где  он  может  поддаться  соблазну
продать свои тайны ради возвращения к власти.  Убийство  и  узурпация,  увы,
столь крепкие кислоты, что грозят растворить бочку, в которой запечатаны.
     Однако пока необходимо успокоить двор  и  -  расширяющимися  кругами  -
страну и народ. Хотя он ощущал, что держит скипетр надежно,  но,  по  мнению
толпы, его  рука  дрожит.  Приготовления  к  оборонительной  войне,  которую
навязывает  Дании  нахальный  щенок  Фортинбрас,  тщась  воплотить  в   себе
воинственный дух своего