логодских студентов я в Питере знал.
Лучше, чем питерских.
     Был  в  Вологде купец  2-й  гильдии Веретенников,  человек,  с  одной
стороны,  совсем дикий, блудодей и охальник, а с другой - поклонник наук и
просвещения.  Такие фокусы у нас на Руси бывают. Этот купец на свои деньги
народное училище содержал,  нескольким студентам пособие выплачивал.  Деда
моего,  мать и меня он хорошо знал.  Когда в Питер приезжал,  всегда к нам
заходил.
     Прихожу я раз из университета, а у нас Веретенников сидит, пьяный уже
изрядно. "Я, говорит, Николка, вчера хорошие деньги на бегах выиграл, хочу
землячеству  вашему  пятьсот  рублей  отвалить.  Зайди  ко  мне  завтра  в
"Бельведер" за ними". Жил он всегда в самых лучших гостиницах.
     А  надо вам сказать,  что землячество наше было нищее.  Кто нуждался,
кто вовсе голодал.  Я  дома жил,  мне много легче было.  А  из  других кто
двадцать рублей от  родных в  месяц получал,  тот  и  богач.  Любую работу
брали,  переписывали,  чертили, даже посуду мыли. И, конечно, взаимопомощь
была.  Знаете,  говорят:  итальянцы живут тем, что дают в долг друг другу.
Вот так и  мы.  Ради этого и  землячества были.  Но  полиция их разгоняла,
искореняла. Землячества распадались, потом снова собирались.
     Пятьсот рублей от Веретенникова были большие деньги. В тот же вечер я
побежал к курсисткам сестрам Холиным,  где вологодцы собирались,  и все им
рассказал. Тут еще товарищи подошли. Восторг был всеобщий, чай пили, песни
пели.
     Стали  деньги  распределять:  столько-то  на  вечеринку  праздничную,
столько-то  на  журналы артельно подписаться,  двести рублей -  на  помощь
самым бедным -  кому  есть нечего,  кто  за  квартиру задолжал.  Споры шли
веселые,  шумные. "Пальто Сергееву купить!" - крикнул кто-то, ответом были
хохот и голоса одобрения.  Этот Сергеев, добрейший парень, всю осень ходил
в пиджачке, так как пальто продал старьевщику ради спасения из полицейской
части какой-то заблудшей души женского пола.
     На  другой день пошел я  к  Веретенникову в  "Бельведер" на  Невском,
против Аничкова, и получил пачку хрустящих кредиток. Столько денег сразу я
никогда не  видел.  Они уютно лежали у  меня во  внутреннем кармане и  как
будто согревали.
     И тут же, едва выйдя на улицу, я встретил Булатова.
     Этот Булатов был товарищ мой по гимназии.  В университет он не пошел,
служить не торопился, а пока неплохо жил на отцовские деньги. И не был я с
ним в гимназии особенно близок,  а тут вдруг как с родным увиделся.  Через
пять минут я почему-то рассказал ему о деньгах Веретенникова.
     Странно,  но Булатов,  выслушав меня, как будто пропустил мой рассказ
мимо ушей и сказал:
     - А не пойти ли нам к Марцинкевичу? Там неплохо бывает.
     Марцинкевич держал недорогой танцкласс на углу Гороховой и  Фонтанки.
Я там раза два до этого был. Собирались студенты, чиновники и всевозможный
иной люд  среднего достатка.  А  женщины -  от  откровенных проституток до
целомудренных невест.
     Я  был не очень большой охотник до таких развлечений и  в другой раз,
возможно,  отказался бы.  Но в этот вечер что-то неумолимо толкало меня, и
орудием этого чего-то был беззаботный Булатов.
     Пошли мы по Фонтанке. Врезалась мне в память картина: ярко освещенный
подъезд  только  что  тогда  отстроенного Малого  театра  и  подкатывающие
экипажи.  Там гастролировала, кажется, какая-то французская труппа. Помню,
я  вопросительно поглядел на  Булатова:  не лучше ли это Марцинкевича?  Он
улыбнулся и  едва заметно покачал головой.  И  я  пошел дальше как овца на
заклание!  А ведь мог Булатов соблазниться француженками, чьи раскрашенные
фотографии в  волнующих позах были выставлены за  стеклом.  Другой раз  бы
соблазнился, а в тот вечер - нет.
     Бал у Марцинкевича был в разгаре.  Мы купили билеты, сняли влажную от
мелкого холодного дождя верхнюю одежду и вошли.
     И я сразу опьянел от музыки, шума, женского смеха, от самого воздуха,
насыщенного испарениями потных тел  и  запахами духов.  Я  опьянел еще  до
того,  как  в  буфете выпил  рюмку  дорогого коньяка (угощал Булатов).  Но
следующей рюмкой угощал уже я  -  и  не одного Булатова,  а  еще двоих его
приятелей, с одним из них и я был немного знаком.
     Когда в зале я увидел Сашеньку (я, конечно, еще не знал, что ее зовут
Сашенькой), мне уже было необыкновенно легко, тепло, весело.
     На ней было светло-розовое шелковое платье с  белой меховой оторочкой
вокруг  глубокого декольте.  Нежное  личико,  окаймленное короной светлых,
золотистых волос.  Головка на длинной тонкой шее. Прелестная фигурка, чуть
удлиненная и точно летящая.
     Она  была  немного выше  своего спутника -  темноволосого мужчины лет
пятидесяти, вероятно, преуспевающего дельца или крупного чиновника.
     Булатов слегка усмехнулся,  когда я застыл перед этим чудным видением
в розовом платье.
     - С  кем она?  -  коротко спросил он одного из приятелей,  только что
пивших с нами коньяк.
     - Новый содержатель. С прошлого месяца, - услужливо ответил тот.
     Они о чем-то пошептались, мне было не до них.
     - А сумеешь? - спросил Булатов.
     - Попробую. Забавно.
     Что именно произошло,  я так никогда и не узнал.  Вероятно,  приятель
Булатова затеял спор,  а потом скандал с ее кавалером.  Шум, крик, женский
визг взметнулся как вихрь.  Кто-то  хохотал,  кто-то свистел,  кто-то звал
полицию.
     Булатов нырнул в  толпу и  через минуту вынырнул из нее с  Сашенькой,
уцепившейся за его руку, не то плакавшей, не то смеявшейся.
     В  это  время оркестр грянул галоп,  заглушая скандал,  и  все бешено
завертелось и  понеслось.  Сашенькин  кавалер  исчез  где-то  среди  этого
содома. Мы выскочили из зала и сбежали по лестнице: Булатов с Сашенькой, я
и еще двое или трое.
     - Дай ему пятерку! - бросил мне Булатов, указывая на швейцара.
     Тот  все мгновенно уловил и  метнулся за  Сашенькиным манто.  Булатов
схватил свое и мое пальто,  я сунул швейцару пять рублей, дверь перед нами
сама открылась.
     Лихачи всегда ждали у заведения Марцинкевича. Булатов успел сказать:
     - Сашенька,  мой друг безумно в вас влюблен. Считайте, что это он вас
похищает.
     Он застегнул за нами полость коляски и крикнул кучеру:
     - Гони к Палкину!
     Я  остался с  Сашенькой,  лошади рванули,  она прижалась ко мне.  Мне
казалось,  что я  мчусь не  по  ночному Петербургу,  а  лечу где-то  среди
звезд... Сашенька сказала:
     - Как хорошо, что вы меня похитили.
     Голос у нее был именно такой, какого я ждал: колокольчик.
     До  ресторана Палкина было  рукой  подать.  Нас  провели в  отдельный
кабинет.  Приятель Булатова,  который затеял скандал,  был  теперь тоже  с
нами,  слегка помятый и со свежей царапиной на щеке.  За столом уже сидело
семь  или  восемь  человек,  среди  них  две  неизвестно откуда  взявшиеся
женщины.  Но королевой была Сашенька,  а я принцем сидел по правую руку от
нее.
     Дальше все смешалось.  Я  пил,  пел и  без конца целовал Сашеньку под
крики "горько!"  и без всяких криков.  Компания несколько раз менялась или
мне это только казалось?  Нет,  приятель Булатова, устроивший мое счастье,
несомненно,  исчез с одной из женщин, а на его месте сидел теперь какой-то
смуглый  молодой  человек кавказской наружности.  Или  это  был  цыган?  Я
требовал  у  Булатова  объяснений по  этому  поводу,  но  Сашенька ласково
пригибала мою голову себе на грудь, и я забывал про Булатова, его приятеля
и кавказца...
     Утром я проснулся в незнакомой комнате.  Окно было закрыто шторой, но
сквозь щели сочился свет серого дня.  Комната была обставлена с претензией
на роскошь, прямо против кровати стояло большое трюмо, и при тусклом свете
я  увидел  свое  бледное  опухшее лицо.  На  подушке рядом  лежала  Сашина
головка,  волосы разметались и  щекотали мне шею.  Несколько минут я лежал
неподвижно,  припоминая вчерашний вечер.  Припомнить я  мог только до того
момента,  когда я  совал за  что-то  деньги старому чернобородому цыгану с
гитарой и заказывал полдюжины шампанского... Дальше был сплошной туман...
     Увидев на спинке стула свой пиджак,  я воровато вылез из-под одеяла и
трясущимися руками достал деньги.  Там было рублей сто с какой-то мелочью.
Я застонал и ухватил себя обеими руками за нечесаные космы...
     В  этот день я истратил на Сашу оставшиеся деньги,  все равно их было
мало.  Позавтракав с вином, мы поехали на лихаче по магазинам, и я покупал
какие-то платки,  ботиночки, безделушки, пока она сама не сказала: "Милый,
оставь на ужин".
     Домой  я  попал  лишь  на  третий  день.  Родные  за  меня  не  очень
беспокоились: я нередко оставался ночевать у одного приятеля.
     ...Кстати, Булатова я с тех пор никогда в жизни не видел. Я думаю, он
даже и  не  знает,  как  пошла моя жизнь после того,  как мы  расстались в
ресторане Палкина.  Вот что я называю роковым человеком. Почему встретился
он мне в  тот вечер на Невском?  А  если бы я  перешел у  Алехсандринского
театра на другую сторону?  Я всегда помнил,  что собирался это сделать, но
потом почему-то решил пройти еще квартал.  Странно...  Может быть, все это
было предопределено той моей первой жизнью? От этих вопросов у меня только
голова пухнет.
     После растраты денег положение мое было ужасно.  Взять пятьсот рублей
мне  было  негде,   между  тем  товарищи  знали,   что  я  их  получил  от
Веретенникова.
     Я сказался больным и засел дома - подумать. Но, конечно, сколько я ни
думал, толку не выходило. На третий или четвертый день зашел один студент,
стеснительно спросил о здоровье и отдал записку кассира нашего землячества
Добровольского.   Что-то   у   этого   студента   приключилось  печальное,
Добровольский просил выдать ему  из  полученных денег  двадцать рублей под
расписку.
     Как  мог  спокойно,  я  сказал,  что  деньги мне Веретенников отдал в
процентных бумагах,  они на хранении в банке,  и надо их еще продать, но я
спрошу мать,  нет ли у  нее.  Мать поворчала,  но деньги взаймы на два дня
дала. Студент ушел.
     Но что-то в моей болезни и поведении,  видно, было фальшиво. Может, и
слух о кутеже моем каким-то образом дошел,  не знаю,  только еще дня через
два пришел ко мне сам Добровольский.
     Был он всем,  даже фамилией, похож на Добролюбова. Тоже из семинарии,
ригорист строжайший, ни к себе, ни к другим снисхождения не знал. Чист как
стекло.
     Лгать ему было для меня сущей пыткой.  Но я лгал, а он не верил. Мать
моя,  которая знала его самого и  его семью,  хотела напоить его чаем.  Он
отказался.  И  весь бледный,  натянутый как  струна,  сказал,  уходя и  не
подавая мне руки:  "Слушай,  Никонов, у тебя еще есть три дня. После этого
не взыщи".
     Мать, кажется, слышала последнюю фразу, пришлось солгать и ей. Раньше
я никогда в жизни столько не врал, как в эти дни.


     Я подумал: первый раз сосед назвал себя по фамилии. И еще подумал: до
чего  ж  разнообразны несчастья  людей.  Так  разнообразны,  что  никакого
средства против них не придумаешь.
     За  окном был  теплый августовский вечер.  И  трудно было представить
себе холодный Петербург, пахнущий угольным дымом и сырой мглой. Я и был-то
в Петербурге однажды всего несколько дней.
     Никонов налил себе полстакана из почти опорожненной бутылки,  крякнул
и продолжал:
     - Вечером я  оделся поаккуратнее и пошел к Вере.  Больше-то идти было
некуда. И в мыслях у меня не было ей исповедоваться, но она уже через пять
минут поняла,  что со мной неладно.  Мы сидели,  как всегда, в ее комнате.
Вещи  несут на  себе отпечаток хозяина.  Комната была такая же  девственно
чистая и спокойная, как Вера... Скоро я уже рассказывал, как все было. Вс„
- включая и Сашу, как это ни было трудно. А через полчаса я рыдал, положив
голову на стол и  размазывая по нему слезы.  Ее рука едва заметно касалась
моих волос.
     На  другой день я  получил от Веры ее кошелек с  вышитым вензелем.  В
кошельке было десять билетов по 50 рублей.  Как я ни добивался, она мне не
сказала,  что это за деньги. Может быть, это было наследство матери, может
быть,  она  попросила у  отца?  Только из  романов я  знал,  что женщины в
крайних обстоятельствах,  чтобы спасти дорогого человека, закладывают свои
драгоценности. Может, Вера сделала это, хотя страшно было представить ее в
лавке процентщика.  Мне не пришлось узнать,  откуда взялись деньги. Мне не
пришлось больше увидеть Веру.
     Полный любви и  благодарности,  вышел я  из  генеральской квартиры на
Большой  Морской  и  сел  в  конку  на  Петербургскую  сторону,   где  жил
Добровольский. По Неве шел лед, через несколько дней она должна была стать
на  зиму.   Петропавловский  шпиль  едва  был  виден  в  тумане.   Проехав
Кронверкский проспект,  я  протолкался к выходу и соскочил,  не дожидаясь,
пока лошади остановятся.  Кроме меня,  сошел только пожилой,  плохо одетый
чиновник (почему-то я хорошо его помню,  кажется,  даже теперь узнал бы!).
Конка   тронулась   с    дребезжащим   звоном   и    скрылась   в   ущелье
Каменноостровского проспекта.
     Я сунул руку в карман и похолодел. Денег не было.
     Что было дальше,  я плохо помню.  Кажется, я шарил во всех карманах и
при этом что-то громко говорил.
     Я рассматривал липкую грязь под ногами, опять что-то говорил и плакал
на глазах у нескольких прохожих, собравшихся вокруг меня.
     Потом,  ничего  им  не  объясняя,  бросился бежать вслед  за  конкой,
пробежал два квартала, задохнулся и встал, прислонившись к черной и мокрой
стене дома.
     Постояв так  минуты  две  и  увидев подходившую конку,  влез  в  нее.
Забившись  в  угол,  поехал  до  конечной  станции.  Там  я  бродил  среди
распряженных лошадей,  мрачных кучеров и  суетливых кондукторов,  напрасно
отыскиваяї мїоїюї конку.
     Я уже понимал,  что все пропало, но еще должен был что-то лихорадочно
делать, искать, спешить.
     Скоро и это прошло,  осталось одно тупое отчаяние.  Я поплелся пешком
через  весь  город,  темный  и  враждебный.  Помню,  остановился у  тускло
освещенного окна аптеки где-то у  Тучкова моста и  подумал:  а  интересно,
нельзя ли украсть здесь яда?
     Потом долго бродил  по  Васильевскому  острову,  заходил  в  какие-то
двери,  где-то потерял фуражку. Какие-то люди пытались со мной заговорить,
но я уходил от них.
     Домой  я  пришел  в  двенадцатом  часу,  страшно  грязный,  мокрый  и
иззябший.  Ночью мне стало худо.  Был жар,  бред.  То чудилось мне палящее
солнце, какая-то наклонная стена, по ней на веревке ползет Верин кошелек с
вензелем,  я  тянусь к нему,  лезу вверх,  ломая ногти о камни,  а кошелек
ускользает,  и  кто-то  грубо хохочет.  То видел я  себя окруженным толпой
каких-то  негодяев,  они перебрасывали мой кошелек,  били меня и  кричали.
Мать потом говорила, что я рвался так, что они с младшим братом едва могли
меня удержать.
     ...Болел я долго и трудно, а едва поправившись, уехал к родным отца в
Тихвин.  Мать говорила:  когда я  был  в  бреду,  приходил Добровольский с
незнакомым ей студентом-технологом. Постояли, покачали головами и ушли.
     Прошло  лет  пять.  Умерла моя  бедная мать.  Братья и  сестры как-то
рассеялись.  Я  поселился в маленькой убогой квартирке на пятом этаже.  По
соседству с  тем местом,  где мы жили с  отцом и  с матерью.  Со мной жила
сестра,  некрасивая  двадцатилетняя девушка.  Она  брала  на  дом  швейную
работу.
     Добровольского не  было  в  живых,  другие  вологодские,  знавшие мое
преступление, разъехались.
     Известно мне было,  что Вера вышла замуж.  Я не делал попыток увидеть
ее.
     Я опять занялся репетиторством,  потом был местным репортером в одной
газетенке,  стал пописывать.  Бросил и Писарева,  и естественные науки, и,
конечно,  университет.  Изредка были  деньги,  чаще  не  было.  Но  мы  не
голодали. Кажется, я постепенно оживал и начинал на что-то надеяться.
     Слушайте же, чем это кончилось...
     - Я устроился в редакцию одного журнала,  солидного и с направлением.
"Отечественные  записки"  были  правительством  закрыты,   в  силу  входил
Победоносцев.  Ну  да  вы знаете,  как это называется:  реакция.  В  нашем
журнале собрались люди либеральные, образа мыслей благородного.
     Беллетристику и  поэзию  вел  в  журнале  Плешаков  Петр  Николаевич.
Большой  душевной  чистоты  был  человек.   Петрашевец,  каторжанин...  Из
стариков он один, я думаю, и оставался кумиром у молодежи.
     Ко  мне  он  очень  хорошо относился.  Я  был  в  редакции первый его
помощник:  разбирал письма и рукописи, ведал перепиской с авторами, иногда
по поручению Петра Николаевича сам писал им ответы. Очень любил он молодые
таланты открывать и поднимать.
     Могу точно сказать, когда это произошло: в феврале 87-го. В Ялте умер
Надсон.  Вам,  пожалуй,  невозможно себе  представить,  какое общественное
волнение вызвала эта смерть. Вы знаете Надсона?
     Я признался,  что хоть имя знаю,  но  стихами  вообще-то  не  слишком
интересуюсь.
     Глаза Никонова затуманились,  потом блеснули,  и, слегка подвывая, он
прочел:

                      Червяк, раздавленный судьбой,
                      Я в смертных муках извиваюсь,
                      Но все борюсь, полуживой,
                      И перед жизнью не смиряюсь.

     - Трудно теперь объяснить,  как впору  пришелся  тогда  Надсон.  Этот
упадок,  отчаянье и вместе с тем смутный порыв к добру, бессильное желание
действовать во имя добра...  И все это воплотил в себе юноша-поэт с  лицом
раннехристианского подвижника.  Чистый высокий лоб,  печальные, прекрасные
глаза. В них была точно вся мировая скорбь...
     Сама смерть Надсона - ему было 24 года - воспринималась как часть его
поэзии.  Тело  привезли в  Петербург и  хоронили на  Волковом кладбище при
огромном стечении народа. Полиция с ног сбилась...
     После похорон прошло недели две.
     Однажды утром я,  как обычно,  пришел в  редакцию и  занялся разбором
почты.  Пакеты и письма,  адресованные лично Плешакову,  я не вскрывал.  В
этот день попался один такой -  самодельный, склеенный из серой оберточной
бумаги с  обратным адресом в Псков.  На имя я сначала не обратил внимания.
Петр Николаевич зашел в  середине дня и пожаловался на нездоровье.  Он был
сильно  простужен.  Кто-то  стал  давать  ему  советы  насчет лечения,  он
отшутился,  но вскоре собрался уйти домой.  Я показал ему почту, в ней был
тот пакет. Плешаков сказал:
     - Голубчик,  Николай Иваныч,  не  откажите в  любезности,  посмотрите
сами,  а я пойду.  Голова разламывается,  и глаза не смотрят. Если найдете
нужным, пошлите мне домой, если нет - ответьте сами или задержите ответ на
несколько дней.
     Он зябко закутался в доху и уехал на извозчике, который ждал его.
     Я  разрезал пакет большими ножницами и  достал содержимое.  Там  было
письмо  на  имя  Плешакова,  двойной лист  линованной бумаги со  стихами и
тетрадка  в  черной  мягкой  обложке.  Я  посмотрел  на  подпись:  учитель
городского училища в Пскове Андрей Брянцев.  Тот же почерк, что на пакете,
- ученически четкий,  но какой-то тревожный, нервный, ломкий. В почерках я
неплохо разбираюсь...  Никаких указаний на возраст не было, но я готов был
ручаться, что автор очень молод.
     В письме было:  "Милостивый государь Петр Николаевич! Надеясь на Вашу
снисходительность и  доброту..."  Брянцев  посылал свои  стихи  на  смерть
Надсона и тетрадь,  в которой содержалось "все то,  что я считаю достойным
Вашего внимания".
     Что вам сказать об этих стихах?  Тем более вы сами признались, что не
любитель.  Но  это вы бы почувствовали!  Что-то было в  стихах этого юноши
волнующее,  обещающее.  Вероятно, он изрядно подражал Надсону. Но там было
нечто иное,  чем у  Надсона,  мужественное и суровое.  О стихах бесполезно
рассказывать,  как о музыке...  Может быть и так, что стихи были плохие, а
мне  придумалось.  Как бы  то  ни  было,  я  часто видел потом во  сне эту
тетрадь,  и в ушах у меня звучали строк