Андрей Владимирович АНИКИН
Рассказы и повести

ДРУГ, КОТОРЫЙ МОГ БЫТЬ
ОШИБКА СВЕТОНИЯ
ПОХИЩЕНИЕ
СМЕРТЬ В ДРЕЗДЕНЕ
ВТОРАЯ ЖИЗНЬ



                        Андрей Владимирович АНИКИН

                          ДРУГ, КОТОРЫЙ МОГ БЫТЬ

                                 Повесть



     Из моего ленинградского дневника 1947 года:

          28 января...  Походил по Невскому,  рассмотрел  фигуры  Аничкова
     моста, холодно, ветер. Стало жаль бедных голых юношей... Был у Ядвиги
     Петровны Ганецкой на Литейном.  Это совсем старушка,  оказывается.  И
     притом не все у нее в голове как положено.  Войну-то она в Ленинграде
     пережила.  Но Мишу она, видно, любила. Всплакнула даже. Ничего нового
     она  не сказала:  ушел и сгинул.  Надо повидать парня,  который ходил
     разыскивать Мишу. Взял у Ядвиги его адрес.
          1 февраля...  Мороз еще крепче,  чем в последние дни.  Сложились
     строчки:  "Мосты над  Невою  в  дымке  тумана,  к  своим  постаментам
     примерзли львы..." Примерзли - это,  кажется, неплохо. Но рифмуется с
     "Невы", а Нева уже использована... Ходил к Борису, Мишиному приятелю,
     говорил с ним и его матерью. Но разыскивал-то он не сразу после того,
     как Миша пошел в больницу и исчез,  а через несколько месяцев. Что он
     мог найти?..

     Мне было 19 лет.  На зимних студенческих каникулах я поехал из Москвы
в Ленинград.  Жил у приятеля,  Сашки Концова,  в его маленькой комнатке на
Суворовском проспекте. Сашка был влюблен и счастлив, приходил домой поздно
ночью и  спал до полудня,  так что я его и видел-то мало.  Я был влюблен в
Ленинград первой пылкой любовью и,  несмотря на морозы и  скудный харч,  с
утра до вечера бродил по городу и музеям.  Дневничок мой за эти две недели
забит  восторгами и  педантичными описаниями маршрутов и  музейных  залов.
Честно говоря,  я это, кажется, никогда не перечитывал. А вот в лаконичные
записи  о   поисках  следов  Миши   Колесникова  я   вчитываюсь  теперь  с
мучительными усилиями вспомнить... Вспомнить, как это было.
     В  Москве я  жил тогда в  семье Мишиных отца и  матери,  как он жил в
Ленинграде в семье Ганецких.  Миша бесследно исчез в осажденном Ленинграде
в январе сорок второго. В августе предыдущего года ему минуло шестнадцать.
Я знал его только по фотографии,  которую рассматриваю и сейчас: лобастый,
не  по  годам  взрослый парень,  с  упрямым,  слегка набычившимся каким-то
взглядом.  Помню,  я  всегда завидовал таким ребятам;  сам я  был длинный,
тонкий и в очках.
     Не  могло быть  никакого сомнения,  что  Миша погиб.  Мария Сергеевна
разумом понимала это,  а  вот  сердцем...  Миша был ее  единственный сын и
единственный ребенок.  У  старика Колесникова были дети от  первого брака,
среди них еще один сын - инженер Александр Колесников, который осенью 1942
года погиб на изысканиях железной дороги.  Оба сына погибли от войны, хоть
и не на войне.  Впрочем,  можно ли сказать о тех, кто умер в ленинградской
голодной блокаде,  что  они погибли не  на  войне?  Да  и  как погиб Миша,
неизвестно и теперь уже останется неизвестным.
     Подъезды старых домов по-разному пахнут  в  Москве  и  Ленинграде.  В
Москве - затхлым теплом и каким-то хлебным уютом,  в Ленинграде - сыростью
и табачным дымом.  Вернее,  по-разному пахли в 40-х годах, когда я в таких
домах живал и бывал.  Теперь живу и бываю в новых, которые во всех городах
пахнут, наверное, одинаково - свежей краской, известью и сквозняками.
     По  Невскому ходили  дребезжащие трамваи  довоенного образца.  Стоило
отойти на  квартал и  можно  было  увидеть следы разрушений -  расчищенные
площадки  с  темными  брандмауэрами уцелевших  домов  и  просто  обгорелые
остовы,   когда-то   бывшие  человеческим  жильем.   Но  на  фасаде  этого
прекрасного дома  на  Литейном,  богатого доходного дома  времен  русского
капитализма, почему-то никаких следов войны не было.
     Я  поднялся на третий этаж по широкой лестнице со стертыми мраморными
ступенями  и  позвонил.  Послышались шаркающие  шаги,  и  старушечий голос
спросил,  кто там.  Я ответил,  что мне нужна Ядвига Петровна, и, услышав,
что это она и  есть,  объяснил,  что я из Москвы от Мишиных родителей.  За
дверью  наступило  молчание,   наконец  замок   щелкнул,   дверь  медленно
открылась. В прихожей было темно и почти пусто...
     В ее речи были еле слышны следы акцента -  как я знал,  польского.  Я
снял  в  прихожей  пальто,  протер  запотевшие  очки,  сказал  о  здоровье
Колесниковых.  Ядвига Петровна открыла дверь комнаты и пропустила меня. Мы
прошли через маленькую проходную комнату,  где когда-то жил Миша.  Главная
комната была  заставлена массивной старой  мебелью,  темной  и  как  будто
пыльной. Все в этой квартире казалось покрытым пылью, как и сама хозяйка с
землистым лицом  и  жидкими полуседыми волосами.  Я  огляделся.  На  стене
против двери висел большой портрет мужчины средних лет в путейском мундире
царских времен.
     - Роберт Робертович умер той весной, в сорок втором, - сказала она.
     Я молчал.
     - Умер. Все умерли. Я вот зачем-то живу.
     Что тут скажешь?
     ...Пили чай.  Мне хотелось есть,  но я  стеснялся и старательно жевал
кусочек хлеба с маслом. Разговаривали.
     Миша поселился у них летом сорокового. Мать оставила его на попечении
Ядвиги Петровны.
     - Тогда-то,  молодой человек,  я  была  молодцом...  Кавалеры были...
Мишенька экзамены сдавал в  свой техникум,  конкурс (она говорила конкурс)
был строгий,  не  надеялся поступить.  А  когда все-таки приняли,  так был
счастлив.  Принес  бутылку вина,  и  я  испекла катаринки.  Вы  никогда не
пробовали катаринки? Надо взять фунт меда, ром, обязательно лимон... Когда
же  я  в  последний  раз  их  пекла?  Ах  да,  на  день  рождения  Роберта
Робертовича, в мае того года...
     Я понял: сорок первого.
     Говорить  с   ней   было  трудно.   Она  сбивалась,   начинала  вдруг
рассказывать о  давно прошедших временах,  как они с Робертом Робертовичем
жили  в  Сибири,  на  постройке железной дороги.  (Все они  были сибирские
инженеры,  строители:  Ганецкий,  Мишин отец, Мишин брат Александр - и мой
отец тоже).  Я  осторожно возвращал ее к  разговору о  Мише.  Она начинала
рассказывать,  какой он был замечательный мальчик,  как хорошо учился, как
часто писал родителям. Как увлекался морем и кораблями.
     В  начале июня их  отправили в  Ригу на  морскую практику,  там его и
застала война.  Он  вернулся в  Ленинград грязный ("я его тут же  в  ванну
отправила, еще было чем истопить"), усталый и потрясенный тем, что увидел.
     Но дальнейшее узнать от нее было почти невозможно. Точно с памятью ее
что-то случилось.  Кажется, техникум их распустили... Где-то служил, ходил
в какое-то плавание, потом почему-то уволился. А зима надвигалась. Голод.
     Она  замолкает  и  неподвижно смотрит  в  одну  точку,  так  что  мне
становится жутко. Потом плачет, вытирая глаза крошечным платочком. Достает
какое-то лекарство,  руки у нее дрожат. Я беру пипетку и капаю в старинный
хрустальный, не очень чистый стакан.


     Откуда взялась эта любовь к морю?  Когда мальчику было лет семь, мать
прочитала ему "Алые паруса" Грина.
     Ах,  какая это опасная книга!  Прекрасная и  опасная.  У  нас в семье
Грина не  было,  и  лет до  шестнадцати я  не  подозревал,  что есть такой
писатель. Его мало издавали в то время. Но однажды я попал на литературный
концерт в зале Омской областной библиотеки.  Актриса читала "Алые паруса".
Не знаю,  хорошо или плохо она читала,  но что со мной было!  Мне хотелось
плакать  и   смеяться,   любить,   совершить  во   имя   любви  что-нибудь
необыкновенное...
     - С  "Алых парусов" все и началось,  -  рассказывает мне Мишина мать.
Окно открыто, под окном школьный двор. Как птицы щебечут дети.
     - На море я  его в три года первый раз повезла.  Кашлял он той зимой,
вот  врач и  посоветовал в  Анапу.  Потом он  каждый год  с  весны начинал
спрашивать: "Мамочка, а на море мы поедем?" Почти каждый год и ездили... А
как он  плавал!  Бассейнов тогда не  было,  так они с  приятелем с  мая по
сентябрь в Москве-реке купались...  Грина он очень любил,  и,  конечно,  с
каждым годом новое в  нем  вычитывал.  Стал  морем всерьез интересоваться,
занимался в морском кружке,  модели делал.  Хотел стать штурманом дальнего
плавания, а больше никем и ничем.
     Модели во  время  войны  погибли,  а  Мишины рисунки и чертежи передо
мной.  Сколько ему было лет, когда он это чертил? Лет двенадцать? Парусный
корабль со всеми подробностями. А внизу, аккуратно выведено: "Трехмачтовое
судно,  корабль (ship),  фрегат".  А  вот  еще:  "Судно типа  баркентина".
Никогда и слова такого не слыхал. Бригантину слыхал, и то потому лишь, что
в песне поется:  "Бригантина поднимает паруса". А интересно, любил ли Миша
про пиратов читать?
     - Читал, конечно, но не очень увлекался. Он к морскому делу как-то не
по годам серьезно относился. Помню, в седьмом классе сочинение писали; кем
я хочу быть. Учительница мне говорила, что она поразилась его уверенности,
серьезности намерений. А я, дура, радовалась...
     Летом 40-го Миша кончил семь классов и объявил родителям, что в школе
дальше учиться не будет,  а поступит в морское училище.  Все было: строгие
выговоры отца,  слезы  матери.  Но  характер у  него  был  колесниковский:
сосредоточенный,  упрямый.  Его  старшего  брата  уговаривали  не  идти  с
изыскательской партией в  сентябре;  зима в  Сибири ранняя.  Но он сказал:
надо. И пошел.
     Да и попробуй поспорить с сыном,  который мать шутя поднимает и может
тащить на руках хоть километр!  Говорит:  если не отпустите,  сам уеду.  И
уедет.
     Владивосток,  Одесса,  Мурманск?  Порешили  на  Ленинграде:  недалеко
все-таки, и жить будет у близких людей. Ганецкие охотно согласились.
     Упрям-то  упрям,  да мальчугану всего пятнадцать.  И  отца с  матерью
жалко,  и  по собачке рыжей тоскует...  Читаю Мишины письма от осени 40-го
года.  По-мальчишески неуклюже пытается утешить родителей,  примирить их с
разлукой,  с  его морским будущим.  А  корабли стали ближе,  он видит их у
причала порта...

                                                      18 октября 1940 года
          Дорогой папа!  Получил  твое письмо и был очень рад,  что ты мне
     написал.  Хорошо,  что  ты  уже   совсем   почти   поправился.   Живу
     по-прежнему.  Учусь  тоже  хорошо  и  даже  получил стипендию 70 руб.
     ...Напрасно у тебя плохое представление о "Веге"*.  Во-первых, это не
     та "Вега", на которой Норденшельд прошел Северным морским путем. Этой
     "Веге" меньше лет - всего около тридцати.  Но для хорошего  парусника
     это самый бодрый возраст.  Интересна история приобретения этого судна
     нашим техникумом,  хотя  сейчас  оно  принадлежит  не  только  нашему
     техникуму.
     _______________
          * Учебное судно техникума.

          У нас   в   техникуме   вообще   замечательные    преподаватели.
     Преподаватель   литературы   такой,   что   не   всегда  встретишь  в
     университете (а он преподает  в  университете  литературу).  Это  уже
     пожилой  седеющий человек,  который как-то поразительно знает русскую
     литературу. Он знает греческий и латинский языки и вообще окончил еще
     до  революции университет по словесности,  или,  как там,  я точно не
     знаю.  Но он прекрасный  преподаватель.  На  уроках  наизусть  читает
     ломоносовские  оды.  Особенно любит Пушкина.  Это у него просто вроде
     психоза.  В каждой литературной теме он всегда находит место Пушкину.
     Преподаватели  английского  языка  и  навигации - бывшие капитаны,  а
     теперь уже старики.  Обоим за пятьдесят  лет.  Преподаватель  морской
     практики тоже бывший капитан. Во время революции году в восемнадцатом
     он узнал,  что продается парусник на дрова.  Он направился посмотреть
     парусник. Ковырнул ножом шпангоут и увидел, что это судно из крепкого
     хорошего дерева. Такелаж был в полной исправности. Рангоут тоже. И он
     купил  "Вегу"  за  180 рублей (разумеется,  по тому денежному курсу).
     Впоследствии он подарил  "Вегу"  Ленинградскому  морскому  техникуму.
     Судно  это  принадлежит к одному из лучших типов судов.  Иначе "Вега"
     называется "шхуна барк".  Такое название исключительно  от  парусного
     вооружения.  Я  тебе  коротко  изложу  основы  классификации парусных
     судов...

     Вот так,  папа.  Сейчас сын прочтет тебе небольшую лекцию.  И  будьте
уверены, прочтет весьма дельно. Впрочем, к сожалению:

          P. S.  Вчера  вечером получил книги бандеролью.  Мама прислала и
     "Морской словарик",  так что теперь ты ничего не поймешь из того, что
     я написал про "Вегу".

     Смотрю этот словарик, который вернулся в Москву после Мишиной гибели:
Лукашевич С.  П.  Краткий морской словарь.  Военмориздат, 1939. На обороте
титульного листа напечатано: "В данное время, когда вся наша страна строит
мощный морской и  океанский флот,  интерес к  морю,  кораблям и  плаваниям
неизмеримо вырос у массового читателя".
     Эта  немного казенная фраза несет в  себе  дух  тех  лет,  тревожных,
трагических,   романтических.  Челюскинская  эпопея.  Перелеты  Чкалова  и
Громова...  Нам нет преград на море и  на суше...  Мальчишки мечтали стать
полярниками и летчиками. И, конечно, моряками. "В данное время, когда..."
     Страна построила мощный флот,  и тысячи юношей пошли в него. Пошел бы
и Миша Колесников и, я уверен, был бы и штурманом и капитаном...
     Между  тем  Миша  усердно учится.  Пока  он  на  суше,  но  жизнь уже
по-морски и по-мужски суровая.  Все преподаватели мужчины,  иные - морские
волки, "старики за пятьдесят лет".

                                                        8 ноября 1940 года
          Милый папа! Я тебе давно не писал, потому что не было времени. Я
     ведь очень занят.  Подробнее об этом прочитаешь в письме к маме.  Нас
     готовят почти по программе вуза.  В Ленинградском институте инженеров
     водного  транспорта  (ЛИИВТе)  есть  судоводительский  факультет.  Он
     готовит  и  выпускает сразу капитанов,  но их очень неохотно берут на
     суда.  Специальные предметы они проходят по программе такой же, как и
     мы, если не меньше, а общеобразовательные несколько шире, чем мы, что
     для специальности не особенно важно.  Высшую математику  проходят  по
     той же почти программе,  что и мы. Но главное различие в преподавании
     морской практики как таковой.  Мы меньше сидим на скамейке,  чем  они
     (срок  обучения  и там и тут 4 года),  но гораздо больше плаваем.  Мы
     знаем и теорию  и  практику  так  же,  как  они  (но  практику  лучше
     несравненно).   Тебе  покажется  странно,  но  учти,  как  мы  должны
     заниматься,  чтобы пройти  эту  гигантскую  программу.  По  окончании
     техникума  и  отплававши два года (правительственный срок),  студенты
     нашего техникума пользуются правом поступления в ЛИИВТ без испытаний.
     Я  туда тогда поступлю и окончу,  только значительно раньше,  так как
     буду на заочном отделении и буду все морские спецдисциплины уже знать
     к  тому  времени  в совершенстве.  Посылаю тебе рисунки судна,  очень
     похожего на "Вегу".  Нашла ли тебе  мама  фотографию  "Веги"  в  моем
     столике?..

     Изрядная жизненная программа для пятнадцатилетнего.
     Может  быть,  достоинства выпускников ЛИИВТа  слегка приуменьшены,  а
выпускников Мишиного техникума преувеличены.  Об этом трудно судить.  Да и
надо ли? Не в том вовсе дело. Читаю дальше, про маму.

          ...Если ей скучно,  то сходи с ней в театр. И не раз, а так, как
     я хожу: в месяц три раза. Сходите в концерт. Мама это очень любит, да
     тебе все некогда. Уж ты найди время, а то маме будет совсем скучно. А
     то, если у тебя времени нет, то пусть она одна сходит, это лучше, чем
     дома-то сидеть. Не позволяй ей сидеть дома и заниматься без конца или
     читать.  Пусть  съездит в Сокольники или хоть выйдет на бульвар и там
     посидит на свежем воздухе. А то и вместе с собачкой может погулять по
     бульвару.  Это  будет  обоим  приятно и полезно.  Да и тебе не мешает
     воздухом подышать,  а то ты,  наверное,  как крот сидишь по  ночам  и
     занимаешься.  Напиши,  как  твои  пирофилиты*  и  другие  работы.  Не
     простуживайся. Ходи с поднятым воротником, хотя ты этого и не любишь,
     а то продует...
     _______________
          * Мишин отец разрабатывал новые виды стройматериалов.

     Ах,  сыновья! Заменит ли матери сына концерт, бульвар и даже собачка?
Но так было и  будет:  сыновья уходят,  а матери ждут.  Счастливы матери и
отцы, которые получают от сына такие письма.
     Занятия,  уроки,  театр три раза в месяц.  Миша все больше любит этот
строгий мужественный город.  Был, конечно, в Эрмитаже. Хотелось бы еще, но
пока не позволяет себе.
     Встает в  семь  часов (еще  совсем темно),  завтракает и  трамваем на
Васильевский остров.  Там техникум. Домой приезжает не раньше пяти, а то и
в шесть.  Поел -  и за уроки до одиннадцати,  двенадцати. Так шесть дней в
неделю.   Зато  в  воскресенье,  успокаивает  Миша  родителей,  он  совсем
отдыхает. Иногда только черчение делать приходится.
     Наконец зимние каникулы,  и  он  едет домой.  Дорогу от метро до дома
бежит бегом.  В  груди что-то сладко и тревожно замирает.  Вот знакомая до
последней царапины дверь, за дверью визжит узнавшая его собачонка Рыжка...
Мама...  Отец,  как всегда сдержанный,  суровый, в знакомых с ползункового
возраста старомодных бурках: не терпит, когда мерзнут ноги.
     Его столик,  рисунки и тетради.  Все это уже кажется детством. Теперь
он  взрослый.  Но  почему-то  удивительно  приятно  повозиться  с  большим
плюшевым медведем, он как старый испытанный друг.
     Друзья-приятели.  Самый близкий друг  Юра,  с  которым можно говорить
абсолютно обо всем.  Только,  пожалуй, не о Гале. То есть о Гале вообще-то
можно говорить и с ним, и с мамой, но не все. Что-то есть такое, что знают
только они, Галя и он. А может быть, ничего и нет?
     О том, как они встретятся с Галей, он много думал. А вышло все совсем
не так,  даже обидно как-то.  "Ой,  Мишка,  -  сказала она,  когда он снял
пальто у них в прихожей,  -  а я думала, ты в форме придешь!" Галина мать,
Ирина Тимофеевна,  засмеялась,  а  он смешался.  Синий китель с форменными
пуговицами мать  заставила снять,  чтобы  вывести  пятна,  а  взамен  дала
школьную курточку,  из  которой неуклюже торчали руки,  вдруг  оказавшиеся
очень большими.
     Галя  показалась ему  такой хорошенькой,  что  даже  сердце защемило.
Определенно,  в Ленинграде таких девочек нет. Пошли в кино на "Музыкальную
историю", потом к Мише, потом на каток.
     - Мне Галя нравилась,  -  рассказывает Мария Сергеевна.  - И все же я
Мишу  к  ней  ревновала.  Сама себя стыдила,  а  сделать ничего не  могла.
Приехал на десять дней,  а все с ней да с ней.  На самом-то деле он не так
уж много времени с ней проводил,  но мне так казалось.  Помню,  пошли мы с
ним в  последний вечер в  театр.  Миша в  антракте говорит:  "Мамочка,  ты
извини,  я пойду по телефону позвоню".  А кому позвонит, не сказал даже. Я
сухо отвечаю:  ну  что же,  если тебе очень нужно,  то  позвони.  Он сразу
почувствовал и  говорит так укоризненно:  "Мамочка,  ну ты же знаешь,  я к
тебе совсем особенно отношусь..." Чуткий он был. А Галя ко мне потом часто
заходила... После войны уже замуж вышла.
     Когда вернулся в  Ленинград,  понял,  что не все в жизни так просто и
прямолинейно,  как осенью казалось.  Не одни корабли в мире есть. И отчего
всякие мысли  в  голову лезут,  к  учебе и  к  морю  никакого отношения не
имеющие?  Может,  это потому, что стало весной смутно веять? Нет, пожалуй,
дело не только в весне.

                                                        11 марта 1941 года