Дорогая мама!  Я тебе давно не писал, ты, наверно, волнуешься. С
     тех пор,  как мы после каникул вернулись в Ленинград,  дни  идут  так
     быстро...
          Учусь хорошо,  как и прежде.  Улучшений не наблюдается,  да и не
     будет по-видимому... Когда я приехал после каникул сюда, меня одолела
     страшнейшая хандра.  С трудом хватает воли заставить себя заниматься.
     Что будет на экзаменах - не знаю. Я думаю, что сдам, но как, это я не
     знаю.  Одолевает это проклятое состояние.  Мне хочется учиться, это я
     знаю, но заставить себя учить уроки - это скоро станет выше моих сил.
     Все свободное время я читаю.  Я читаю даже больше,  чем следовало бы.
     Но хуже,  что я читаю и в несвободное время,  вместо того чтобы учить
     уроки.  Запустил  черчение  и  теперь  с  трудом подгоняю.  И вот тут
     трагедия:  я  хочу  учиться,  знаю,  что  учиться  необходимо,  люблю
     большинство предметов и особенно специальные,  знаю, что все это "мое
     родное",  морское и нужное для современного моряка,  и в то же  время
     учиться  не могу:  наука не лезет в голову.  Дошел до абсурда в своих
     рассуждениях.  Одно время совсем бросил думать,  но почувствовал, что
     так не могу.  Тогда начал искать,  искать...  Чего?  Себя. Да, себя я
     потерял.  Потерял себя.  Я год тому назад думал,  что я совершенство,
     что я постиг все, и жизнь, и людей... Но оказывается, не так. Я много
     знаю...  Но вот я не знаю,  для чего я живу.  Я же человек!  Я должен
     жить  с пользой для других людей!  У меня должна быть цель жизни.  Не
     море.  Море - это  самая  благородная  профессия  на  земле.  Но  это
     специальность, профессия, не больше...

     Эти  искания смысла жизни  на  шестнадцатом году  от  роду...  "Я  же
человек!" Человек мыслит,  не может не мыслить,  и смысл жизни ему суждено
искать до конца дней.  Но мальчик этого еще не знает.  И он говорит дальше
слова,  достойные мужчины.  Что  ж,  высшая цель жизни,  высший смысл пока
скрыты для  меня.  Но  более  прямую,  более близкую цель  я  хорошо знаю.
Поэтому я соберу волю, заставлю себя жить, учиться, работать. Составляется
"краткосрочная программа":  гнать хандру,  воспитывать волю,  не позволять
себя распускать.  Дисциплина и  целеустремленность.  Надо хорошо закончить
учебный год. Летом, на каникулах, он всерьез займется языками. Но...

          ...Я думаю,  что так сумею жить,  но что дальше? Дальше я еще не
     надумал.  Цель  моей  жизни,  самое главное в жизни человека,  еще не
     ясна. Море, конечно, море. Море - это профессия, и прежде всего нужно
     быть  хорошим профессионалом,  специалистом...  Но так все же нельзя.
     Ведь в это время миллионы людей, работая всю жизнь, умирают. Но хуже.
     Умирают,  даже не дожив до седин.  Умирают на фабриках,  заводах,  на
     фронтах в Европе и Африке.  А другие - но  меньше  таких  -  сидят  в
     шезлонгах.  Это же несправедливо.  Это надо было понять мне давно. Но
     это задело меня только  сейчас.  Я  это  понял,  и  мое  место  не  в
     шезлонге.  Но  я  еще  очень  молод.  Мне  надо учиться и приобретать
     знания.  А войны кончатся.  Может быть,  и не доживу я  до  последней
     страшной битвы,  но,  может быть, она уже совсем рядом, и с последней
     войной исчезнет несправедливость.  Народы всех  стран  будут  строить
     коммунизм.  Я всегда буду в первых рядах их.  Вот я весь.  Весь перед
     тобой.  Может быть,  я не совсем так сказал,  как хотел,  но я сказал
     искренне.
          P. S.  Не показывай это письмо никому. Разве что только папе. Но
     никому больше - оно для тебя.

     Перечитываю это сумбурное, трогательное, пророческое письмо... "Читаю
с тайною тоскою и начитаться не могу".  Наивно? Да, но и прекрасно. Завязь
жизни наивна в своей откровенности. Незрело? Конечно. Но избавь нас бог от
ранней зрелости,  если она несет успокоенность,  равнодушие, эгоизм. Пусть
живет в мире такая незрелость, это весеннее смятение чувств и мыслей...
     Он и не подозревал, как близка была та страшная битва, которую ему не
суждено было пережить.
     Экзамены он,  несмотря на хандру,  сдал успешно. Может быть, к лету и
хандра прошла.
     Шли памятные людям нашего поколения последние предвоенные дни.

                                                   Рига, 22 июня 1941 года
          Дорогая мама! Все благополучно. Твое письмо получил уже давно, а
     вчера или позавчера - другое.  В плавание  мы,  наверное,  не  пойдем
     никуда.  Главное,  что  я  тебя прошу,  - это не волноваться за меня.
     Поцелуй от меня горячо любимого папу. Не волнуйтесь и не беспокойтесь
     за меня. Здесь пока все спокойно.
          P. S.  Ты видишь, как я пишу. У меня на работе загрубели руки, и
     я совсем разучился писать.

     Очень он постскриптумы любил. В иных письмах по два, а то и по три.
     Вечные,  никчемные,  но неизбежные слова;  не беспокойся,  мама. Мамы
созданы,  чтобы  беспокоиться  за  сыновей.  Особенно  когда  сыновья  под
бомбами. Рига пала 1 июля.
     Февраль  1947  года...  Рассказывает Борис,  медлительный широколицый
парень,  Мишин друг по  техникуму.  Он  недавно вернулся из  армии,  начал
работать  механиком  в  гараже.  Его  мать,  еще  нестарая  женщина,  тоже
пережившая блокаду в  Ленинграде,  потерявшая мужа и дочь,  сидит рядом за
столом, подперев голову ладонью, и горестно кивает его тяжелому, с паузами
и каким-то мычаньем, рассказу. Кажется, у него контузия.
     - По  дороге  в  Ленинград  здорово  нам  досталось.  Бомбили   фрицы
несколько раз.  Не все и добрались... Сначала поездом ехали, а потом встал
поезд:  полотно разрушено.  Они тогда,  где хотели,  летали. Пешком пошли.
Друг друга растеряли.  Кто на попутных машинах,  кто как...  Я Мишу где-то
около Пскова потерял.  Все-таки добрались,  он даже на день  раньше  меня.
Отощали только...
     - Я,  как Борьку увидела,  так в рев.  Реву и остановиться не могу, -
прерывает Бориса мать.
     - Мам, ну мам...
     - Да ладно уж.  Все вот пережили. А Миша уж такой мальчик был. Всегда
я его Борьке в пример ставила.  Он у нас часто бывал.  Там, на Литейном, к
нему хорошо относились,  ничего не скажу, а все не у родной матери. И мать
его я один раз видела...  Значит,  жива она? О господи, горя-то сколько...
Погиб Миша...
     Она всхлипнула. Женщины, пережившие блокаду, часто плачут. Наверно, и
не отучиться им.
     Борис рассказывает дальше:
     - Ну а в августе всех,  кто хотел,  отпустили из техникума.  Сказали:
можете с родителями эвакуироваться или на работу идти, призыва дожидаться.
Это первый курс,  конечно. Миша в пароходство на работу поступил матросом.
Знаю,  в Таллин они ходили,  в Кронштадт. Опасно было, но он не боялся. Он
вообще-то мало чего боялся.  И здоровый был как черт. Я тоже не слабак, но
до него мне далеко было...  За родителей он сильно беспокоился, но ехать к
ним не хотел. Я, говорит, здесь пригожусь. Пригодился...
     - А в военный флот не мог он пойти?
     - Не брали.  Он пытался,  но сказали: подожди годик... А в общем-то я
его редко осенью видел. Знаю только, что горел он на своей посудине и едва
выплыл.  Тогда много гражданских судов погибло.  Оставили его в  береговом
резерве.  А вот почему уволили потом, не знаю. Может, он мне и не говорил.
Не помню.  Последний раз я  его где-то в  начале декабря встретил.  Совсем
случайно, помню, на Невском. А тут обстрел начался. Не поговорили.
     Мишино письмо, написанное карандашом, теперь наполовину стерлось. Его
надо  было расшифровывать,  как  древние письмена.  Мать получила письмо в
эвакуации, в Омске, в начале 1943 года. Оно было в пути более года, дошло,
как  говорится,   подобно  свету  потухшей  звезды.   Лучше  сравнения  не
подобрать.

                                                      14 декабря 1941 года
          Дорогая мама!  Делаю последнее усилие  связаться  с  тобой.  Мои
     письма к тебе,  по-видимому, не доходят до тебя и от тебя я ничего не
     получаю.  С работы уволили,  в техникуме отчислен,  так как  работал.
     Живу на карточки III категории, иждивенческие. Пока жив и здоров, что
     будет дальше - не знаю.  Полон мыслью о доме,  о тебе и о папе. Делаю
     все  усилия,  чтобы  уехать  из Ленинграда.  Это сейчас очень трудно.
     Подробности все - когда приеду  домой.  В  двух  словах  -  ты  снова
     найдешь  сына,  но  уже не прежнего,  а такого,  который почувствовал
     жизнь,  который пробовал жить самостоятельно,  но слишком  рано.  Это
     пошло  ему  на  пользу,  и тебе,  и папе.  Возможно,  увидимся еще до
     окончания войны.

     Это письмо пришло,  когда мать уже знала,  что Миша пропал без вести.
Она не  взглянула на  дату,  и  безумная радость потрясла ее  до обморока.
Страшная, обманная радость...
     Не надо объяснять, что такое были иждивенческие карточки в Ленинграде
в  декабре 41-го.  Немного отсрочить смерть.  С иными иждивенцами делились
работающие родственники,  у кого-то были жалкие, но запасы. У Миши не было
ничего.  Ни  карточек,  ни  запасов,  ни  денег,  хоть  они тогда мало что
значили.
     Деньги ему посылали родители из  Омска.  Вернее посылали Ганецким для
него. И здесь я сталкиваюсь с вещами, о которых трудно писать. Почему-то в
январе 1947 года,  когда я был у Ядвиги Петровны,  я этого не знал.  То ли
Мишина  мать  не  понимала смысла документов,  то  ли  не  хотела со  мной
делиться  подозрениями.   Эти   затертые  клочки  бумаги  военных  лет   я
рассматриваю лишь теперь.
     15 сентября Ганецкие пишут в Омск матери Михаила:

          Деньги, которые вы Мише послали, мы пока ему не передали и о них
     ничего не сказали ему,  так  как  у  него  пока  деньги  есть,  пусть
     приучается  жить  на  то  жалованье,  которое получает.  А то он живо
     истратит вами присланные деньги.  Они пригодятся  ему,  когда  он  не
     будет служить, а поступит в техникум.

     Едва  ли   это   было  подходящее  время  для   воспитания  в   парне
бережливости.
     14 декабря,  как мы видели,  Миша пишет матери,  что ничего от нее не
получает.  Из письма явствует,  что не получает давно: "...делаю последнее
усилие связаться с  тобой..."  Но вот официальная справка Омского почтамта
по  данным из  Ленинграда:  8  ноября,  29  ноября и  20 декабря 1941 года
Ганецким были вручены переводы из Омска на общую сумму 700 рублей. Деньги,
может быть,  по тем временам небольшие,  но все же...  Да и  не в  деньгах
дело, а в известии из дома.
     Как это объяснить?
     Скажу прямо.  Выходит,  что  Ганецкие получали деньги для  Миши и  не
отдавали ему.  Более того, не говорили, что от его родителей есть какие-то
известия.
     По крайней мере, другого объяснения я предложить не могу.
     Что происходило в ноябре и декабре 41-го года в квартире на Литейном?
Что сделали голод и холод с психикой двух стариков?

                                     Штамп: военный прокурор Куйбышевского
                                                      района г. Ленинграда
                                                          9 апреля 1943 г.

          На Ваше  заявление  от  12/III-43  г.  сообщаю,  что   Ваш   сын
     Колесников  Михаил  Михайлович в начале 1942 года заболел и в тяжелом
     состоянии был направлен в больницу.  В какую именно больницу  он  был
     направлен,   установить   не   удалось.  После  этого  в  дом  он  не
     возвращался.  Ганецкий Роберт  Робертович  умер.  Его  жена  Ганецкая
     Ядвига  Петровна  в  данное  время  больна и находится на излечении в
     больнице.

     Патетическая простота документа... Подпись военного прокурора...
     Были еще запросы и ответы.  Все сводилось к одному: ушел в больницу и
не  вернулся.  В  одном документе прямо сказано:  "там умер".  Но в  какой
больнице -  неизвестно. В разных ответах называются разные даты: 1 января,
7  января.  Были  сильные  морозы.  В  больницу он  был  направлен,  а  не
доставлен. Он мог и не дойти до больницы...
     Когда я прихожу на Пискаревское кладбище,  я снимаю шапку и перед его
безымянным прахом.
     В  этой  истории пока  ничего не  выдумано,  только заменены имена  и
фамилии. Приводятся подлинные письма и документы, теперь уже, к сожалению,
недоступные: Мария Сергеевна умерла, и бумаги пропали.
     Что же дальше?
     Миша Колесников прожил 16 лет и 5 месяцев.
     Много это или мало?
     "Для нынешних юношей и  девушек характерен инфантилизм,  -  говорят и
пишут одни. - Они знают много, а душой еще малые дети".
     Я гляжу на шестнадцатилетних и вроде бы соглашаюсь.
     "Происходит акселерация.  Не  только физическая,  но и  духовная",  -
говорят и пишут другие.
     И я опять соглашаюсь: послушайте только, о чем и как они говорят.
     Может быть, каким-то странным образом верно и то и другое?
     По шестнадцать лет было молодогвардейцам.  Если бы Миша оказался там,
он был бы среди них и вел бы себя достойно. В это я, безусловно, верю. Ему
не  повезло.  Он  умер не  героически.  Но война не позволила всем умереть
героически. Победа стоила слишком много жизней.
     16 лет -  мало. Столько изменится в человеке. Появятся черты, которых
еще вовсе нет, исчезнут нынешние.
     16 лет -  много.  Главная суть будущего взрослого человека сложилась,
дальше будут развиваться уже имеющиеся свойства, черты, склонности.
     Опять верно и то и другое. Диалектика.
     Но я возьму второе.
     Мне кажется,  по  всему тому,  что мы знаем,  можно себе представить,
каким человеком был бы взрослый Миша Колесников.
     Я  попробую  прочертить  траекторию его  жизни.  Покажите  математику
достаточно выраженный отрезок кривой, и он изобразит вам ее форму.
     Надо  попытаться  сделать  то  же  самое  с  человеческой  жизнью,  с
характером человека. По отрезку длиной в 16 лет изобразить жизнь.


     В пятьдесят лет просыпаешься иначе,  чем в двадцать. В молодости так:
первые  мысли,   которые  появляются  в  пробуждающемся  мозгу,  приятные.
Вспоминаешь,  что  тебя  ждет свиданье,  развлеченье,  да  просто хороший,
чем-то наполненный день.  Неприятности,  дела скучные и  рутинные,  если и
вспоминаются,  то  не сразу.  Теперь -  другое дело.  Первое,  что лезет в
голову,  - огорчения от детей, предстоящий трудный разговор с начальством,
долго откладываемый визит к врачу.
     Но  сегодня  я  просыпаюсь  с  чем-то  праздничным и  не  сразу  могу
сообразить,  в чем дело.  Потом всплывает в памяти:  вечером зайдет Михаил
Колесников,  накануне  звонил  из  Ленинграда,  что  выезжает:  вызвали  в
министерство.
     ...Опять все то же. Обнимает так, что кости трещат. Но целует полными
мягкими губами,  женщины,  наверное,  любят  такие поцелуи:  щедрые.  Сует
ребятам  подарки:  младшему  какой-то  огромный  конструктор,  старшему  -
зарубежные штаны. Массивный, веселый, излучающий уверенность и добродушие.
В  комнате  сразу  становится  тесно  и  интересно.   Из  глубин  карманов
появляются еще  раковины,  мелкие  иностранные монеты,  поясная  пряжка  с
двуглавым орлом.
     Люди всегда чувствуют к нему необыкновенное доверие,  особенно дети и
женщины.  Моя жена говорит:  первоклассный бы из тебя,  Михаил, исповедник
получился.
     Аккуратной  стрижкой  под   бобрик  и   седеющими  висками  похож  на
отставного полковника.  Морщин еще  прибавилось.  Морские ветры не  балуют
шкуру человеческую,  да  и  не  только ветры ее  дубят.  Складки на  щеках
придают  его  лицу  суровость,   жесткость  даже.  "Тебе,  Михаил,  почаще
улыбаться надо.  Марк  Твен  говорил:  морщины должны быть  только следами
прошлых улыбок". - "Стараюсь". Но сам при этом почему-то не улыбается: уже
переключился на серьезное.
     - Ну, с чем приехал?
     Этот вопрос не сразу,  конечно.  Сначала -  про мать,  про Галю,  про
детей. Выясняется: уже и младший начал бриться. В прошлом году он прожил у
нас неделю на  каникулах после девятого класса.  Михаил Колесников третий.
Забавно было узнавать в  нем черты деда,  которого я когда-то видел каждый
день в течение нескольких лет.
     - В министерстве-то был?
     - Да был...
     - И что?
     Михаил медленно тянется вилкой за ломтем огурца, отправляет его в рот
и с хрустом грызет.  Зубы такие,  что позавидуешь. Когда заходит серьезный
разговор, он всегда так: медлителен, скуп на слова.
     - Зовут, понимаешь, обратно в науку.
     - Капитаном?
     - Да.
     - А судно какое?
     - Новое.  Из курчатовской серии,  но с  большими новинками.  "Климент
Тимирязев". На Ленинград базироваться будет. Говорят, везде согласовали.
     Вот так.  Кончается,  значит,  опала. Капитан Михаил Колесников опять
там, где ему и надлежит быть.


     В научный флот Колесников,  тогда бравый,  тридцатилетний,  с военной
выправкой,  пришел уже видавшим виды моряком.  За спиной война и несколько
лет плаванья на лесовозах.  Дорогу из Ленинграда и Архангельска до Лондона
знал как свою улицу.
     Много раз я  слышал,  как уважительно люди говорили:  "Михал Михалыч.
Капитан  Колесников".   Некоторым  в   характеристиках  пишут   с   полным
основанием: пользуется авторитетом в коллективе.
     О  том,  как случилась опала,  он  рассказал протокольно и  не  любил
вспоминать. Но говорили об этом случае много. Я слышал от старых капитанов
с  внешностью  профессоров и  от  способных  кандидатов наук,  похожих  на
матросов.  Как всегда бывает,  подлинное происшествие постепенно обрастало
сомнительными подробностями и явными выдумками, превращаясь в легенду.
     Судно,   которым  командовал  капитан  Колесников,   зашло   в   порт
Монтевидео,  Уругвай.  До этого -  два месяца плаванья в  экваториальной и
южной  Атлантике.  Земли даже  не  видели.  Корабли Колумба меньше времени
провели в  открытом океане.  Станции (так  называются остановки судна  для
проведения  исследований) в  любое  время  суток.  Краем  шторм  захватил,
потрепал.  Изнуряющий зной,  тяжелая работа без выходных и  праздников,  а
часто и без смен.  Таков закон моря.  Потом дадут отгулы, можно будет хоть
три месяца ловить рыбу или лежать на пляже в Сочи, так что надоест и снова
захочется в море. Но сейчас от этого не легче. Люди устали, соскучились по
твердой земле, по незнакомым человеческим лицам.
     Завершены портовые формальности. Капитан надел свежий китель и вместе
с  начальником экспедиции нанес визит вежливости местным властям.  Настало
время отпустить людей на берег. Все как положено. Помполит, комиссар судна
(в  безобидном  просторечии "помпа") провел беседу с отпускниками.  Боцман
проверил обмундирование у членов команды,  ученые надели  белые  штаны,  в
каких Остап Бендер мечтал гулять по Рио-де-Жанейро.  И веселой гурьбой все
двинули на берег, как члены профсоюза на оплаченную месткомом экскурсию.
     Капитан поужинал и ушел к себе. Каждый день он заставлял себя полчаса
заниматься испанским языком (он  к  тому  времени  очень  недурно  говорил
по-английски и по-французски). Теперь у него появилось свободное время, он
сидел за столом в майке и спрягал трудный глагол.  Кое-кто уже вернулся из
увольнения, многие отсыпались за бессонные ночи. Прибежал с берега молодой
матрос,  первый раз в океанском плаванье.  Вахтенному помощнику ничего  не
сказал, прямо к капитану. "Михал Михалыч, беда, драка! К Семенову какая-то
шпана местная привязалась,  наши вступились". - "Где?" - "Близко совсем от
порта,  в  пивной  какой-то".  -  "Зачем в такое место пошли?" - "Так ведь
жарко,  пить захотелось.  И снаружи вроде все прилично было".  -  "Полиция
есть?" - "Не видать".
     У Михаила  в голове мчатся мысли.  Заберут в полицию,  избить могут и
дело пришьют.  Суд, скандал, пресса... Посоветоваться? Не с кем и некогда.
Помполит спать лег,  не очень здоров он. Надо идти самому. Натянул китель,
и пошли.
     Оказалось действительно совсем близко,  но дыханья едва хватило:  все
же  сорок пять лет  да