одно  время  вызывали  тревогу  властей  и  рабочего
класса. Защита социальных прав народа, как мне рассказывали простые китайцы,
действует, власти о ней  не забывают.  Уличная и прочая преступность в Китае
ничтожна,   благодаря  действенности  законов,  поддержанных  всеми   силами
государства.  Страна  открыта для туризма. Китайцы выезжают за  рубеж. Китай
сыт, обут, одет; его валюта  оседает в подвалах китайских банков; прибыли, в
основном, инвестируются бизнесменами в местные  фирмы и проекты;  кое-что  и
притыривается  - не без этого;  дороги,  небоскребы и  новые жилые комплексы
строятся; солдаты и матросы выглядят не как чумовые деды-садисты и опущенные
салаги, а  как  огурчики  цвета  хаки;  китайским экспортом  завалены  полки
американских универмагов.
     Один  из  авторов   писем  пишет:  как  могли  вы  любоваться  площадью
Тяньаньмынь? А я ею, знаете ли, и не любовался. Трагедия того  кровопролития
ужасна  и  для  меня. Вместе  с тем пытаюсь  понять ужас  властей,  вовсе не
оправдывая  их действий.  Могли  бы  обойтись  без танков,  переждать могли,
потрекать  по  душам  со  студентами,  в  чем-то  пойти  навстречу,  дать им
возможность четко и конкретно сформулировать свои требования, а не  бестолку
тусоваться перед объективами телекамер си-эн-эн. Все-таки терпеливо выжидая,
власти прекрасно и лучше  народа знали, что  такое  в данный момент  истории
страны  революционизм   и   разрушительность   интеллигентского   бунтарства
самовозбужденных  и  извне раздроченных  студенческих  толп.  Власти  хорошо
помнили,  что  варварства культурной  драчки и  адская  заварушка  в  России
начались именно со студенческих волнений - это  раз. И что  послефевральская
многопартийность в  начисто расхристанной России, лишившейся  царя в голове,
привела  впоследствии  к  гибели миллионов лучших  людей России,  а саму  ее
начисто обескровила - это два. Кстати, последнее десятилетие русской истории
подтвердило правильность именно китайского реформистского опыта, которым - я
в  этом  всегда был уверен - следовало воспользоваться российским политикам,
не прибегая  к прелестям Старой площади  и Лубянки и  не впадая в  рабство к
камдессюреальной политике банкиров Запада. Извините. Это вкратце - моя точка
зрения и будет об этом.
     Из  Тайюаня,   круглосуточно   затуманенного  смогом,   но  слава  Богу
продуваемого  северными ветрами, прилетели мы  на старой совковой  воздушной
лошадке, на всемирно знаменитом ЯКе, в южный солнечный Суджоу.
     Как тут не сказать, что при посадке в ЯК и при выходе из него китайцы -
все больше разновозрастные бизнесмены из  новых - вели  себя еще суетливей и
гораздо  напористей,  чем  москвичи на  автобусной остановке в  час  пик. Ни
степенности, которая должна была бы  наблюдаться в  движениях представителей
древнего, одного из самых культурных народов мира, ни стоически невозмутимой
корректности, не  говоря уж о принципиальном нежелании законтачить с  телами
ближних, как это наблюдается в нью-йоркском метро по утрам и после окончания
рабочего  дня.  Какое  там!  Куча-мала,  общий, дружный  напряг людей  и  их
вещичек, энергия жизни, бьющая  через край, и скакание чуть ли не через ваши
головы  к выходу, точней говоря,  к  двум  выходам сразу,  словно  произошла
аварийная посадка, а не счастливое приземление, когда главное - отдать  себя
во власть спасительных инстинктов и  уберечь  от гибели свою шкуру, наплевав
на неблагородство  и неизящество методов спасения. Странное дело,  мы с Ирой
никуда  не спешили, а вынесло нас из Яка одними из  первых на гребне  цунами
гражданского  этого шторма  и штурма. Вот что  значит  тише  едешь -  дальше
будешь.  Не  дай-то Бог,  подумал я,  если  по  вине российских политических
слепцов и вояк возникнет в будущем военный конфликт с Китаем, не дай-то Бог.
Обмен ядерными  ударами немыслим, а против напора энергичных многомиллионных
армий, имеющих перед  собою вполне ясную цель... с ним, с напором этим, даже
сборная по пехоте всей планеты  не справится  и  побросает к чертовой матери
свои знамена к подножью мавзолея  Мао, которого, будучи в Пекине, я не видал
даже в гробу...
     Идем, значит,  по бетону к  зданию  аэропорта. Там нас сходу  встречает
элегантный   такой  интеллигентный  гид  средних   лет,  положенный  нам  по
соглашению,  подписанному в бюро  путешествий. Естественно,  в  тур по  всем
тамошним достопримечательностям, недорого, между прочим, стоивший, входили и
ночевки в отелях, и завтраки с обедами, хотя потом мы искренне пожалели, что
оказались  рабами  хоть  и  вкусных,  но  все-таки  казенных  и  комплексных
обеденных  пиршеств. Ведь меню в китайских кабаках  - толщиной в три пальца.
Это  вовсе и не меню, а целые каталоги национальной жрачки. Тычьте одним  из
пальцев в такое вот меню раз пять-шесть наугад и  бригадушка  безукоризненно
внимательных, нарядно  одетых официанточек  притаранит  вам  кучу  блюд, чей
вкус,  аромат  и  внешний  вид  необычайно  обостряются  моментом  полнейшей
непредвиденности,  всегда обожаемой  лично  мною.  Главное при  этом  тыкать
пальцами в далеко отстоящие друг от друга разделы меню, чтобы не притаранили
вам  пять  разных  рыбных блюд, шесть  свиных или вообще  кучу  экзотических
десертов, как  это  однажды  произошло  с  нами  в  Тайюане.  Кстати, глагол
притаранить - из пивнушек Прикаспия и означает он заказ пару порций таранки.
В  общем, после скучного комплексного обеда  наш гид -  он попросил называть
его Джоном  - повез  нас познакомиться  с городом  на  отличном фольксвагене
китайского    производства.    А     уж    заняться    собственно    всякими
достопримечательностями Суджоу мы решили с самого утра.
     По китайским меркам,  Суджоу  -  город небольшой, но, как все китайские
города,   кажущийся    новичкам-туристам    крайне    перенаселенным.   Я-то
многолюдность  городских улиц по-прежнему воспринимал  поначалу словно бы  в
Москве, в Париже или в Нью-Йорке, то есть не как признак тревожного рекордно
демографического положения  страны и  народа,  а как веселую предпраздничную
примету. Суджоу - город небольшой и очень красивый, обилием своих каналов и,
соответственно,   набережных,  не  обязательно,   скажем  так,  гранитных  и
выглядящих монументально, напоминающий наш Питер, Венецию, Бюргер, Амстердам
и  прочих вечно  благодарных  поклонников Ее  Сиятельства Водички. В Суджоу,
напомню, как  повсеместно  в Китае,  здания  европейского типа,  замызганные
хрущобы Мао и даже не  дома, а  какие-то бесформенные насесты  - в России их
неспроста  называли  и называют "шанхаями"  - отживают  свой век,  обреченно
соседствуя  с массой  уже построенных за  годы  реформ  и  нынче  строящихся
высоток, без преувеличения радующих глаз  архитектурными формами, небезликой
внешней отделкой, но  главное, своевременной  вызванностью к жизни. Это, как
водится в Китае, не только  здания банков, десятков самых  знаменитых в мире
фирм и  госучреждений, но и жилые  комплексы, утверждающие  новую планировку
окружающего  пространства  и  учитывающие  новейшие  достижения   в  области
функционального, рассчитанного на  нужды миллионов людей градостроительства.
И вот - пожалуйста!  - на окраинах Суджоу видим мы поселения новых китайцев,
и  это вам  не  архитектурная,  верней,  антиархитектурная каша,  наляпанная
нашенскими  загулявшими  по   буфету   нуворишами   в   красивейших   местах
Подмосковья.  Наляпанная, добавим,  с  пижонским  размахом  и с  баснословно
пошлым безвкусием, истоки которого в бессознательной, никогда  не  утоляемой
зависти ко  всему  истинно подлинному и породистому,  -  в  данном случае, к
великолепной красоте русской природы.
     Одним словом,  после обеда и небольшого привала в отеле мы распрощались
с  нашим приятным  гидом, а сами до  позднего вечера болтались  по  улицам и
магазинам, буквально ломившимся от разного ширпотреба и всякой жратвы, в том
числе  и  американообразной.  Сие показалось нам  нелепым  обстоятельством в
стране,  чья  гастрономия и  кулинария заварилась-зажарилась-запарилась  еще
задолго  до нашей эры,  когда европейские  предки нынешних американов только
еще начали привыкать  к жареной оленине и вареной  говядине.  Я еще  понимаю
американов,  когда  они,  здорово комплексуя насчет молодости своей  страны,
тянутся к  кулинариям  с многовековыми  традициями,  например, к  китайской,
французской, японской,  итальянской и  индийской. Но когда весьма пожилые, в
историческом,  так сказать, смысле, китайцы  - и юнцы и бабуськи - торчат  в
очередях у макдональдсов за бездарными нашлепками из мясного фарша и чуть ли
не до  тла выжаренной в масле картошкой...  пардон, даже не  знаю, о чем это
говорит.  Впрочем,  у каждого  свой  вкус,  сказал  один мой  друг, белорус,
отведав в гостях у китайца осьминога, черепаху, лягушку  и перепелиные яйца.
Так  вот,  в Суджоу, как, впрочем, во всех городах  и городках Китая торгуют
всякой всячиной допоздна, что вовсе не вызвано охотой за кошельками туристов
-  просто  это  одна  из  неизменных  черт  старинного  образа  жизни  очень
энергичного  и даже,  сказал бы  я,  неугомонного  народа,  которому,  между
прочим,  при  Мао зачастую немногим  чем было торговать.  Весь народ ходил и
сидел  в  синей униформе, сотни  миллионов  лопали, если  выпадали урожайные
годы, один рис, если  его на всех хватало. А тут сплошной завал. Я смирился,
поняв, что бесполезно призывать  на помощь  всю  свою волю -  попадание  под
гипноз  торговцев  и  разного  рода  зазывал   вновь   было  неизбежным.  Мы
возвратились в отель навеселе, с кучей самых дурацких покупок.
     Поверьте, все это показалось совершеннейшей,  ни черта никому не нужной
суетой жизни, когда мы поутрянке  оказались вместе  с Джоном на пороге  чуда
света  -  в  саду,  который вот уже  десятки  веков именуют  Садом скромного
администратора.  Но  это  только  поначалу,  с первого рассеянного  взгляда,
слегка  к  тому  же  ошарашенного  необычным  покоем и  каким-то  нездешним,
фантастически простым, но поистине поэтически сказочным  видом  открывшегося
пространства, он воспринимается как сад. Через  минуту-другую, с замершим от
очарования сердцем оглядевшись вокруг, вы чувствуете себя стоящими на пороге
не сада, но целого мира - вы в просто в  ином микрокосмосе оказались. Полная
неожиданность  этого момента не пугает вас, не  смущает, как это случается в
пространстве  незнакомого  леса или  города,  но словно  бы  возвращает вашу
память в одну из прошлых жизней, даруя душе чувство счастливого  возвращения
в  некие близкие к райским пределы - в  пределы одного  Дома, вечно готового
принять странников  со всех концов  света, порядком подуставших от  казенных
казарм  армейско-технической   нашей  цивилизации  и  порою   бессознательно
тоскующих по  мало где  сохранившимся  таким  вот  милым  закуткам,  любовно
взлелеянным талантливой рукою Человека, гением национальной Культуры и духом
почтения к матушке-природе.
     Давно уже изучив психологическое состояние туристов, потрясенных первым
убойным, поверьте мне, впечатлением, Джон  помалкивал, ничего не объяснял, а
мы некоторое  время  жались  к нему, плелись  за  ним, словно кутята,  в чьи
только  что открывшиеся глаза хлынул весь свет, все образы дивного инобытия.
Странно, все отдельно взятые частности ландшафта  приковывали к себе взгляд,
то  есть  мягкость  очертаний  скалистого  холма,  склоны  которого  хранимы
почтенными деревьями-долгожителями; тьма  озерных вод,  опечаленных увядшими
лотосами  и  одетых  в  каменистые   с  прозеленью  травы  и  мха  природные
набережные;   графическое   изящество   листвы   прибрежных   ив;   огромные
валуны-стариканы,  давно уж  тут  дремлющие,  как  в  Карелии или  на Урале;
дорожки с  аллеями, некогда доверчиво  подсказавшие людям, где им быть и как
им  навеки  сродниться с  этим  пространством;  прелестные  беседки, укромно
приютившиеся в гуще дерев, а  также  приозерные дворцовые  павильоны прежних
хозяев, поражающие  не  роскошью своей царственной, как в Нескучном саду и в
Петергофе,  но в  высшей  степени  аристократичной  простотой  всех форм, ни
многое другое, - все это, повторяю,  в  отдельности взятое, выглядело вполне
знакомым, желанным, давно полюбившимся и так далее, но прекрасное ЦЕЛОЕ сада
скромного  администратора  воспринималось  глазом  и  душою  как  совершенно
неведомый мир. Наваждение это было многократно, как я уже говорил, усиленным
неожиданностью  своей.  А  вот  вспомнить вдруг  о виртуальных  аттракционах
электроники,  дающей  людям  нашего века  возможность поохотиться по  Марсу,
фантастически съежившись  в  масштабах,  побродить по закоулкам собственного
мозга или заблудиться в слепой своей кишке, тоскуя по свету в конце  заднего
прохода  -  это   было   мне  крайне  неприятно,  хоть   и   понятной   была
небеспричинность  такого воспоминания. Правда,  благодаря  ему  я лишний раз
утвердился в волшебстве  животворного союза Божьего Творенья с  человеческой
культурой и в  бесплодности, хоть  и эффективных,  но  совершенно мертвенных
ухищрений  новейшей   электроники,  порожденных  как  гонкой  корпораций  за
бабками,  так  и  неутолимой завистью всего искусственного к  эстетике всего
натурального,  короче   говоря,   завистью   к  Природе,  к   вечной   нашей
очарованности ее великими тайнами. Я  несколько расфилософствовался, но  это
не от жажды порассуждать, а от желания хоть немного  осмыслить тогдашние мои
впечатления.
     Идем,  значит, бредем, а  мыслей-то,  между прочим,  с каждым  шагом, с
каждым взглядом  становилось все меньше и меньше. Вскоре они вообще пропали,
что всегда является для  меня  лично  верной приметой совершеннейшей полноты
душевной жизни и, если угодно, одним из образов не так  уж часто посещающего
каждого  из нас  чувства счастья.  Идем, значит, бредем, не замечая времени,
что тоже  есть примета жизни райски безмятежной, правда, соседствующей нынче
с историей и цивилизацией. Но о  них  начисто  забываешь, глядя то на черное
орнаментальное  кружево   железной  решетки  ограды,  прячущейся  в  багреце
зарослей  барбариса, то на небольшой тоннельный переход  с  одной террасы на
другую, в глубине  которого открывается восхитительный кадр,  специально для
наших  глаз  заделанный  создателями  сада  в  баснословно  давние  времена:
бамбуковая рощица... перед ней - фигуры камней,  веками отделываемые резцами
всех  стихий -  ветрами,  дождями,  льдом  и  жаром  солнца. Лично  мне  они
показались фигурами более экспрессивными, чем скульптуры  Родена и, при всей
их несоотнесенности с реалиями  мира,  утершими  нос  самым  экстравагантным
штучкам наших абстракционистов и сюрреалистов.  Об этом подумалось мне в сей
вот  миг, а тогда, повторяю, не  было, слава Богу, в моей башке ни мыслишки,
да  и  психика  моя,  волшебным  образом  освобожденная  от  пут всесильного
времени, блаженствовала, словно  птичка, сиганувшая  из клетки  в комнату  -
сиганула и ей до  лампы, что всего-навсего временно сменила она малую тюрьму
на  большую.  Странна  однако, а  может  быть,  вообще  парадоксальна  вещь:
большинство   китайцев  исповедует  буддизм.  Для  буддиста   нирвана,   как
извсестно, наивысшее нравственное  и духовное достижение. Нирвана  - желання
цель, дарующая  внутренне  деятельной его  личности счастливое погружение  в
безвременное  НИЧТО, то есть в вечность недеяния, самозабвения и вырванности
из  жерновов  жизненной   маяты.   Чем  же  тогда   объяснить   многовековую
прилежнейшую, а главное, художественную работу десятков поколений буддистов,
вроде бы старавшихся добится полной  отрешенности  от действительности, но с
другой стороны  вдохновенно,  кропотливо,  с отдачей  всех физических  сил и
энергии воображения,  выпестовавших такие вот сады - более того, создавших в
Китае,  в Индии,  в Японии, в Таиланде, в Бирме  и других  станах  подлинные
чудеса света.  Это ведь китайским буддистам  чудом удалось сохранить все эти
сокровища в  эпоху  маоистских "культурных" варварств  и удается  опекать их
сегодня.  Разгадка,  возможно,  в  том, что вдохновение истинно  талантливых
мастеров  -  зодчих,  планировщиков,  садовников,  плотников,  каменщиков  и
дизайнеров  - раз; результаты их поистине религиозного вдохновения, которыми
мы  любовались,  а  если  говорить  коротко,  то  искусство  вообще  -  два;
повторяясь, скажу, духовный и  художественный союз  искусства  с  Природой -
три;  вот, когда не ошибаюсь  я, объяснение  того, что,  скажем, не  система
йоговских  упражнений,  не  углубленное  медитирование, непременно  ставящие
перед личностью буддиста задачу абсолютной отрешенности  от действительности
и, соответственно,  от красот Творенья - слегка, согласитесь, напоминает все
это   самоубийство,  -  но  образцы   подлинного  искусства,   будучи  свыше
наделенными функциями не только эстетическими,  но  и метафизическими, берут
на себя функцию и религиозную. Оттого-то, причащаясь к вечному и к вечности,
теряем мы  с  вами в таких  вот  садах и  музеях весьма  зачастую  тягостное
чувство  времени,  оттого-то  и  потеряв   его,  а   потом  возвратившись  в
действительность конца века нашего апокалиптического,  не сходим  с  ума, не
проникаемся ненавистью к существованию, будучи вырванными из состояния более
прекрасного,  на  мой  взгляд, чем  нирвана, но,  наоборот,  проникаемся  мы
животворным  чувством надобности соответствия своим судьбам,  понимаемым как
единственность жизненных наших  путей, проникаемся  благодарностью к Небесам
за дар жизни со  всеми  ее драмами,  трагедиями,  злодействами  и - будем уж
справедливы - с радостями и дивными наслаждениями...
     Ходим-бродим по Саду  Скромного Администратора,  краем  уха воспринимая
информашку  Джона, нашего  провожатого,  хотя главное  тут  ясно  без всякой
информашки,  ежели  душа  благодарно  настроена  на  восприятие  великолепия
Природы  и  волшебство рук человеческих.  Ясно,  что Сад был поначалу местом
бытовой житухи этого самого администратора, семьи его, вероятно, любовниц  и
многочисленной   челяди.  Павильоны,  флигельки,  многочисленные  беседки  и
рабочие постройки  - они  тоже воспринимаются  как  произведения искусства -
надолго приковывают  к себе взгляд, зовут  вникнуть в то, что  и не назовешь
иначе,  чем  поэтикой  дверей  и окон,  крыш  и карнизов,  крылечек,  полов,
потолков   и  стен,  водостоков,  оградок,  помостиков  и  домашней  утвари;
орнаментов и драпировок, - зовут вникнуть в многовековой любовный, в брачный
союз всех этих неброских, но благородных красот с миром озерных вод,  тверди
каменной,  грустной  листвы  осенней,  самых разных  деревьев,  кустарников,
цветов и трав. Не было в постоянстве Сада, разбитом... - нет, глагол разбить
вдруг мне разонравился.. - не  было в пространстве его, собранном на площади
в пятьдест с лишним тысяч квадратных метров, не было  ни в одном его уголков
пустоты  - понятия, много для  китайцев  значащего в философии даосизма - но
при  этом не было нигде и ни в чем переизбытка, чрезмерности,  то есть, того
завала красивости, которым  грешат сады с дворцами Версаля, интерьеры  замка
бывшего властителя Баварии  или участки российских скромных администраторов.
В тот самый миг, когда сетчатка глаза моего до предела насыщалась любованием
очередным, неповторимым,  непохожим на все прочие,  уголком сада, живописным
видом на  озеро, нежно заключенным в нише стены, увитой золотцем  плюща, или
прикованностью к  изящной  старинной  мебелишке в  спальных  покоях  супруги
скромного  администратора -  в тот  же самый  миг  непредвиденно открывалась
глазу,  смещенному  всего лишь  на  десятую долю градуса,  открывалась  иная
какая-нибудь    прелестная    новизна,    снимающая   усталость   зрения   и
предупреждающая,   так  сказать,  переедание  тем,  от  чего,  казалось  бы,
невозможно  глазу  оторваться...  Поскольку,  несмотря  на  обычное  в Китае
многолюдье,  в  Саду  царственно  властвует  живая  тиш