е захотел служить там, куда послала его Родина.
Да, да, наш друг Володя не захотел и добился своего. Как и в училище,
получил обманным путем "отлично". А что сделал? А он вот что сделал.
Порасспросил кое-кого и нашел девушку, очень приличную девушку, но такую, у
которой анкета подзагажена, да так подзагажена, что не пустят эту девушку в
Порккала-Удд, если даже выйдет она замуж за командира базы. Ее-то, девушку
эту, он и охмурил, расписался с нею, дождался, когда пропуска ей не дали, и
настрочил жалобу, сам себе подписав моральный приговор.
Панов открыл и закрыл папку. Павел Николаевич вытянул застрявший ящик стола,
а затем с такой силой впихнул его на прежнее место, с таким грохотом, что
карта полушарий чуть не сорвалась с крючка, едва не упала на пол, и Алныкин
вспомнил, где видел он капитана 3-го ранга. На "Софье Павловне", прошлой
осенью, в кают-компании, куда собрали офицеров на доклад лектора
Политуправления. Частенько заезжали на базу такие гастролеры с речами по
любому поводу. Этот, которого Панов называет Павлом Николаевичем, темою
выбрал Циолковского, девяностопятилетие со дня рождения, но говорил больше о
смерти ученого, который долго болел, страдал и вдруг получил телеграмму от
товарища Сталина. Воодушевленный этой телеграммой, поведал офицерам лектор,
Константин Эдуардович Циолковский прожил еще несколько дней. Те, кто не
дремал, выслушали, не поинтересовавшись, сколько именно дней жил от
телеграммы до смерти великий ученый и сколько слов было в телеграмме. О
количестве того и другого спросил сидевший чуть сзади Алныкина помощник:
сколько слов приходится на один день. "Кто спрашивает?" - заорал вдруг
лектор, и Алныкин вынужден был сказать: "Я!" - поскольку помощник спрятался
за его спину.
Оба полушария рухнули и дали мыслям Панова новое направление.
- Руководство флотом с пониманием отнеслось к создавшейся ситуации, решив
перевести лейтенанта Алныкина из Поркалла-Удда в другую базу и даже на
другой флот. И чем же ответил прощенный командованием лейтенант?.. Может, ты
нам сам скажешь, Володя? Молчишь. Тогда я скажу. Он, Павел Николаевич,
получив отказ в пропуске дл жены, решил от жены и ребенка избавиться, они
ведь сделали нужное ему, перевод из Порккала-Удда, и теперь ему уже не
надобны. Жену принуждает к аборту и помещает по блату в гинекологическое
отделение больницы, а когда этот номер не вышел, познакомился с главным
хирургом флота. Аборты ведь запрещены, Володенька! И будь добр отвечать за
свои незрелые поступки! Мы тебе, - официально заявляю, - не позволим
калечить молодую, ни в чем не повинную женщину, вся жизнь которой поломана
тобою! Никто ей никогда словечка не сказал об отце, враге советской власти,
она о нем и не знала, а заполнила для флота анкету, стали проверять каждое
слово - и нет уже эстонской комсомолки, есть дочь пособника и прислужника.
Короче, мы с болью в душе, но одобряем твое решение развестись. Окажем
содействие. Чтоб без всяких проволочек. У эстонки фамилия трудная, Ылк, что
ли. Пусть уж останется Алныкиной, если тебе не жалко.
Кажется, предложение Панова пришлось по душе Павлу Николаевичу. Так и не
доломав стол, он мягкими шажочками приблизился к стене, поднял карту,
повесил ее и, покидая комнату, уже в дверях произнес буднично:
- Я в буфете буду.
Без него Панов ни о чем говорить не мог. Алныкин смотрел на бывшего
училищного комсорга, удивляясь возрасту его. Там, в Ленинграде, Панов всегда
казался годом или двумя старше курсантов, а сейчас на диванчике сидел
морщинистый мужчина, которому уже за тридцать. "Провели собеседование" -
так, наверное, отрапортуют оба офицера, когда доложат начальнику
По-литуправления, что сделано ими во исполнение приказа. И ошибутся, потому
что напугать Алныкина не смогли. Он им не поверил. Явно хватили через край.
Эта вздорная баба Лилли Кыусаар наговорила Панову небылиц и отсебятины. Мать
понять можно, но как поверить двум лгунам?
Он смотрел на Панова - но и тот косился на него испытующе, с едким
любопытством. Сказал тихо:
- Ты все-таки подумай и взвесь. Разведешься - служба пойдет как по маслу,
назначение с повышением, звездочка через пару месяцев, в партию примут. А не
разведешься...
Алныкин встал:
- На Северный флот хочу.

Радостным щелканьем встретили его белки, когда подходил к дому. Ключи (он в
Таллине показывал их Леммикки) не сразу вынулись из кармана, Алныкин
залюбовался хорошо покрашенной (матросы постарались) дверью. Вошел,
распахнул окна. Балтика в этом году приветлива. Слышитс накат волн в
заливчике, в голосах чаек - свобода. Четырехквартирный дом поскрипывает и
томится, ожидая людей. Пусто. Жена минера - в библиотеке стройбата, жена
фельдшера - в госпитале на дежурстве, приезд супруги химика отложен на
неопределенное время. И Алныкин, если верить датам и печатям на предписании,
еще в Таллине, на службу завтра, на катер он так и не зашел, хотя на буксире
узнал, что помощник каждый вечер поджидает его на пирсе.
Он прибежал после шести вечера.
- Все в порядке, - сказал Алныкин помощнику. - Привет от Лемми.
Он простился с нею у буксира, ничего не сообщив о собеседовании. И помощнику
не стал говорить. Да тот и не спрашивал: и так все ясно, идет ремонт
квартиры, жди новоселья. Но тревога не улетучивалась, помощник суматошно
кружилс у камня, растирал коленки, жаловался на предчувствия, которые, к
сожалению, не обманывают. Разговор поневоле перешел на гальюны. Под
пятисантиметровым слоем почвы - гранит, ни лом, ни кирка его не возьмут,
канализацию даже финны не сделали. Соорудить туалет из тех, что "удобства во
дворе"? Материал нужен. Доски есть, но очень уж трудоемко.
Тут-то и пришла кому-то в голову гениальная идея. Железнодорожная линия
Хельсинки-Турку забегала на территорию арендованной базы Порккала-Удд, и
поскольку все едущие в Турку и обратно финны считались шпионами, окна
вагонов на всем пути следования по базе закрывались специальными щитами.
(Этот участок дороги безвестный философ назвал "самым длинным туннелем в
мире", и помощник восторженно заявлял, что в определении этом бездна
поэзии.) Щитов наготовлено столько, что туннель можно продлить до Москвы,
крепнут и сушатся запасные щиты на станции Кирканумми, договориться с кем
надо, перевезти сюда полсотни их - и добротный, теплый гальюн будет готов.
Прошла неделя, другая, о щитах не забывали. Однажды вечером (уже спустили
флаг) на пирсе появился офицер с чемоданом. У кормы БК-133 он остановился и
сказал вахтенному, что назначен на этот катер. "Пошел вон!" - заорал
командир, не вставая с койки, не удосуживая себя взглядом на глупца: штат
катера заполнен, все офицеры при исполнении обязанностей. Офицер, однако,
проявил упорство, назначен, мол, командиром БЧ-2, а лейтенанту Алныкину
приказано сдать ему боевую часть.
В офицерском отсеке 133-го ошеломленно молчали. Помощник опомнился первым,
вылез на палубу, учинил легкий допрос - из какого училища, женат ли и
прочее. Хотел было поинтересоваться родственниками за границей, но
передумал. Рекомендовал наглецу: чемодан взять недрогнувшей рукой и, бросив
прощальный взор на БК-133, проваливать к чертовой матери. Тот поворчал и
подчинился. В кают-компании взметнулись возбужденные голоса. На БК-127 нет
помощника, но на его место прочат артиллериста, а не Алныкина. Кое-какие
кадровые перестановки назревают, бригада пополнилась тремя катерами, однако
же новенького нацелили на 133-й.
Утром раздался грозный оклик штаба: кончай волынку, приказ есть приказ,
согласованный к тому же с Таллином, одному сдать дела, другому принять,
обоим доложить!
Пересчитали снаряды в погребе, бинокли, пистолеты и карабины, всю
документацию вывалили из сейфа на стол. Пошли докладывать комдиву, потом
начальнику штаба бригады, на трапе "Софьи Павловны" Алныкина перехватил
командир БК-140, уламывал проситься помощником к нему. Были и другие
предложения.
Все варианты пресек начштаба, вручив Алныкину направление в госпиталь -
срочно пройти медкомиссию на годность к службе на Севере!
Заключение этой комиссии он получил в тот же день, иного и не могло быть:
врачи, осматривая Алныкина, всегда удовлетворенно хмыкали, а медсестры звали
подруг.
Всего несколько часов провел он в госпитале, вернулс в бухту, прошел по
пирсу и понял, что за ничтожное время это стоустая офицерская молва сделала
его величайшим комбинатором и прохиндеем Военно-Морских Сил СССР. Отныне по
всем кораблям и базам потечет весть о лейтенанте, который, отчаявшись
уставными путями вырваться из опостылевшего Порккала-Удда, отважился на
беспримерное мошенничество, женилс - не на дочке адмирала, что тоже
предосудительно, - на дочери бежавшего эстонского националиста (по нем
тюрьма плачет), стал временно политически неблагонадежным, из Порккала-Удда
выдворен, чтоб, немедленно разведясь, доказать свою преданность флоту;
благодарное и великодушное начальство прощает оступившегося лейтенанта,
направляет его (с повышением!) к новому месту службы, куда он - Алныкин,
Владимир Алныкин, запомните эту фамилию! - отбывает под ручку с очередной
подругой жизни, рекомендованной ему Политуправлением. Проныра этот (речь шла
все о том же Алныкине) еще в училище прославился мошенничеством, враньем,
изворотливостью, здесь же, в Порккала-Удд, отточил природные задатки и
таланты, разжалобил всю базу, обустраивая гнездышко, куда и не думал
приводить эстоночку. И не один он такой в этом выпуске, арап того же калибра
служит у командующего адъютантом, подает домашние туфли. Велик и могуч
российский флот, наряду с героями морей и океанов рождающий изворотливых и
небесталанных ловкачей и прохвостов! (На автобусной остановке кто-то уже
вывесил объявление: "Ищу жену родом с Литвы или Западной Украины".)
Стужей повеяло на Алныкина, и, спасая себя от замерзания, поспешил он на
теплый и радушный катер, к родному БК-133, попал к концу ужина, к священному
на корабле компоту, и сразу ощутил холодное дуновение таллинского ветра. Час
назад помощника вызывал замполит, предупредил: готовься к комсомольскому
собранию, тебя ждет кара за "утерю бдительности". Вот и гадай: где она
утеряна и в какой связи с пропажею на собрании будет оглашен собственноручно
написанный помощником рапорт о самовольной отлучке в Таллин 24 мая сего
года. Постыдитс начальство матросов или начнет резать правду-матушку,
парткомиссия базы будет утверждать решение собрания или опомнится, приказав
на бюро комсомола ограничиться словоблудием, - обо всем этом говорили в
кают-компании. Алныкину вылили остатки горохового супа и выскребли со дна
котла гречневую кашу, мясную подливку выпросили у матросов. Это был его
последний ужин в Порккала-Удде, на сей случай нашелся и спирт, но прощальные
граммы принимались в молчании. Новенький командир БЧ-2 сохранял на
чинопочитающей физиономии всезнание грамотного невежи - раскроет, того и
гляди, рот, чтоб понести ветхозаветные глупости о признании ошибок с
бесконечным исправлением их или, еще хлеще, запугает словесами насчет долга,
чести, флага и пистолета, приставленного к виску Финляндии.
Молчали, потому что назревала беда. Помощнику уже намекнули в штабе, что
его, возможно, откомандируют под Казань, принимать новый бронекатер,
помощник наконец покинет засиженную им должность, поднимется на ступеньку
выше и, тоже возможно, к Новому году будет капитан-лейтенантом. Возможно -
ибо все зависит от того, что станет говорить он на комсомольском собрании,
где - идут слухи - его могут спросить: "На свадьбе дочери буржуазного
националиста присутствовал?" Как отвечать? Что?
Молчали, потому что кончились офицерские игры в дружбу, начиналась служба,
та, ради которой и поступали в училище. Из сотни лейтенантов получится два
или три адмирала, чуть побольше капитанов 1-го ранга, а где остальные - об
этом порою не знают отделы кадров офицерского состава.
Помощник боялся смотреть на Алныкина - и тянулся к нему.
- Обнимитесь на прощание, - посоветовал командир. - Когда еще встретитесь...
А столкнетесь - может, и руку не протянете.
Обнялись на трапе десантного корабля.
- Ты о себе думай, - сказал Алныкин помощнику, чтобы тот мог легко и быстро
отречьс от него. - Только о себе.

ОКОС почему-то не поверил медицинскому заключению базового госпиталя и
погнал Алныкина на повторное обследование, заняло оно неделю, потом
наступила пора тягостных ожиданий. Леммикки забеременела, и Янковский снял с
нее все грехи, "гр-ка Алныкина" могла теперь ездить по стране вслед за
мужем. Пока перебралась к родителям. При Алныкине на Вирмализе говорили
по-русски, он часто ловил на себе вопрошающий взгляд тещи, и когда однажды
увидел ее у входа в Политуправление, понял, на что надеется Лилли Кыусаар.
Как-то Алныкин пришел в ОКОС и вдруг получил для ознакомления приказ
Главнокомандующего ВМС. Из него следовало, что лейтенант Алныкин служит уже
на Северном флоте и что отбыть из Таллина ему давно пора.
Он расписался на приказе и сказал, что выедет немедленно, то есть как только
получит проездные документы и подъемные.
- Литер и деньги! - потребовал он.
Голубой листочек с якорьком - воинское требование на перевозку - был ему
выдан, но взять его Алныкин отказался.
- А на жену?
Произошла странная заминка... Капитан-лейтенант из ОКОСа признался смущенно,
что "не получил указаний".
Это было странно. Никаких указаний и не должно быть: жена значится в личном
деле и в удостоверении личности.
Не получив удовлетворявших его разъяснений, Алныкин сел на стул в коридоре и
будто заснул. Не вставал, не курил, не провожал взглядом идущих мимо, не
замечал и начальника ОКОСа, который не раз выглядывал в коридор. Когда в
конце дня начали опечатывать двери, он покинул штаб, чтоб с утра быть на том
же стуле. И в обеденный перерыв продолжал сидеть, видом своим омрачая
коридор, возбуждая любопытство офицеров. Кадровиков спрашивали о бедолаге,
которому, знать, негде приткнуться в Таллине. Кадровики отвечали невнятно,
используя жесты и мимику, внушая всем, что перевод лейтенанта на Север
осуществлен чересчур быстро, и если учесть, что адъютант командующего -
одноклассник его, то вывод напрашивается сам собой.
Так говорили о нем здесь, в коридоре штаба флота, временами голоса звучали
громко, чтоб настырный лейтенант слышал их. Много месяцев назад, тогда еще
курсантом, Алныкин, приходивший от Ростова, падал в изнеможении на койку,
его обступали одноклассники, перемывали ему косточки, горюя над ним и виня
его же во всех несчастьях. Ныне, в штабе флота, старшие товарищи, не один
год прослужившие, милостиво относились к лейтенанту, о котором ничего не
знали, и почем зря крыли московских адмиралов, которые по недомыслию
поделили Балтийский флот на три части, стал он Четвертым, Восьмым и
Кронштадтской крепостью, отсюда и весь бардак: годами ждешь перевода, к
примеру, в Севастополь, приказа нет и нет, а потом ночью будят и требуют к
подъему флага быть уже за тридевять земель. Из-за этого раздела Балтики,
негодовали старшие офицеры, надо запрашивать "добро" у своих же на переход
корабля из Таллина в Калининград.
Алныкин не подавал вида, что все слышит. Сам же думал, что не баловень
судьбы по прозвищу Ромодан запустил канцелярскую машину на полные обороты, а
другой старший лейтенант, тот, которого вроде бы и нет.
На третий или четвертый день сидения перед Алныкиным возникли Панов и Павел
Николаевич. Постояли и ушли, так ничего и не сказав, о чем вообще говорить,
когда Главком подписал приказ? Бежать к командующему флотом? Тот потребует
разъяснений, но нарушить приказ не осмелится. Обратиться - через голову
командующего - в Москву? Чревато осложнениями, обвинят их самих, накажут - и
за промедление, и за поспешность.
У кадровиков сдали наконец нервы. И сроки поджимали, штаб Северного флота
запросил: где лейтенант Алныкин? Голубой листочек с якорьком выписали и на
имя Алныкиной Леммикки Ивиевны. Поблагодарив, Алныкин двинулся в финотдел за
подъемными, где услышал обычную отговорку: "Получишь по новому месту
службы!" Он сел у двери и застыл. Косясь на него, в отдел шли и шли офицеры
по самым неотложным нуждам, то есть за деньгами. А лейтенант все сидел и
сидел. Не ел, не пил и не курил до самого вечера, тревожа начфина и
вольнонаемных барышень, крутивших арифмометры. Когда лейтенант возник и
утром, начфин не дрогнул. Собрал подчиненных, приоткрыл дверь, чтоб наглец
все слышал, и устроил некое подобие офицерского суда чести, дав Алныкину
уничтожающую характеристику. "Туп этот Алныкин, - гремел голос начфина, -
как сибирский валенок, хоть родом из-под Архангельска (подчиненные
захихикали). Понятно теперь, - язвил начфин, - почему Михайло Ломоносов,
родившийся там же, босиком рванул в Москву, уж очень ему наскучили морды
земляков" (подчиненные заржали).
А лейтенант сидел и слушал, слушал и сидел. Усмехнулся, когда подчиненные
начфина обозвали его эстонцем, приведя убедительные доводы: эти
архангельские поморы и эсты - из одного корня, одна нация.
Начфин все-таки выдохся. И ОКОС пощипывал его напоминаниями. Окошечко кассы
открылось, ласковый голосочек колокольчиком прозвенел в коридоре, пальчики с
маникюром придвинули Алныкину денежную ведомость.
- А почему не выписаны подъемные на жену?.. Алныкина Леммикки Ивиевна. Через
два "м" и два "к".
На удар начфин ответил хлестким ударом:
- Где справка, что она выписалась?
Документ, из которого явствовало, что Алныкина Леммикки Ивиевна уже не
жительница Таллина, был тут же предъявлен, и ведомость пополнилась еще одной
фамилией, а деньги - получены.
Только теперь Алныкин сказал жене, что ехать придется не в Порккала-Удд, а
подальше, в Североморск. Отнюдь не обескураженная Леммикки прибавила к
багажу еще один ящик, с посудой. Детские вещи она упаковала раньше.
В Ленинград выехали ночным поездом, проводы были короткими, малолюдными.
Убита горем Лилли Кыусаар взяла с дочери клятву: дети будут воспитаны
по-эстонски и никогда не забудут о своем эстонстве. Алныкин похлопал по
плечу Иви Йыги: "Не хнычь, батя, все образуется..."
Майор Синцов мелькнул на перроне, окруженный свитой из патрулей. Человека
этого так недоставало Алныкину в последние месяцы! Хотелось бы услышать от
него суровое предупреждение: забудь обо всем, лейтенант, не было никаких
допросов, никто твою жену не пытался арестовать, это все буржуазная
пропаганда, вранье американского радио!
Настя Горошкина сдавала в Тарту экзамены, и предполагалось, что на узловой
станции Тапа она подойдет к вагону. Но напрасно озиралась на перроне
Леммикки, подруга так и не появилась.

Все уже в прошлом. Может быть, и к лучшему?..