уг, не смогу прийти сегодня в лес,  ибо озноб объял меня. Через  несколько
дней приду  к тебе.  А пока будь  здоров и благословен. Я  лежу в постели. Я
рада, что  смогу  весь  день  без помех думать  о  тебе. -- И  велела я Киле
послать письмо. И взяла Киля  письмо и спросила:  кому? Учителю? -- И я ей в
гневе ответила:  прочти  и узнаешь, -- а Киля читать  и  писать не  умеет. И
заговорила  Киля:  не  гневайся,  пташка  моя,  он же  стар, а ты молодая да
свежая, только что от груди отнятая, не ревматизм бы мой, я бы тебя на руках
носила.  Но ты подумай, что делаешь,  и вообще зачем тебе мужчины? -- Ладно,
ладно, ладно, -- воскликнула я со смехом, -- поспеши  послать письмо, потому
что время не терпит.  --  И сказала она:  ведь  ты еще чаю  не  пила, сейчас
принесу тебе теплой воды, и умоешь ручки и  горячего попьешь. -- И  принесла
Киля воды. Озноб почти прошел,  одеяла согрели тело, и мои усталые члены как
увязли в простынях. Голова горела, и жар был приятен, и глаза пылали, горели
в орбитах. И все же хорошо было на душе, и  мысли ублажали меня.  -- Смотри,
вода остынет,  -- воскликнула Киля, -- а я нарочно принесла горяченького.  И
все это от  раздумий твоих и сердечных волнений. -- Засмеялась я, и приятная
усталость  приумножилась. Успела  я воскликнуть: письмо не позабудь,  -- как
приятный сон сковал мои веки. День склонился к закату, и Минчи Готлиб пришла
и сказала: слыхала я, что приболела ты, вот я зашла тебя проведать. -- Знала
я, что отец послал ее,  и скрыла я  свои мысли и сказала: простыла я, но уже
прошло. -- И вдруг взяла я ее за руку и глянула ей в  глаза и сказала: почто
молчите, госпожа Готлиб? -- И сказала Минчи: да мы же говорим без умолку. --
Хоть говорим без умолку, но главного

     не сказали.  --  Главного? -- воскликнула  Минчи в  изумлении. А  потом
сердито  сказала: думаешь, пришла  я сюда поздравить  тебя с  помолвкой?  --
Положила я руку на сердце, а другую протянула к ней и воскликнула: почему же
не поздравите  меня с  помолвкой? -- И Минчи нахмурила лоб и сказала: ты  же
знаешь,  Тирца,  что очень дорог мне Мазал,  но ты юная барышня, а  ему  под
сорок. Но хоть молода ты, но сердцем  понимаешь, что через несколько лет  он
будет  как сухой дуб, а прелесть твоей юности лишь умножится. --  Услышала я
ее  речи и  воскликнула: знаю, что  вы  собираетесь сказать, но  я свой долг
выполню. -- Долг?  --  воскликнула госпожа  Готлиб  в растерянности. -- Долг
верной  жены, любящей своего мужа, -- ответила я и последние слова выделила.
На миг  смолкла госпожа Готлиб, а  потом  отверзла уста и спросила: когда вы
встречаетесь? -- Взяла  я часы и сказала:  если не дошло до него мое письмо,
значит, ждет он меня сейчас в лесу. -- И сказала она: в лесу он не ждет, так
как наверняка и он простудился.  Кто  знает, может,  и он лежит в постели. И
впрямь как  малые дети вы себя ведете, я  просто  ушам своим не поверила. --
Испугалась я  и воскликнула: он болен? --  И сказала она:  откуда мне знать,
болен  ли. Думаю, что болен, ведь вы  как дети малые себя ведете,  в  летнем
платье ты вышла в лес в зимний день. -- Нет,  -- воскликнула  я, -- весеннее
платье в весенний день надела я. -- И сказала она: не хотела я тебя обидеть,
говоря, что летнее платье надела в зимний день.
     Удивилась я, что и Минчи, и отец говорили намеками. И все  же не прошла
моя  радость. Я все  еще витаю  в мыслях своих,  а госпожа  Готлиб  сказала:
странная  у меня роль,  дружок, роль злой тетки. Но что поделаешь. Я думала,
что дурь молодой девчонки тебя  дурит. Однако... --  И  Минчи не  договорила
фразы, и я не спросила, что "однако". Еще с полчаса  сидела со мной Минчи и,
уходя,  поцеловала меня  в лоб.  И новый вкус  был  в этом поцелуе.  Сжала я
госпожу Готлиб в своих объятиях. -- Ах ты, проказница, -- воскликнула Минчи,
--  растрепала мне прическу. Отпусти,  поправлю. Взяла Минчи зеркальце и как
расхохочется. -- Что вы  хохочете? -- спросила я с  обидой. И дала мне Минчи
зеркало. И вижу я, что все зеркало исцарапано,  потому  что выцарапала  я на
серебре имя Акавии Мазала бессчетное число раз.
     Неделя миновала,  а Мазал не  пришел меня проведать. То  гневалась я на
него за его трусость, что отца моего он боится, то боялась, что болен он. Не
спрашивала я отца и не хотела  говорить с ним об этом. И вспомнила я легенду
о  дочери графа, что влюбилась  в простого человека,  а  отец запретил ей. И
заболела  дева до самой смерти, и увидели  лекари,  что тяжела ее немочь,  и
сказали:  немочь ее  смертельна, и нет ей исцеления, ибо изнемогает от любви
она. И тогда пришел отец ее  к любовнику и умолял, чтобы тот взял его дочь в
жены.  Так я лежала в постели,  и разные  сцены увлекали  мое воображение. И
лишь повернется дверь на петлях, как спрашиваю: кто это? Сердце заходится, и
голос мой как голос мамы в дни ее болезни.
     И однажды сказал мне отец: врач говорит, что вернулись к  тебе силы. --
Завтра  выйду, -- сказала  я.  Сказал  он:  завтра? --  И  нахмурил  лоб. --
Повремени еще  два-три  дня, а  потом уж выходи, кто знает,  не  повредит ли
тебе, не дай Бог, свежий воздух. А через три дня нам есть куда идти, подожди
тут  до годовщины  смерти  матери,  и  тогда вместе пойдем на ее  могилу.  И
господина Мазала там встретишь. -- И повернулся отец, чтобы уйти.
     Ошеломлена я была  и  изумлена, услышав  сие: откуда  ведомо отцу,  что
Мазал будет  там? Неужто встречались? А  если встречались,  то миром  ли?  И
почему не приходит  Акавия проведать  меня? И что будет? Я  расчувствовалась
так, что зубы  застучали, и испугалась  я, что  снова заболею. --  Почему не
ответил  Акавия на  мое  письмо? -- крикнула я. И вдруг замерло  сердце,  не
думала я и не рассуждала, укрыла свое горящее тело и закрыла глаза. Подумала
я: тот день еще далек, высплюсь покамест, а  милостивый Господь сделает так,
как Ему угодно.
     Что  было со мной потом, не ведаю,  ибо много дней лежала я на смертном
одре.  А потом открыла я глаза и вижу: Акавия, сидит он на стуле,  и лик его
озаряет светлицу.  Засмеялась я в смущении, и  он засмеялся добрым смехом. В
этот миг отец вошел в  спальню и  воскликнул:  благословенно Имя Господне. И
подошел ко мне  и  поцеловал  меня  в  лоб.  Простерла  я  руки  и обняла  и
расцеловала его и сказала: отец, отец, милый отец, -- но отец остановил меня
и сказал:  успокойся, зеница ока моего,  успокойся, Тирца, подожди несколько
дней,  а  потом уж говори, сколько  заблагорассудится. После  полудня пришел
старый врач. Увидел меня, погладил  по щеке и  сказал:  молодчина. И  впрямь
выкарабкалась, и теперь все лекарства на свете ей вреда не принесут. И  Киля
воскликнула с порога спальни: да  будет  благословенно Имя Господа. Миновала
зима(39), и я обрела избавление.
     В  канун  субботы  Утешения(40)  в  августе  праздновали мою свадьбу. С
десяток человек позвали на венчание. Только с десяток пришло, но  весь город
гудел, потому что таких

     39 ...Миновала зима, и я...-- парафраза-перевертыш слов Исремии (8:20):
"Миновало лето, а мы не обрели избавления".
     40  Суббота  Утешения  -- суббота  после  9-го дня месяца  Ава, когда в
синагогах  читают  слова  Исаии,  40:  "Утешьте народ  мой". Так завершается
грустный полутраурный  летний  период еврейского  календаря, соответствующий
дням  осады  Иерусалима при Навуходоносоре (586 до н.э.) и при Тите (в 71 г.
н.э., через полтысячелетия, но в те же дни) и завершающийся датой разрушения
Храма  -- 9  числа месяца  Ава. Храм подобен  кольцу,  которым  Господь  Бог
обручился с Израилем, говорят экзегеты, и  Утешение  -- намек на мессианское
утешение,  когда возвратится кольцо-Храм.  Наш рассказ можно понимать (и для
этого есть основания) и как притчу  о мессианском утешении и избавлении, где
однажды нарушенный обет обручения восстанавливается в новом  поколении. Тема
нарушенного обета обручения часто встречается у Агнона, и она обычно связана
с  образом  Храма  и Страны Израиля  --  кольца между Господом  и  Израилем.
Неслучайна  и  суббота  --  каббалисты  совокуплялись  со  своими  женами  в
субботнюю  ночь, ночь соития небесных  сфер. Намеки рассеяны повсюду -- тема
матери  Мазала, возвращающейся к  Богу  Израиля  после  поколений  иноверия,
стремление юного  Ландау  к  Земле  Израиля напоминают  нам  о другом  плане
рассказа.  Ибо,  видимо,  не  суждено  (а  может,   и  не  нужно)   человеку
приблизиться к мессианскому утешению  на  земле  паче  того, как приблизился
герой Агнона Акавия Мазал.

     простых свадеб не бывало в нашем городе. А по исходе субботы  уехали мы
из города на  дачу. Поселились  в дому  у  вдовы, она нам готовила завтрак и
ужин,  а обедали мы у молочника в деревне. Трижды в неделю  приходило письмо
от  отца, и я  много писала. Где ни увижу  открытку с видом --  пошлю  отцу.
Акавия не писал,  не считая приветов. Но в  каждом привете  был новый нюанс.
Пришло  письмо  от  Минчи  Готлиб, мол,  нашла  нам новый  дом.  И  на листе
нарисовала она  вид дома и расположение комнат. И  спросила Минчи,  снять ли
дом для  нас, чтобы он  был готов к нашему приезду. Два дня прошло, а  мы не
отвечали ей. А на третий день с утра были гром и  молния и сильный ливень. И
спросила нас хозяйка, не затопить ли печку. Рассмеялась я и сказала: ведь не
зима же  на дворе. И  сказал Акавия женщине:  коль забрало солнце  свой жар,
трижды сладостен свет печи.
     И  сказал Акавия: ответим сегодня госпоже Готлиб  на ее письмо.  А  что
ответим?  -- спросила  я. -- Что ответим? -- воскликнул муж и  сказал: давай
поучу тебя  логике, и  поймешь, что  ответить. Вот  письмо написала  госпожа
Готлиб,  что нашла нам дом, и  мы не удивились письму, потому что  нужен нам
дом, а дом, она говорит, красивый, а она женщина со вкусом, да и друг нам, а
значит, можно положиться на ее мнение. -- Если так, напишу я ей, что дом нам
подходит. -- Погоди, -- сказал Акавия, -- я слышу стук. И вот пришла хозяйка
разжечь печку и рассказала нам, что и  она, и ее отцы и деды родились в этом
селе и что никогда она не оставит родное село, тут она родилась, тут выросла
и  тут  умрет. Не  может  она  умом дойти,  как нормальный человек  уедет из
родного города и  пустится бродить по свету. Есть у тебя дом -- вот и живи в
нем. И сказала она: нравится тебе сад соседа -- посади себе такой же. Неужто
воздух  у соседа  лучше, чем у  твоей околицы?  Муж  улыбнулся ее  словам  и
сказал: верны ее речи.
     Дождь кончился, но земля еще не просохла. У нас в комнате пылал огонь в
печурке, сидим мы в комнате, и тепло нам. И сказал мне муж:  от удовольствия
мы совсем про дом забыли. Выслушай мой  совет и скажи, по вкусу  ли он тебе.
Мой дом ты  знаешь, а  если  он мал, пристроим еще комнату, и будет  нам где
жить. И сейчас напишем Минчи Готлиб  письмо с благодарностью за ее заботы. И
написали мы письмо с благодарностями Минчи, а отцу я  сообщила насчет  дома.
Но не понравилась отцу наша задумка, потому что  дом Акавии --  крестьянская
изба.  И все  же  починил  отец этот дом и  пристроил нам еще  одну комнату.
Прошел  месяц, и мы  вернулись.  Дом  пленил меня. Хоть он такой же, как все
избы, но  дух в  нем иной. Пришли мы домой, а  там цветок в  горшке и свежий
пирог на  столе благоухают:  принесла  их Минчи  к нашему приезду. И комнаты
красивые, добротные,  видно, что руки хорошей хозяйки  прошлись  здесь и все
украсили. И горенку  для прислуги пристроили, хоть нет пока прислуги в доме.
Послал  нам отец Килю, а я  отослала ее обратно. Обедали мы  у отца, пока не
нашлась прислуга, -- в полдень придем, а к вечеру возвращаемся домой.
     А после Кущей поехал отец в Немецкую землю -- рассчитаться с сотоварищи
и к врачам зайти.  Поселился он  в Висбадене, как посоветовали ему  врачи. А
Киля перешла к нам -- помочь мне по хозяйству.
     А потом нашлась девица в услужение, и Киля вернулась в дом отца. Только
на два-три часа в день приходила  служанка, а не на весь день. И подумала я:
как мне  в одиночку справиться  с домашними заботами. Но потом поняла я, что
лучше приходящая прислуга, чем прислуга на весь день, потому что она окончит
работу и  уйдет,  и  никто  не  мешает мне  говорить со  своим мужем,  когда
заблагорассудится.
     Пришла зима.  А  у  нас в дому дрова и  картошка.  Муж писал  книгу  об
истории  евреев нашего города, а я  стряпала  вкусные и полезные кушанья.  А
после еды мы гуляли или читали книжки.  И радовалась я,  что у меня  -- свой
дом.
     Но неровен час. Надоела мне стряпня. Намажу хлеб маслом и подам мужу на
ужин. А  если  прислуга не сготовит обеда -- остаемся без обеда. Даже легкую
еду и то трудно мне стало готовить.  И раз в субботу не пришла прислуга, а я
сидела в  мужниной светлице,  потому что только одну печь натопили мы в  тот
день.  Сидела я недвижно,  как камень. Знала я, что не  будет работать  муж,
пока я сижу с ним, привык он работать, когда никого нет в светлице, и все же
не встала я и  не вышла и с места не  сдвинулась, потому что  сил встать  не
было. У мужа в светлице  разделась  я и ему велела сложить одежду. Дрожала я
от  страха, что  подойдет  он  ко мне,  так я стыдилась.  А  госпожа  Готлиб
сказала: пройдут первые три месяца, и  тебе полегчает. А я не ведала  покоя,
мужняя беда томила меня, ведь он прирожденный холостяк, и зачем я украла его
спокойствие. И  хотелось мне умереть, что я так подвела Акавию. И молилась я
днем  и ночью, чтобы послал мне Господь дочь, и  она бы позаботилась  о муже
после моей смерти.
     Вернулся отец из Висбадена. Дело он свое оставил, только два-три часа в
день проводил с человеком, что купил

     его торговый дом, чтобы не томиться от безделья. А по  вечерам приходил
он к нам,  только в дождливые вечера не  приходил, потому  что запретили ему
врачи выходить в дождь. И с собой он приносил апельсины или бутылку вина или
книжку из шкала в дар мужу. И рассказывал нам последние известия, потому что
читал отец много газет. Иногда спрашивал он мужа, как продвигается его труд.
Смущался отец говорить  с ним. Иногда  расскажет отец о больших городах, где
он  бывал  в своих  поездках, а  Акавия слушает как деревенщина.  Тот ли это
студент, что пришел  из Вены  и рассказывал  маме  и ее отцу о всех  чудесах
стольного града? Как я радовалась, что  беседуют  они. И на память приходили
беседы Иова  с  друзьями.  Этот говорит, а тот отвечает  ему.  И  так каждый
вечер.  А  я стояла  на страже, чтобы, не дай Бог,  не разразилась словесная
война между отцом и мужем. И ребенок в чреве моем растет со дня на день. И о
нем все мои  помыслы.  Распашонки  сшила младенцу и  колыбельку  купила я. И
повитуха приходит время от времени проведать меня. Я уже почти мать.
     Стужа ночи  кружит прелесть  света. А мы сидим в дому, и в дому  свет и
жар.  Акавия отложил записи, подошел и обнял меня. И замурлыкал колыбельную.
И внезапно  как облачко пробежало по его  лицу, и  стих он. Не  спросила  я,
почему облачко. Обрадовалась я, что пришел отец  и принес туфельки и красный
чепец в дар младенцу. -- Спасибо, деда, -- пропищала я детским голосом. Сели
мы  к столу и поужинали.  И отец соизволил отведать моих кушаний. И говорили
мы  о младенце. Гляну  я  в  лицо мужа,  гляну в  лицо отца, увижу этих двух
мужчин, и хочется мне рыдать,  рыдать  в маминых объятиях.  Дело ли в облаке
мужа или в духе женщины? А отец и  муж привечают меня,  в любви и сочувствии
подобны друг другу. У лиха семьдесят лиц, у любви один лик.
     Вспомнила я о ребенке Готлибова брата: пришел Готлиб в  дом  к брату, а
жена его сидит с сыном, и взял Готлиб ребенка  на руки и стал  забавляться с
ним,  и  тут  вошел его брат в комнату. Посмотрел ребенок  на  него и на его
брата,  отвернулся, обхватил маму ручонками и  зарыдал. Завершилась летопись
Тирцы.
     В опочивальне  по ночам, пока  работал мой муж  над  своим трудом,  а я
боялась  помешать ему,  сидела  я одиноко и  писала эту  летопись.  И иногда
говорила я себе: о чем я пишу летопись,  что нового  я увидела и что следует
мне поведать другим? И сказала я,  что нашла я успокоение в писании  своем и
написала я все, что написано в этой книге.