иля не отставала от  меня и сказала: сегодня
праздничный вечер, велел твой отец состряпать оладьи. Если так, сказала я, я
помогу тебе  приготовить  трапезу.  И сказала Киля: нет, иди  в  залу. Гость
пришел,  юноша с чудным взором.  --  И Готскинд там?  --  спросила я Килю  с
издевкой. -- Кто? -- спросила она.  -- Готскинд,  -- сказала я. --  Позабыла
уже его и речи его? -- Ну и память у тебя, Тирца, -- сказала Киля и вышла.
     Наступило  время ужина,  и  я  вышла  в залу и удивилась, и6o  возмужал
юноша, он и не растерян,  как раньше, и шапка на нем черного козьего меха, и
легкий пушок на румяных ланитах.
     И еще раз приехал Ландау. В санях приехал, волчья шуба на плечах. И пах
он зимним  лесом. Чуть посидел и встал,  ибо спешил к лудильщикам и заехал к
нам, чтобы пригласить меня прокатиться. И дал мне  отец свою меховую шубу, и
мы поехали.
     При свете месяца неслись мы по снежной колее, и копыта

     коней были в  лад колокольчикам. Сидела я справа от юноши и выглядывала
из-под медвежьей полости,  и шуба укутывала меня и  рот закрывала так, что и
слова молвить я не могла. Ландау остановил коней перед мастерской лудильщика
и  помог мне сойти с саней  и  войти в  дом. Там  налили нам  белого  вина и
угостили печеным яблоком. Ландау велел  лудильщику приехать  назавтра в село
починить  котлы  в  винокурне. Как вельможа  и повелитель  говорил он, и все
внимали  словам его.  Глянула  я в лицо  Ландау и подивилась.  Этот ли юноша
писал мне о стенаниях одинокого сердца? На обратном пути не прятала я лицо в
шубу, потому что свыклась с морозом. И все же  не перемолвились мы ни единым
словом,  ибо  молчание  окружало мое сердце. И Ландау  молчал, лишь  изредка
покрикивал на коней.
     И отец сказал мне:  старый Ландау сговаривается насчет своего сына, что
душой он  прилепился  к  душе твоей, и сейчас  скажи  мне, и  я дам ответ. И
увидел отец, что я  смущена, и сказал: есть  еще  время поговорить об  этом,
ведь и юноша еще ждет призыва на службу и ты молода годами. Прошло несколько
дней,  и снова  стал Ландау  писать  мне письма возвышенным слогом,  и в них
видение земли Израиля. Из села род его, и земледелию обучен сызмальства, и о
земле Израиля не  устал он грезить и мечтать. Потом прекратились его письма,
но он  иногда  приходил пешком  в  город:  изматывал себя,  чтобы  оказаться
негодным для царской службы  в  войске.  И бродил  по  улицам  и  площадям с
калинами по ночам. Вспомню я их напев по ночам,  и душа  облачится тревогой.
Помнила  я дядю,  мамина брата, что отдал Богу душу в  войске. И подумала я:
коль согласилась  бы я, была  бы ему теперь законной  женой.  И  вот однажды
встречаю Ландау на дороге. Глаза его провалились, щеки запали, и запах одежд
его --  запах  старого  табака. Лицо  -- лицо  больного. Вернулась я домой и
взяла книгу.  Подумала я: почитаю и развею грусть.  И перехватило горе горло
мое, и  учиться  я  не  смогла. И открыла я Псалтирь и стала  читать  вслух,
может, сжалится Господь и не сгинет сей юноша.
     А в доме Готлиба работали строители и  делали в левом крыле флигель для
брата, который приезжает пожить сюда, ибо вошел брат в долю в  парфюмерне. И
отпраздновали новоселье, ибо до тех  пор не праздновал Готлиб новоселье, ибо
лишь сейчас достроился дом, когда он привез возлюбленного брата. Готлиб стал
совсем  другим  человеком.  Даже  бороду  переиначил.  Увидела  я братьев  и
рассмеялась, ибо вспомнила рассказ Минчи о ее первом  приезде в  дом свекра.
За обедом вынул Готлиб письмо и сказал  жене: чуть не позабыл, пришло письмо
из Вены. И спросила:  есть ли вести  в нем? И сказал он:  нет вестей, только
поздравление с новосельем. И матушке его ни хуже, ни лучше.  Поняла я, что о
Мазале речь, ибо слышала я,  что заболела его матушка и отправился он в Вену
проведать свою  матушку. И вспомнила я день,  когда сидела у него, и приятно
было мне сие воспоминание.
     После обеда вышла Минчи со мной в сад. Сидя с невесткой, не собралась с
силами, а сейчас вспомнила  былые дни. -- Урод, -- крикнула она внезапно,  и
песик  прыгнул к ней. Чуть не испугалась я. А Минчи любовно погладила его по
голове и  сказала:  Урод, Урод, Урод, сыночек.  -- Хоть я  терпеть  не  могу
собак, провела  я рукой  по его  шерстке и  погладила.  Пес глянул  на  меня
подозрительно, а потом довольно затявкал. Обняла я Минчи, и Минчи поцеловала
меня.
     В нескольких шагах от нас стоял большой дом. Не стихали  в  нем детский
гомон и женский  голос.  Солнце  заходило  и  окрасило вершины  деревьев,  и
внезапно подуло холодным ветром. -- Жаркий был денек, -- сказала Минчи тихо,
--  миновало  лето. Ох, не выношу  я  этого шуму. Как они приехали -- стихли
голоса птиц  в саду. -- Пес  снова залаял, и Минчи сделала ему гримаску: что
тебе,  Урод? --  И  сказала  мне: заметила  ли ты,  Тирца, что  пес  лает на
письмоносца? -- У нас нет собаки, -- сказала я, -- и писем мне не  пишут. --
Минчи  не  обратила  внимания на меня  и мои  слова к сказала: когда уезжала
невестка и  сообщила мне о своем  возвращении,  письмо в срок не пришло,  но
залежалось на заборе, а на конверте написал письмоносец:  из-за пса не  смог
доставить письмо в дом. Умница ты моя, Урод, иди сюда, -- кликнула Минчи пса
и снова погладила его по шерстке.
     Сумерки объяли нас, и  в окнах  вспыхнул  свет. --  Пошли домой, Тирца,
пора  готовить  ужин, --  сказала Минчи  и на  ходу  добавила: и Мазал скоро
вернется. --  И обняла  меня.  И вошли мы в дом. Работники парфюмерии пришли
вечером поздравить  господ,  потому что не приходили  днем,  когда  выли все
гости. Минчи  накрыла им  стол. Когда  ублажили  себе сердце  вином,  запели
работники. Работник, которого выпустили из холодной, веселил нас рассказами,
услышанными  от арестантов. Готлиб, как обычно, почесывал  нос. Посмотрела я
на Минчи, и на лице ее видны сила и энергия, а грусти не видать.
     Прошел  праздник, и осеннее небо нависло  над городом.  Отец  был занят
делами и не приходил обедать домой. В те

     дни я научилась любить осень и роскошь ее силы. Вид темного леса и медь
его листвы стеной окружили лик мира.
     Снова начались мои занятия на курсах. На этот год водили нас учителя по
школам  --  попробовать  наши  силы  в  преподавании.  У   меня  таланта  не
прибавилось, поэтому я делала то, что велено.
     Господин  Мазал  вернулся в  город. Договорился он  с  учеными  собрать
материалы по истории  нашего  города. И сейчас  он копает на  погосте и ищет
старинные вещи во  прахе.  Этой работе он посвятил себя без остатка.  Позвал
его директор семинара  преподавать на курсах, потому что  забылся Капирмилх,
но не ответил Мазал на призыв.
     В  то  время приехала к  нам сестра  отца -- глянуть на  юношу, который
сватов посылал к ее дочери. Тетя не похожа на отца, любила  жизнь. -- Рад я,
дочка, -- сказал мне отец, -- что по вкусу тебе  тетка. Хоть и  хорошая  она
женщина, мила и обаятельна, но у меня к ней душа не лежит. Может, из-за тебя
я на нее сержусь. -- И не объяснил.
     Шли  последние осенние  дни,  и тетка  вернулась  к  себе домой. Полями
вернулась  я  со станции. Стихли свистки паровоза, картошку  уже выкопали, и
обнаженные поля поблескивали  под  желтым  солнцем, и  калина пленяла  глаз.
Вспомнила я сказку о калинке и утратила покой.
     Шла я  мимо крестьянской избы, летом я  покупала  там овощи.  Дали  мне
крестьяне  букет астр. Взяла я эти осенние цветы и пошла дальше. И  по  пути
увидела я, что  недалек  дом Мазала, и подумала:  зайду-ка я,  поздороваюсь,
потому что не видела я его с тех пор, как он вернулся. Мазала дома не  было,
старая служанка сидела  на завалинке и  ждала его возвращения. Из-за  внука,
из-за Капирмилха, оставила она дом своего  хозяина и  ушла жить в деревню, а
сейчас привезла осенний урожай в  город и решила его проведать. И остановила
меня  старуха и  рассказала  много  хорошего о  своем господине  --  Мазале.
Радостно было слышать хвалу ему. Положила я цветы на его пороге и ушла.
     Через  несколько  дней  получили  мы  подарки  от  тетушки.  Даже  Килю
вспомнила  тетушка и прислала ей новое платье. Увидел отец и сказал: подарки
послала, а  когда  мать  твоя  умерла,  не  захотела  приехать  и  за  тобой
присмотреть. Так узнала я, за что сердился отец на тетушку.
     Прошла осень. Темная муть затянула небесную твердь, и облака потянулись
по  ней. Дождь моросит  весь день, и крыши домов блестят.  Последние увядшие
листья сносят потоки дождя, и противная  мрачность властвует в мире. Тучи, и
ветер, и  дождь, и холод. Капли дождя  остывают и замерзают и  бьют по телу,
как иголки. В дому  разожгли  печку, и паклей  с  крыши проложила Киля окно.
Печь топится весь день,  и Киля стала  стряпать  зимние кушанья. Пошел снег.
Дороги  замело, и колокольчики саней зазвенели  радостно. Вышла я с курсов и
вижу: девицы несут на плече железные коньки -- идут кататься на реку. И меня
сманили, и я поддалась. Купила себе коньки и каталась с ними. Снег  лежал на
замерзшей  земле, и дровосеки рубили дрова на улице, и запах чистого воздуха
смешивался  с  запахом  опилок и  расколотых дерев. Мороз  крепчал,  и  снег
скрипел под  ногами прохожих. А  я  бегу себе с девицами мчаться  по реке на
коньках.
     Хороши были дни, когда я каталась на коньках. Тело мое окрепло, и глаза
как  бы  распахнулись,  как  бы  слетели с  них облака грусти,  и  плоть моя
исцелилась. Я ела с аппетитом и за книгой тела своего не чувствовала. Иногда
вернусь домой, а Киля стоит, ссутулясь, подойду к ней тихо и вдруг подыму ее
одним махом. Напрасно кричала Киля, коньки мои звенели и заглушали ее голос.
     Но недолго длились эти дни.  Хоть солнце не вышло, снег стаял. Пришла я
к реке, а там  никого нет.  Лед почти  растаял, и на  льдинках сидят вороны.
Почувствовала  я:  колет  сердце.  Врач  дал   мне   лекарство   и  запретил
переутомляться на курсах. И сказала я: ах, сударь, ведь я в этом году кончаю
курсы. И  сказал он: коль так, приведется тебе учить  иноверцев только через
год.  А я из-за катания на  льду с подружками почти полюбила курсы. Миновало
веселье, миновала любовь.
     В это время  очищали  дом перед Пасхой. Достала я старые книги из шкапа
проветрить.   И  все  книжки  с   порченым  переплетом  решила   отнести   к
переплетчику.  И нашла  я  в шкафу "восток", что  висел в дому  отца мамы, и
положила я его в ранец вместе с книгами, чтобы занести к стекольщику: стекло
треснуло, и золотая рама пообтерлась, и  шелковый снурок,  который привязала
покойница  мама, чтобы  вешать его на стенку,  порвался. Не  успела я выйти,
пришла портниха и принесла мне  новое платье, весеннее  платье. Надела я это
платье и больше не снимала. Надела я шляпку и пошла с книгами и с "востоком"
к переплетчику и стекольщику. Я у переплетчика, и входит Мазал. Увидел Мазал
книги, что я принесла, а "восток" был завернут в бумагу, и спросил Мазал:  а
что это  за книга? И развернула я бумагу и  сказала: повремените, сударь.  И
взяла снурок,  что  повязала себе  на  руку,  когда встретил  меня  Мазал  с
собакой,  и привязала снурок  к "востоку" и повесила  его на  стенку. Увидел
Мазал

     и изумился.  И прочла я написанное на "востоке": "Блажен тот, кто  тебя
не забудет". Мазал опустил голову. Я заалела, и глаза наполнили слезы. Вдруг
захотелось мне заорать: ты опозорил меня, а потом хотелось рухнуть перед ним
на колени. Я заторопилась и, не задержавшись,  вышла из мастерской. Вышла я,
а Мазал тут, рядом. И засмеялась я, и  заплакала в голос, и сказала: знайте,
сударь, -- и почти  захрипела и  устыдилась своего голоса.  И взял Мазал мою
руку, и  его  рука дрожала,  как его голос.  И осмотрелся он  туда и сюда  и
сказал:  так  нас увидят.  Утерла  я слезы и прическу  поправила. Но дух  не
успокоился.  --  Пусть  увидят,  -- сказала  я, -- все равно мне.  -- Шли мы
несколько минут  и дошли до улицы, где наш дом, и Мазал сказал:  а вот и дом
барышни. Посмотрела я ему в глаза и сказала: не пойду домой. Мазал молчал. А
я  не  знала, куда  я иду. Много слов в сердце моем, и  боялась я, что уйдет
Мазал, а главное я ему не скажу. Тем временем вышли мы за город и  оказались
в лесу. Кустарник  в лесу почти  распустился,  и листики берез  выглянули, и
новое солнце озарило лес. И сказал Мазал: вот и весна пришла. И глянул Мазал
мне  в  лицо и понял, что  рассердил меня своими словами. И провел рукой  по
голове и вздохнул.
     Сижу я  на коряге, а Мазал  в смущении что-то  лепечет.  Увидел он  мое
платье, весеннее  платье,  и сказал:  дерево  еще  сырое,  а платье  барышни
тонкое.  Я и  сама знала, что дерево сырое,  а  платье тонкое.  И  все же не
встала я и наслаждалась мучениями своими. А Мазал побледнел,  глаза потухли,
и на  губах  порхала странная усмешка. Подумала я: сейчас спросит, прошел ли
укус собаки?  И очень тяжко мне на сердце.  И вдруг я  ощутила неведомое мне
доселе счастье,  чудное тепло  разлилось по  телу,  молча разгладила я  свое
мягкое платье. Почудилось мне, что человек, с которым я сижу в лесу в начале
весны, уже  признался  предо  мной. И удивилась я,  что он  все  говорит,  и
говорит, и говорит: я слышал твой голос ночью. Неужто была под моим окном? И
сказала я: под окном не  была, но на ложе своем по ночам звала тебя. Все дни
я думаю о тебе. Твои следы искала я у могилы мамы. Минувшим летом я положила
цветы на твой порог, а ты прошел и цветы не заметил. -- А я тебе  говорю, --
сказал Мазал, --  что  пройдет это чувство бесследно. Ты еще молода, и ни  в
кого не  влюблялась, и поэтому задумалась обо мне. Увидела ты, что мальчишки
-- мелюзга, а со мной тебе  не скучно,  и  подумала:  это  он. Но  что будем
делать,  когда ты и впрямь влюбишься? А тут  наступили времена,  когда покой
мне  дорог. Подумай,  Тирца,  и  увидишь: лучше нам расстаться поскорее.  --
Ухватилась  я  за  бревно,  и сдерживаемые слезы  вырвались наружу.  И Мазал
положил руку мне на  голову и сказал: давай останемся друзьями.  И закричала
я: друзьями! Терпеть не могу эту романтику! И отвел Мазал свою горячую руку,
а я прижалась губами к  его руке и поцеловала ее. И положил Мазал голову мне
на плечо и поцеловал.
     Солнце село, и мы вернулись домой. И  весенняя стужа, что вдвое сильнее
после солнечного дня, ударила мне в кости.  И Мазал сказал: еще поговорим. Я
спросила: когда? когда?  Мазал повторил мои слова,  как  будто  не  понял их
смысла:  когда?  Завтра  под вечер в лесу.  --  Хорошо. -- Я  вынула  часы и
спросила:  в котором часу?  И ответил  Акавия: в котором  часу? В шесть.  --
Взяла я часы и поцеловала эту цифру на циферблате. И тепло часов, висевших у
меня на груди, было мне приятно.
     Вернулась я  домой, и меня знобит. По пути домой трясло меня от холода,
думала я: приду домой, и все пройдет. Но пришла я домой, и не прошло, а хуже
стало. Есть я не смогла, и горло болело. Киля приготовила мне чай,  положила
сахар и лимон в  чай, и я выпила. А потом я легла в постель, укрылась, но не
согрелась.
     Проснулась  я, а горло обложено. Зажгла свечу и погасила, потому что ее
красное пламя резануло по глазам. Дым фитиля и холод рук моих  тоже добавили
неудобства. Часы тикали, и я перепугалась,  подумала, что  опоздала прийти в
лес на свидание, что назначил Мазал. Посчитала я  часы и попросила  Господа,
чтобы остановил время. Три, четыре, пять. Так.  Сейчас, когда пора вставать,
сон  меня  держит. Почему я не спала, пока  можно  было, а сейчас приду я  к
Мазалу после бессонной ночи. Встану-ка я и уберу следы сна. Но  как умыться,
когда я простужена? Нащупала я спинку кровати и встала. Страшный холод объял
меня.  Где я,  не  могла  понять. Вот дверь,  но нет, это  дверь  шкафа. Где
спички, где окно? Почему Киля занавесила окно? Я же упаду и разобью голову о
печку  или о  стол,  к черту,  где лампа?  Ничего  не  могу найти, может,  я
ослепла?  И  тогда, когда от меня все  откажутся,  возьмет меня  себе в жены
Акавия Мазал, и как поводырь водит слепца, так поведет  меня господин Мазал.
Ах, что  я  наделала,  что  заговорила  с  ним. Слава  Богу, вот  и постель,
благодаренье Господу за милосердие Его. Легла я и укрылась, и все же кажется
мне, что я брожу, уже  несколько  часов кряду  иду  себе. Куда?  Вот старуха
стоит на пути, ждет, когда я спрошу ее, как пройти, это та же старуха, что я
видела  месяц  назад,  когда  ясным  днем  выходила  я  за  город. А старуха
заговорила и сказала: вот

     и она. Не сразу признала: ты ведь дочь Лии?  Ты  ведь дочь Лии, сказала
старуха и запустила себе в нос понюшку табаку  и болтовней своей не дала мне
ответить. Кивнула  я головой и сказала: да, я дочь Лии. И добавила  старуха:
вот  я  и  говорю,  что  ты дочь Лии, а ты проходишь мимо, как ни  в чем  не
бывало. Телята не знают, на каком пастбище паслись их матери. И снова набила
себе старуха нос табаком и сказала: я  же своим молоком выкормила твою мать.
Я понимала, что это сон,  но удивилась. Маму ведь  не кормили чужим молоком,
что же старуха говорит, что она кормилица мамы была. И удивилась я тому, что
давно не  видала  я этой  старухи и  не  вспоминала о  ней  и что  она вдруг
является мне во сне посреди ночи. Чудесны  пути  сновидений, и кто ведает их
разгадку?
     Пробудилась я  от  шагов отца  и  увидела, что  он  печален. Его добрые
покрасневшие глаза смотрели на  меня с любовью и заботой. Устыдилась  я, что
комната не убрана, новое платье на полу  валяется и чулки разбросаны. На миг
забыла, что  это мой отец, подумала только,  что мужчина в  моей спальне. От
стыда закрыла я глаза и слышу голос  отца говорит Киле,  что стоит у порога:
она спит. И прошло мое смущение, и воскликнула я: доброе  утро,  папа! -- Ты
не  спишь? --  спросил отец в удивлении. -- А я  сказал: вот  она  спит; как
здоровье,  дочка?  --  Здорова,  --  ответила я,  стараясь  говорить  чистым
голосом, но кашель сорвал мои усилия. -- Я чуточку простыла, но простуда уже
прошла, и вот я встаю. -- И сказал отец: слава Богу. Но я советую, дочка, не
вставай сегодня с постели. -- Нет, встану, --  сказала я упрямо и показалось
мне, что отец мешает мне пойти к суженому.
     Знала  я, что  след мне броситься на шею отцу и умолять о прощении, ибо
недостойно  поступила  я.  "Милый  отец,  милый  отец", --  рвалось из моего
сердца, но я сдержалась и воскликнула: папа, помолвлена я со вчерашнего дня.
Отец посмотрел  на меня. Хотелось мне потупить глаза, но я собралась с духом
и  воскликнула: папа, ты что, не слышишь? Отец думал, что я от жара брежу, и
смолчал, а Киле что-то прошептал, но я не расслышала слов. И подошел отец  к
окну -- проверить, затворено ли оно. Я собралась  с силами и села на постели
и сказала отцу: и  впрямь, знобило меня, но озноб  уже ослаб.  Сядь ко  мне,
хочу тебе слово  молвить. Пусть и Киля подойдет, нет у меня секретов. У отца
глаза  чуть  из орбит  не выскочили, и  от  тревоги их светоч померк. И  вот
присел отец  ко мне на постель, и  сказала я отцу так: вчера встретилась я с
Мазалом,  и обручились мы. Что с  тобой, отец?  --  Скверная ты девчонка, --
воскликнула  Киля в страхе.  -- Молчи,  Киля,  --  воскликнула  я,  -- это я
раскрыла свое сердце Мазалу. Но что попусту слова множить, помолвлена я ему.
-- Да где такое слыхано? -- закричала Киля и всплеснула руками в отчаянии. И
отец велел Киле молчать и спросил: когда это было. И  сказала я: не помню, в
котором часу, хоть посмотрела я на часы, но который час был  -- позабыла. --
Да где такое слыхано? --  сказал отец  в смятении и  рассмеялся, -- не знает
даже,  когда  помолвилась. -- И я тоже засмеялась. И внезапно ударило меня в
сердце, и закачалась я. -- Успокойся,  Тирца, -- сказал отец с беспокойством
в голосе, -- пока полежи в постели, а потом поговорим о помолвке. -- И пошел
к выходу. -- Отец, -- окликнула я его, -- обещай не говорить с Мазалом, пока
я не попрошу  тебя сговориться. -- Что делать! -- воскликнул отец и вышел из
дому.
     Когда он вышел, взяла я  перо, чернила и бумагу  и написала:  сердечный
др