Вот живу я у этих добрых людей. Дали мне отдельную  комнату, горенку со
съемной крышей, где  празднуют  праздник  Кущей.  И  печурка есть в горенке.
Сейчас  скажешь про печь: нет  в ней нужды, -- но наступят зимние дни, и при
ее свете  согреемся. Сижу  я в горенке, и предо мной весь город. Вот большой
торг,  а там сидят женщины  с овощами в корзинках. Гнилые продают, а крепкие
придерживают, пока  и те  не подгниют. А посреди колонка. Из двух труб течет
вода, и местные женщины качают воду. Подошел еврей к одной из девиц напиться
воды из ее ведра. Еврей, кликнул я из своей горенки, зачем тебе пить воду из
ведер, ведь колодезь перед тобой, колодезь живой воды(27).  Не услышал  меня
еврей. Ибо он на земле простерт, а я обитаю в выси. Новый  глас раздается  в
доме. Глас юной девицы. Подложил я  пальто под стекло и увидел себя в стекле
как  в  зеркале.  И  спустился  в  светлицу  посмотреть  на  девицу.  И  Лия
представила меня своей подруге Минчи. Поклонился я ей и поприветствовал ее.
     А  когда вернулся  в горенку, весь день  грезил я, что не в этом городе
живет Минчи, но в столице  она  живет, и в  столице видит она, какие почести
мне  воздают,  когда я  читаю свои стихи.  И возвращается она в  дом  матери
своей,  и говорит  ей  мать,  что за  человек  жил в  ее  покоях.  Как зовут
человека?  Акавия  Мазал имя  ему. И растает  сердце ее, что удостоилась она
знакомства со мной. Господи, как возгордился я. Читаю я книги поучений, дабы
погасить пламя желания в сердце. Но пламени я не погасил и радовался притчам
поучений. Сказано: "Возлюби(28) Господа Бога своего", -- и объясняли мудрецы
двойной титул Бога так: возлюби и духовным желанием, и плотским. Дай-то Бог.
     Как обрадовались  мне  ученики мидраша! Светского образования хотели, и
вот и учитель.  Сегодня пришли ко мне  два юноши. Под  Талмудом прятали  они
светские книги, и передо мной стал один из них читать стихи по-немецки. Один
читает,  другой напевает. Все стонут, хотят  образования. А я? Одного хочу я
-- идти путем Господа во все дни жизни моей.
     Что  такое  путь Господень? Идет  человек по  дороге, и силы его  тают.
Колени дрожат, и язык прилипает от  жажды к небу. Семижды упадет и  встанет,
но  к  желанной цели не  придет. А  путь  еще длинен, и  блужданий  много, и
говорит себе человек: может, сбился я с пути и не путь это? И сойдет с пути,
по которому шел, и увидит: вон горит огонек. Хоть  и не знает, на правильном
ли он пути, но кто скажет, что ошибся человек, что решил идти по другой,  не
прежней дороге. Так я возразил  юношам и все же светским  учителем стал. Ибо
кончились  деньги в моей котомке, и чем же мне пропитать себя. Как  вор, что
нашел  кошель на дороге и возвратил владельцу,  а потом украл, ибо вор он  и
воровством

     25  ...Быть   здесь  лучше   стократ...   --  Мазала   тянет  еврейский
традиционный  быт, но, видимо,  и девица играет  здесь роль.  Так Гумберт  в
романе Владимира Набокова решает остаться в доме матери Лолиты.
     26  Подобие кущей -- в праздник  Кущей евреи должны  проводить  время в
шалашах (кущах) в память сорока лет странствий в пустыне. В холодных странах
вместо шалаша  строили в  доме комнату  со съемной  крышей.  В дни праздника
можно было  снять  крышу, положить  вместо нее  ветки  и увидеть  сквозь них
звезды и небо.
     27 ...живой воды... -- подобно ответу  Иисуса самаритянке, удивившейся,
зачем он, еврей, пьет воду из ее кувшина (Иоанна, 4).
     28 ...Возлюби... -- почему сказано: и "Господа" и "Бога", хотя и одного
имени  было  бы  достаточно?  Объяснили  мудрецы:  это  указывает на двоякую
любовь, и духовную, и мирскую, и благим желанием и худым, то есть плотским.

     кормится, так и  я в эти дни. Читаю я  Библию  Лии и подруге ее Минчи и
учительствую у  сынков богатых. Друзья потешаются надо мной в своих письмах,
и я плачу о  себе  каждодневно, ибо оставил  я университет. Окончилось лето,
окончились каникулы, а я не вернулся домой.
     Как  прекрасны кущи  мои  в  дни Кущей!  На  ветви мы  повесили красные
фонарики и  самую красивую утварь  дома  принесли  сюда. И  когда вешала Лия
"восток",  упало кольцо с вышивки, и не  смогла она повесить "восток". Взяла
она кольцо и надела  мне на палец(29)  и шелковым снурком из  косы подвязала
"восток" и прочла: "Блажен, кто Тебя не забудет", и я прочел следом: "и тот,
кто посвятит себя Тебе", и внезапно мы оба  покраснели. Отец и мать глядели,
и лица их сияли от счастья. И сидя со мной в кущах, величали меня: хозяин, а
себя звали: гости. Семь раз на день приходила ко мне Лия в горницу -- то еду
принесет, то тарелки унесет. И возблагодарили мы Господа,  что избрал он нас
для любви(30). Как хороша моя куща  в дни Кущей. А сейчас полна куща бобов и
гороха, потому  что снял ее торговец бобами для своего товара. Оставил я дом
свой, покинул горенку и снял себе комнату за  городом. Жилище мое скромное и
покойное, и старушка мне услужает. Еду  мне готовит и белье  стирает. Мир  и
покой  вокруг, и  нет  покоя в  душе моей.  А господин  Минц, что  снял  мою
горенку, богат. Торгом по  всей стране славится  он, и  ему посулил Лию отец
Лии. А я бедный учитель, что я стою! А когда я пришел из столицы, приблизили
меня. Ах, на словах приблизили, но сердца их  далеки от  меня. Как чужд  мне
обычай братьев моих!
     Когда  я  учил Лию языку и  книге,  учил я ее  и ивриту. Как радовались
близкие ее, что святой язык учит. А сейчас  позавидовал отец  ее познаниям и
удалил  меня. Ах,  сударь, дочь  ваша  мою  науку не забудет, ибо  стихи мои
запомнит. Меня оставила(31), но заветы мои исполнит.
     Вышел я в город, увидел отца Лии и свернул с дороги. Побежал он за мной
и догнал  и сказал: что ты убегаешь, а мне  хотелось с тобой поговорить. Мое
сердце  забилось.  Знал я,  что  не собирается  он меня  утешить,  и  все же
остановился я выслушать, ведь  он  -- отец  Лии  и  о  ней  говорить  хочет.
Посмотрел он туда и сюда(32), увидел, что никого нет,  и  сказал: болезненна
дочь моя,  болезнь брата у нее. Я молчал и  слова не молвил.  А он продолжал
свои речи и сказал: не родилась она для труда, и утомление  плоти  -- смерть
ей. Если не найду ей покоя, умрет она у меня. И сам он будто испугался своих
слов  и  зачастил громко: а Минц богат, он ее вылечит, поэтому я  ее и отдал
ему. Он ее отвезет на целебные воды и все ее желания исполнит.
     Ах, сударь, иной недуг в сердце вашей дочери, и его все  целебные  воды
не исцелят. Я могу исцелить, а меня ты удалил.
     И уходя  от него, снял  я кольцо, что дала мне Лия. Ибо обручена  она с
другим. И внезапный холодок пробежал по моему пальцу.
     Завершились записи Акавии Мазала.
     Дважды и трижды в неделю приходил отец  мой в дом Готлибов. И  ужинал с
нами  в  саду. Сумерки  покроют  стол  и приборы,  и  трапеза наша при свете
светильников. И  красные фонари семафоров железной дороги освещали нам ночь,
потому что недалека железная дорога от дома Готлибов. Лишь  изредка поминали
там имя  мамы. И  когда вспоминала госпожа Готлиб маму, не заметно было, что
мертвую поминает. Потом поняла я, как мудро она поступает.
     А отец все  время старался перевести беседу на покойницу маму. И иногда
говорил он: мы, несчастные  вдовцы. Странно было это слышать -- будто умерли
все женщины и все мужчины овдовели.
     А  господин Готлиб поехал в путь к брату,  ибо так решил Готлиб: может,
присоединится к нему брат, ибо богат он, и расширят они вместе парфюмерию. А
Минчи,  что остерегалась говорить о  мужних делах, на этот раз  сказала  мне
больше,  чем собиралась. И внезапно, чтобы я забыла ее слова, рассказала она
мне, как первый раз пришла в дом к своему свекру. Пришла она в дом к свекру,
вошел  жених  ее,  поприветствовал ее и ушел,  и  закручинилась  Минчи,  ибо
учтивым  было его приветствие. Она грустит, а он снова входит и бросается  с
поцелуями, а она отскочила, потому что обиделась. Не знала она, что приходил
его брат, а лицом он точно как ее жених.
     Каникулы стали приближаться к концу, и отец сказал мне: побудь здесь до
вторника, а во  вторник  вечером  я приду и заберу тебя домой.  Сказал  он и
закашлялся. Налила ему Минчи стакан воды, и испил он. И спросила Минчи моего
отца: простыли, господин Минц? И сказал отец: думаю я оставить  дело. Мы еще
дивимся  словам  его,  а  он добавил:  если  бы  не дочь, сейчас  бросил  бы
торговлю.  Какой  странный  ответ!  Да  бросит  ли  человек свое  дело из-за
простуды? Мы не высказали своего беспокойства, а то и впрямь

     29 ...Кольцо...  надела  на палец... -- обручились. Нарушение обещания,
отказ от обручения -- источник  всех бед  в повести, и  гармония достигается
только в конце.  У Агнона тема разрыва обручения встречается  часто и всегда
дурно оборачивается.
     30 ...Избрал  нас для  любви... -- по  словам Второзакония, 26.  Только
сейчас проходит любовь  Акавии  к  Минчи, подобная любви Ромео к Розалине, и
начинается его настоящая любовь.
     31 ...Меня оставила... -- цитата из Талмуда.  Перед нами текст от имени
мужчины, Мазала,  поэтому, в отличие от  текста от имени  Тирцы, здесь часты
аллюзии к Талмуду.
     32  ...Посмотрел  он  туда  и  сюда... --  как Моисей  в  час  убийства
египтянина, бившего раба-еврея (Исход 2:12). Аллюзия намекает нам, что  отец
Лии стыдится того, что он делает.

     подумал бы, что он болен. Но госпожа Готлиб спросила: чем же займетесь?
Книги писать  будете? Мы все рассмеялись.  Он, купец, деловой человек, сядет
книжки писать!
     Раздался  гудок паровоза. Сказала  госпожа  Готлиб: через десять  минут
придет мой муж. И смолкла. Стихла беседа, мы все ждали  его прихода.  Пришел
господин Готлиб. Минчи то и дело поглядывала на него и проверяла его взором.
А Готлиб потер кончик носа и улыбнулся, как человек, собирающийся позабавить
слушателей, и рассказал нам о своей поездке к брату. Он в дому брата, и жена
брата с  сыном сидит  в  зале.  Взял  он ребенка  на руки  и стал  агукать и
подбрасывать его. И оба они удивились, что  пошел к нему мальчик, хоть и  не
видал  его  никогда.  Так  он  забавлялся  с  малышом, и  тут заходит  брат.
Посмотрел  мальчик на него и  на его  брата, и  его глаза так и  забегали от
одного к другому. Смотрит и удивляется. Наконец отвернулся ребенок и заревел
изо всех  сил  и потянулся ручонками к  маме, она взяла  его на руки,  и  он
спрятал лицо у нее на груди.
     Я  вернулась домой  и  снова пошла в школу.  Нашел  мне отец  и учителя
иврита, господина Сегала, у которого я училась долгое время. Трижды в неделю
училась я ивриту.  Один  день учила  Библию, один день -- грамматику, и один
день --  письмо,  потому что не  любил  Сегал  перепрыгивать  с  предмета на
предмет,  и поэтому разделил на три части. Объяснял мне Сегал книги Завета и
толкования  ученых мудрецов от меня  не скрывал. А по книгам учил мало,  ибо
уходило время на толкования  и разъяснения. Много хорошего он мне рассказал,
чего в книгах я не находила. И старался оживить язык наш в моих устах: скажу
я что-нибудь,  а он  скажет: скажи это на иврите. Говорил он вычурным стилем
прежних  времен и радовался, если слова  из речей пророков попадались ему на
язык,  ибо воистину знали  пророки  иврит.  А больше всего  я  любила  уроки
письма.  Тогда  сидел себе  Сегал спокойно, подперев  голову  рукой и закрыв
глаза. Тихо-тихо читал он наизусть и в  книгу  не  заглядывал. Как музыкант,
что играет в ночной тьме от полноты сердца и не смотрит в ноты, лишь то, что
душа просит, играет -- так и мой учитель.
     Плату за учение  отец  положил  ему три  серебряных  талера в  месяц. Я
давала  ему деньги украдкой, а  он  пересчитывал деньги у  меня на  глазах и
говорил: я же не врач,  чтобы мне  давали деньги украдкой, я рабочий и платы
за труд не стесняюсь.
     А отец  работал беспрерывно.  И вечером не отдыхал. Я  лягу, а он сидит
при свете лампы, и иногда и утром я вижу: горит перед ним  лампа, потому что
от расчетов забывал он погасить лампу. И мамино имя не поминал более.
     В канун Судного  дня Иом Кипура купил отец мой  две свечи. Одну  свечу,
свечу  жизни, зажег дома, а другую, за упокой  души, поставил в  молельне. И
когда  взял  он  поминальную  свечу  отнести  в молельню,  сказал он мне: не
забудь, завтра день  поминовения душ усопших.  Голос его дрожал. Я подошла и
поцеловала его руку. И пришли мы  в молельню, и посмотрела я вниз с  балкона
на молящихся,  что поздравляют друг друга и прощения друг у  друга просят, и
увидела:  стоит отец перед человеком  без молитвенного  плата(33). Узнала  я
Акавию Мазала, и слезы выступили у меня на глазах.
     Певчий-хазан пел "Отпусти все обеты", и  голос его  все нарастал. Свечи
разгорелись, и дом полон света. Люди ходили меж  свеч, и лица их укрыты. Как
люба мне  святость этого дня! Молча вернулись мы домой,  не говоря ни слова.
Звезды  небесные  и свечи в  домах  озаряли наш  путь. Пошли  мы через мост,
потому  что отец сказал: давай  постоим над водой, у меня  горло полно пыли.
Ночные светила сверкали из воды в лицо звездам небесным. Месяц показался меж
туч, и тишина струилась от вод. С небес слал Господь тишь. Никогда не забуду
эту ночь. Пришли мы домой, и свеча жизни качнулась нам навстречу. Помолилась
я и уснула до  утра. Утром пробудил меня голос отца, и пошли мы на  молитву.
Небеса покрылись  белым пологом, которым покрывается твердь осенью.  Деревья
сбросили свои пурпурные  листья,  и старухи собирали листву. Из крестьянских
изб валил  дым  из сухой листвы, горящей в  их печах. Люди в белых  одеяниях
сновали  по  улицам. Пришли  мы  в  молельню и помолились. А между  службами
встречались во дворе молельни(34). И каждый раз спрашивал отец, не трудно ли
мне поститься. Как смущал меня голос отца!
     В праздник Кущей я почти не видала отца.  Я училась в польской школе, и
на  праздник нас не отпустили. А когда я возвращалась из школы к обеду, отец
с соседями сидел  в кущах: и я ела дома одна, затем что нет для женщин места
в кущах. Но зимние дни примирили нас. Вечером мы ужинали вместе и при  свете
одной лампы вершили наши дела. Лампа  светила, и тени наших голов  сливались
воедино. Я делала уроки,  а отец проверял счета. В девять приносила Киля три
стакана чаю: два отцу и один мне. Тогда отставлял отец счета и перо менял на
чашку.  Одну  чашку выпьет горячей,  а  в  другую  положит  сахар  и  выпьет
остывшей, а

     33  Без  молитвенного плата -- так молятся холостяки. Все  другие  были
женаты и молились, покрыв голову молитвенным платом.
     34 ...Меж службами встречались во дворе молельни... -- у евреев мужчины
и  женщины   молятся  раздельно  и   могут  встретиться  только  вне  здания
молельни-синагоги.

     затем мы возвращаемся к нашим трудам. Я-- к урокам, а отец -- к счетам.
А  в  десять  встанет  отец, погладит  меня  по  голове  и скажет: а  теперь
почивать, Тирца. Как я любила это "а", всегда оно меня радовало, будто слова
отца -- продолжение его мыслей обо мне.  Мол, раньше он про себя говорил  со
мной,  а сейчас вслух. И  говорила я отцу: если ты не идешь спать, то и я не
пойду спать,  буду с  тобой  сидеть, пока  не  пойдешь почивать.  Но отец не
слушал  меня, я  ложилась спать. А когда просыпалась, он сидел  за столом, и
счетные книги разложены по столу. Встал ли он спозаранку, или не ложился всю
ночь? Не спрашивала я, а потому и не знаю. Каждый вечер я думала: пойду-ка я
и  поговорю с  ним по душам, может,  послушается  меня и отдохнет.  Не успею
встать, как сон берет верх. Знала я, что отец хочет оставить дела, поэтому и
работает вдвойне. Порядок наводит в  счетах. Что потом собирается делать,  я
не спрашивала.
     Исполнилось мне шестнадцать лет, и учеба в школе окончилась. Окончились
школьные годы, и послал меня отец  на учительские  курсы. Не по способностям
послал   меня  отец  на  учительские  курсы,  потому   что   способностей  к
преподаванию  у  меня  не было, но и  другое  поприще  не  прельщало сердца.
Подумала я, что судьба человека и жизнь его другими устраиваются. И сказала:
это хорошо.  Друзья  и  родные  изумились: как это  Минц свою  дочь  отдал в
учителки(35).
     Хоть и суета  учительство, но вселяет надежду. Знали мы,  что еврейские
учительницы не такие, как христианки, посылают их в дальние села, и иноверцы
с необрезанными сердцами  досаждают  им  за  еврейство  их, и  плата учителя
такая,  что  не  успеет доехать  до села, как  уже всю плату съели  дорожные
издержки. И все же много еврейских девушек на курсах.
     А  курсы  были частные,  и  Мазал  там учителем был.  Раз  в год  езжал
директор с курсистками в  губернский  город,  на экзамены. И  потому усердно
учились курсистки, что стыд великий девице вернуться с экзамена без диплома,
после   всех  дорожных  издержек  и   справленного  нового  платья.  И  коль
проваливалась девица на экзаменах, говорила ей  подружка или  соперница:  на
тебе  новое платье. Не видала  я его до  сих пор. Отвечала  та: новое. А эта
продолжала: ведь  это платье ты сшила на экзамены. Какой диплом получила?  А
если не надевала нового платья,  скажут ей: где новое  платье, что ты носила
на  экзамены? И напомнят  ей  конфуз с дипломом. Поэтому  учились  девицы не
покладая рук;  если  понимания  не  хватало --  зазубривали наизусть, что не
сделает разум -- совладает память.
     Пришла я на курсы и удивилась,  что не являет мне Мазал никакого  знака
внимания и ласки, а я думала, выделит он меня среди прочих девиц, ведь я ему
не чужая. Многие дни не могла я оградить сердце от сего чувства. На уроках я
вдвое прилежнее слушала и скуки не знала.
     В  те  дни  я любила гулять сама по  себе. После  уроков выйду гулять в
поле, встречу подружку -- не поздороваюсь, а если та поздоровается -- отвечу
ей вполголоса, чтобы не привязалась: так мне  хотелось гулять  одной.  И дни
стояли зимние.
     И вот  однажды вечером я гуляла, и  вдруг большой пес  залаял, а  затем
раздался звук мужских шагов, и узнала я, что это Мазал. Завязала я платок на
руке и махнула рукой пред  ним и поздоровалась. Остановился Мазал и спросил:
что с  вами, госпожа  Минц?  Пес,  сказала я. Мазал  перепугался и  спросил:
укусил тебя пес? И сказала я: пес укусил меня. И сказал он: покажи руку, и у
него прямо  сердце  выскакивало при этих  словах. И  сказала я: повяжите мне
платок  на рану.  Взял меня  Мазал за руку,  и все косточки  его  дрожат  от
страха.  Держит  он  меня  за  руку,  а  я  сняла  платок,   подпрыгнула   и
расхохоталась. И сказала: ничего нет, сударь, ни собаки, ни  укуса. Удивился
он, услыша слова мои, и не  знал, плакать ему или смеяться. А через минуту и
он расхохотался веселым смехом. А  потом  сказал мне Мазал:  ах ты  скверная
девчонка, как ты меня перепугала. И  проводил  меня до дому и ушел. А  перед
уходом посмотрел мне в  глаза.  И я  подумала:  ты  знаешь, что я знаю,  что
знаешь ты мои тайны. И все же буду тебе благодарна,  если  не  напомнишь мне
то, что тебе ведомо.
     Всю ночь  вертелась  я  на ложе.  Прижимала руку к устам и следы платка
искала. Сожалела я, что не пригласила Мазала домой. Пришел бы со мной Мазал,
сидели бы мы сейчас в светлице,  и не  знала бы я сомнений. Встала я утром в
мрачном  настроении.  То лежу  на  постели,  то  на  коврике простираюсь,  и
сомнения гложут меня. Только  к вечеру обрела я покой. Как нервные люди, что
весь день дремлют и к вечеру  просыпаются. Когда я вспомнила все, что делала
вчера, встала я, взяла красный снурок и повязала его на руку на память.
     Были дни  Хануки, когда  режут гусей.  Ушла Киля к  раввину с вопросом,
осталась я одна. Пожилой человек зашел в дом. Спросил он меня:  когда придет
отец  твой домой?  Сказала я: придет в восемь или  полвосьмого.  Сказал  он:
раненько я пришел, сейчас полшестого.  Сказала я:  да, полшестого. И  сказал
он: неважно.

     35 ...учителки... -- не считалось достойным занятием для дочери богатых
родителей.

     Поставила я ему стул. Сказал он:  что мне  так  сидеть,  налей водички.
На