рьезная рыба в такую воду пойдет!
     - А  где  ты  раньше был  со  своими советами -  перемычку?  - закричал
кузнец.
     -  Надо  самому  доводить,  раз  уж  взялся! Много  вас  теперь,  таких
советчиков... Перемычку!..
     -  Ну, ничего, может, размоет. А не размоет, так засыплем  и  прокопаем
глубже.
     - Размоет... жди теперь, пока размоет! Здесь грунт  плотный. А засыпать
-  тоже жди, пока  высохнет. В грязи не очень-то поковыряешься, у меня и без
того ревматизм.
     В вершу за час понабивались ерши. Некоторые были настолько мелкие,  что
проскальзывали  сквозь  прутья и уплывали  по ручейку в  Тобол.  А  те,  что
покрупнее, просовывали  между  прутьями  головы  и пучили  на  людей  мутные
глазки. Кузнец нагнулся, вытащил одного.
     - Сплошные сопли, мат-тери их черт! - Отшвырнул, вытер пальцы о штаны.
     -  А  маменька  тесто поставили,  - расстроенно  сказал Витька.  -  Для
рыбного пирога.
     Алютин докурил папиросу, бросил, растоптал  и выругался так крепко, что
лягушки зелеными снарядами попрыгали в Тобол.
     Калужников морщился-морщился,  не выдержал  и расхохотался, да так, что
сел.  Глядя на него,  запрыскал  в ладошку и Витька.  За  ним  рассмеялся  и
кузнец.
     - Ох, Димка, Димка,  и где только была твоя голова с этой перемычкой! Я
ж  не понимаю,  рабочая сила... Э, ну  тебя!  Не там где-то  твои  мысли, не
отдыхать ты сюда  приехал - все  про науку свою думаешь.  Разматывай удочки,
Витька, надо хоть так наловить - иначе нам лучше и домой не возвращаться!
     На их счастье, на сей раз ловилась рыбка - и большая, и маленькая. Дядя
Трофим подобрел,  а  после ужина,  в меню которого  была  печеная картошка с
печеными  же  в  костре   окунями,  выпив  оставленную  на  открытие  канала
четвертинку, и вовсе захорошел.
     Остатки облаков расположились параллельными бело-розовыми полосами. Они
чередовались   с  просветами  быстро  синеющего  неба.  "Вот  и  в   воздухе
обнаружились ритмы, волны. С чего бы, казалось? Ветер дул по-всякому,  влага
тоже испарялась где  так, где иначе... а все сложилось в  волны". Калужников
чуял приближение знакомого и желанного состояния ясности.
     - ...Оставался бы у нас, был бы  первый парень  в крепости,  - толковал
дядя Трофим. - Вон Кланька-то на тебя как глядит,  Димакова-то: хошь женись,
хошь так... А ты все думаешь,  думаешь! И  глаза у  тебя  от мыслей какие-то
мертвые. Нет  уж, лучше  я буду  каждый день  станичному бугаю кольцо  в нос
ковать, чем этой вашей наукой заниматься... Эх, где мои тридцать  лет! Вот я
казаковал...
     Калужников  слушал  и не слушал. "Плывут  облака, течет вода  в Тоболе,
качаются ветви тальника, играют стрижи у обрыва,  дядя Трофим плетет  чушь -
все это  делается  просто  так.  Потому  что должно  же  что-то  делаться  в
природе!" За  отрогами  дотлевал закат.  Волны-облака стали  сизо-багровыми.
Звенел  ручеек  из  канала.  Ныли  комары. В озере Убиенном, провожая  день,
играла рыба.
     Трофим Никифорович  погрузил  на тачку вершу, лопаты, удочки, растолкал
клевавшего носом сына, крикнул Калужникову:
     - Ну чо, пошли?
     - Идите, я еще побуду.
     - Смотри: отставать, да догонять... Или ты не домой пойдешь?
     -  Может быть. ("Идите, идите.  Уходи скорее,  докучный день!  Приди ко
мне, ночь. Приди, природа, чувственно и жарко, как женщина в мои объятья..."
- это были получувства-полумысли).
     Скрип   колес  тачки,  бормотанье  Трофима  Никифоровича,  шаги  -  все
удалилось.  Темнело.  Сник  ветер.  Успокоился плеск рыб  в  озере  и  реке.
Постепенно установилась тишина  -  тот  всеобъемлющий и торжественный покой,
когда неловко даже сильно вздохнуть.
     Дмитрий  Андреевич  осторожно,  чтобы  не  нарушить  невзначай  тишину,
перевернулся на спину, закинул руки за голову. В темно-синем небе загорались
первые звезды.  Раньше у  него была привычка узнавать созвездия,  вспоминать
названия приметных звезд. Теперь же он просто смотрел.
     "Природа и я... Мы разделяем: есть "я" и есть природа, которая все, что
не  - я. Но есть только  природа,  среда.  А  "я"  -  от  замкнутости...  от
замкнутости  того,  что делается  в  том  кусочке среды,  где есть  объемный
всплеск  ее же, именующий себя "я".  Я,  Калужников...  Но  не такая  это  и
замкнутость,  если  я  ощущаю  и  понимаю  окрестное.  Ограниченно ощущаю  и
понимаю, неполно - вот  от  чего замкнутость.  А  когда полно, то не  станет
отдельно "природы",  отдельно  ее модели  во "мне"  - все сольется  в Единое
Волнение. Слиться - вот главное..."
     Он  перестал   замечать,  как  течет  время,   только  чувствовал,  что
материальный  поток,  чуть  вибрируя  упруго  - в  ровном дыхании, в  ударах
сердца,  -  несет его  вместе с теплой степью, рекой, озером, тихим небом  в
бесконечность. "Будто  Волга", -  подумалось ему. Он вспомнил, как купался в
Волге  ниже Горького  и его  несло ровное,  но быстрое течение, какое нельзя
было   предположить  по  виду  величественной   реки.  "И  поток  времени  -
галактическая Волга".
     Другая  картина сменила  эту в  памяти  Калужникова, картина шторма  на
море. Он  часами  стоял  на  берегу,  цепенея перед  простой, как  музыка, и
сложной, как музыка, правдой волнения.
     ...Белые от  ярости волны  поднимаются в  атаку, налетают  на берег - и
откатываются, скрежеща галькой.
     - Вода еси - и в воду отыдеши!
     Вот взбился над камнем белый букет пены и брызг - и опал за полсекунды.
А  в масштабах ядерного времени он  существовал почти вечно: сотни миллионов
наносекунд.

     Стало  совсем  темно,  нельзя  было различить,  где кончается  степь  и
начинается небо,  -  разве  только по обильным немерцающим  звездам, которые
смотрели на  него  сквозь очистившийся от  облаков  воздух. И он  смотрел на
звезды. "Природа... великая и ясная мудрость бесконечного мира, где все, что
может быть, уже есть. А чего не может быть, того и не будет во веки веков...
Прими меня, природа!  Прими меня,  звездная ночь!" В нем нарастало отрешение
от себя - мощный всплеск интуитивного слияния.
     - Среда еси, - накатывало волной, - и в Среду отыдеши!
     Это был главный  ритм. Совпало с волнением среды дыхание. Сердце  стало
биться в  такт чему-то властному, теплому,  понятному. Складывались в единый
трепет тела пульсации мышц, нервов, крови - и светлый жар нарастал в нем.
     Уже не было  мыслей, не было слов и образов. Инстинкт самосохранения  -
последний  сторож  личности  -  на миг  напомнил о  себе  судорогой нервного
холода, распространившегося от  солнечного сплетения. Калужников подавил ее,
приподнялся на локтях:
     - Ну?! Не боюсь. Ну!..
     Сейчас его переполняло чувство любви ко всему -  той чистой  жертвенной
любви, которую он так и не испытал ни к одной из женщин. "Отдать себя, чтобы
понять  - это не смерть.  Это не  исчезнуть, а превратиться в иное... Потому
что вечна Жизнь во Вселенной!" И не было страха ни перед чем.
     И  бесконечность  пространства открылась  ему,  открылась  в понимании!
Вместо плоской картины "неба" и "созвездий" он вдруг увидел, что одни звезды
- преимущественно  яркие  - гораздо ближе к нему, те, что послабей, - далеко
за  ними,  а  россыпи  самых  тусклых  и  вовсе  далеко-далеко и сходятся  в
немыслимо  огромный,  но  теперь обозримый им  галактический клин.  Он видел
сейчас это так же просто, как видел бы деревья, за ними - разделенные полями
рощи, а за ними лес на горизонте...  И все звезды были центрами всплесков во
вселенском море материи, и за  ними было еще пространство, и еще, и  еще!  И
там пылали  - и  он легко  различал  эти светлячки-вихрики - иные галактики,
иные звездные небеса.
     И бесконечность времени открылась ему.  Сейчас он  прозревал  начала  и
концы.
     ...Волна  материи   -   метагалактика   -   собралась  в  четырехмерном
пространстве,  взбухла  за  сотни  миллиардов лет,  закрутилась  необозримым
вихрем. Струи этого вихря изрябили волны и течения помельче - из них свились
спирали галактик,  а  те  раздробились  на еще меньшие - звездные  - струи и
круговороты.  И  мчатся,  вьются  во  времени  эти  вязкие  сгустки: звезды,
планеты, тела; а на краях  их, рыхлящихся от перехода  в спокойную  среду, в
пространство, снуют,  суетятся,  петляют  друг  около друга  самые гибкие  и
верткие струи-сгустки - активные, запоминающие. Они  и есть жизнь - рыхлая и
гибкая плесень на поверхности всплесков-миров.
     ...Опадет   метагалактическая   волна,  разобьются  на  многие   рукава
галактические потоки материи, растекутся ручьями  вещественные вихри звезд и
планет - "мертвое вещество", пенясь и растекаясь, станет  переходить в живые
тела- струи. Они будут не такими, как раньше, и разными в  разных местах, но
они - будут. Потому что вечна жизнь во вселенной, никогда она не произошла и
никогда не кончится. Будет она  переходить от эпохи к  эпохе  во времени, от
миров к  мирам в пространстве, изменяясь,  но не исчезая  - ибо жизнь и есть
извечное волнение материи.
     Ясность  нарастала  чудесной, никогда не слышанной музыкой,  переливами
теп-  ла  в  теле,  приступом восторга  и грозового веселья, ощущением,  что
сейчас он полетит.
     Какая-то легкая сила поднимала его. Он увидел, как осветилась трепетным
светом  трава вокруг,  край  канавы, затем  кустарник у реки, гладкая  вода,
обрыв на том берегу - и все дальше и ярче,  ярче, ярче! -  и уже не удивился
тому, что это его свет озаряет все и проницает все.
     Вспышка, слепящая  бело-голубая  вспышка взметнулась  над  бугром!  Она
осветила  и  зажгла  тихую  степь,  пробудила  собак в  окрестных  селениях,
испарила озеро, оплавила землю.
     Среда приняла Первооткрывателя в себя.

---------------------------------------------------------------
     Набор текста  с  клавиатуры  -  Александр Карелов, 1999г.  (сокращенный
вариант)
     Версия полного текста - Александр Еськов 2000г.