ал? Вода..." - это же просто открытка
другу,  брошенная в прорезь post'а в очередном порту: "Вот и жизнь прошла,
как прошли Азорские Острова".  У лучших  из  лучших  -  полное  отсутствие
котурн,  апломба,  ажитации,  рисовки,  кокетства,  кривляния.  Абсолютная
естественность словаря  и  фразеологии.  Пастернак:  "Никого  не  будет  в
доме..."  Есенин:  "Снимет  шубу и шали развяжет,  / Примостится со мной у
огня, / И спокойно и ласково скажет, / Что ребенок похож на меня".

     Таковой экскурс в  давний  черновик  своей  несостоявшейся  статьи  о
развитии  русской  поэзии понадобился мне и потому,  что заканчивалась она
пассажем о стихах Дмитрия Быкова,  венчавшего - чисто композиционно -  ряд
блестящих   имен,  начинавшийся  с  Пушкина,  и  потому  еще,  что  первая
услышанная мной претензия  к  Быкову,  первый  встреченный  пассаж  о  его
несостоятельности поэтической и были как раз на данную тему:  "Быков - это
зарифмованная проза".

     Продолжу тему "зарифмованной прозы  Быкова"  так:  Дмитрий  Быков  не
гений  потому,  что  не  произвел  пока  одной из двух революций в поэзии,
необходимых  для  признания  поэтической  гениальности.  Он  не   произвел
революции  формы.  Пушкин  сделал  русскую  поэзию  на  сотню с лишним лет
строфичной,  превратив строфу из элемента механического подражания  Европе
(русская народная поэзия,  даже песенная, не говоря уж о былинно-сказовой,
не   строфична)   в   полновесную   копию    нового    способа    русского
интеллектуального мышления.  Мышления не лапидарного уже к тому времени, а
диалогичного,  диалектичного,  способного  не  потерять  своего  удельного
смыслового  веса  даже  на  пространстве четырнадцатистрочной "онегинской"
строфы,  по причине своей содержательной плотности  уже  выполняющей  роль
целой  самостоятельной  главы.  А  Бродский,  отразив  эпоху  еще большего
усложнения того самого мышления (не по причине ли роста  во  все  концы  и
утяжеления  российской имперскости в его время поэтического становления?),
довел объем,  пространство для поэтически диалектичной мысли  до  размеров
периода.  При этом,  конечно, оба гиганта устроили каждый свою революцию в
области содержания, то есть ввели в русскую литературу нового героя и, как
следствие,  новую философию.  Новорожденное мировоззрение,  свежее, яркое,
ясное,  острое миропонимание оба гения  обустроили  по  новой,  адекватной
форме.

     Быков же  нарочито,  педалированно  традиционен.  Не  на пространстве
формы его Рубикон,  его Аркольский мост. А в содержании. Быков пронзителен
и  честен  в  стихах,  как  никто  сегодня.  И потому его лирический герой
ошарашивает. Как и его философия.

     У всех почти нынешних поэтов,  кроме в первую очередь Быкова, картина
мира  менее  обострена  идейно  и  по  колориту  и  потому  как  бы  более
оптимистична,  ибо между ними и миром стоит выпяченное ремесло,  экран  из
худсредств, густых до плотности непроглядной. У них, упакованных в семижды
семь одежек и  все  без  застежек,  наблюдается  спасительная,  фигурально
говоря,  сердечная  недостаточность,  а  говоря  прямо  -  недостаточность
совести.  Та самая пресловутая (по Маяковскому) амортизация души.  Это  не
упрек. И тем паче не обвинение. Это диагноз.

     На фоне  различных "измов",  шумно галдящих вот уже больше десяти лет
на литературных стогнах нашего какого уже  по  счету  Рима  эпохи  упадка,
"рифмованная   проза"  Быкова  сильно  выделяется.  Точными,  прописанными
образами,  ясным  языком,  четкими  сюжетами,  завязками  и,  что  важнее,
развязками.  И - уж совсем редкость - умными,  отлично поданными мыслями о
жизни своей и общей,  что вывело нынче Дмитрия Быкова в лидеры поэтической
афористики.  Его махровый реализм утилитарен,  как махровое полотенце. Его
энциклопедическая  образованность  и  ядерный  филологический  темперамент
целеустремленно поляризованы и сфокусированы линзой творческого принципа в
сверхплотный  и  узконаправленный   поток   поэтической   энергии,   также
нацеленный  в  самое  яблочко человеческого естества,  как выстрел маэстро
Азазелло.  (Не забудем,  однако,  что "пистолет" Быкова стреляет  с  обоих
концов   одновременно...)   Обнаруженный   мной  предел  люфта  быковского
декоративизма и смысловой фривольности:  "Она молчала,  как пейзаж". Более
он портупею не ослабляет. Далее не заплывает.

     Иными словами,  Быков - документален по эффекту восприятия его вещей.
А документализм - штука только на  погляд  незамысловатая,  а  на  деле  -
ажурная,  трудоемкая,  многотональная.  Взять  хоть  такой  ударный  прием
документалистики,       как       максимальное        сокращение-ускорение
идейно-эмоциональной коммуникации за счет использования устойчивого клише,
да  еще  такого  массово  известного,  как  современная  народная  идиома:
"Уберите  ваши  ноги!  Дайте  голову поднять!" Тут тебе и легкость речевой
стихийной пластики, и... Да что перечислять! Быков умышленно разговорен.

     Вообще Быкову присуща в высшей степени страсть  сокращать  эту  самую
чувственно-смысловую   коммуникацию,  ускорять  воздействие  на  читателя,
слушателя,  зрителя.  Поэтому последних двух он  предпочитает  первому  не
только потому,  что денег на выпуск сборников нет, но и потому, что их ему
проще и быстрее завоевать, "окучить", охмурить.


                            Двуногий документ

     Мне понятно,  почему  Быков  предпочитает  большие аудитории,  почему
тонет в журналистских заказах и работах,  почему стилистически прозаичен и
по   эффекту   документален.  Быков  торопится  убедить.  Быков  торопится
высказаться до исполнения приговора.

     Ибо суд идет.  Быков знает,  чувствует (как чувствует  благодаря  ему
всякий  его  читающий  и слушающий) - идет Страшный Суд.  "В суде документ
предпочтительнее свидетеля".  Быков чувствует  себя  подсудимым,  причиной
суда.  Хотя  и  догадывается,  что  этот Страшный Суд идет пока по большей
части только в нем самом.  Но ждать,  когда суд начнется и вне его,  Быков
уже  не в силах.  Ибо,  как опять же говорили римские законники:  "Причина
равносильна следствию".  Чем бы ни занимался Быков,  заполняя собой  листы
бумаги  и эфиры,  он обвиняет себя и защищает.  Он судит наш мир и историю
людей в своем лице.  Задаче самоправосудия - и только этой задаче - служит
все,  за что бы ни взялся сочинитель Быков, и все, за что бы он ни взялся,
дополняет друг друга в решении задачи самосуда,  как части более  широкого
суда.

     Быков еще  и потому традиционен,  что в суде,  на который он работает
своим творчеством,  не нужно и даже вредно  новаторство,  особенно  в  его
нынешней   российской   литературной   ипостаси  -  в  виде  фиглярства  и
штукарства:  метаметафорического  выпендрежа  или   компьютерно-холодного,
спортивно-механистичного постмодернизма.  Быков должен. Должен быть понят.
Должен быть воспринят. Еще в том, Первом Риме первого упадка уже говорили:
"Быть  -  значит быть в восприятии".  Долг понятности - долг подсудимого и
долг судьи. Быков - человек долга.

     Журналистика, вынужденная  прокормочная  ипостась  Быкова,   в   свою
очередь  тоже  наложила  отпечаток  на  характер  его  поэзии  - последняя
тяготеет к очерку (поэма "Ночные электрички"),  репортажу (поэма  "Военный
переворот"),  эпистоле  (поэмы  "Переписка",  "Черная речка") - тяготеет и
жанрово,  и по инструментовке:  главными средствами в ней выступают деталь
(в   первую  очередь)  и  теза,  но  теза  всегда  фактурна,  всегда  -  в
детализированном  контексте.  Отсюда  -  ощущение   правды,   жизненности,
доказуемости стихов и поэм Быкова.  Сверхдетализация, фактурность, поэтика
"под документ"  быковские  -  еще  и  реакция,  конечно,  на  общепринятые
поэтические  методы  Совка и Постсовка:  в одной части это были и остаются
декларативность,   назывная   и   дидактическая   методы,   в   другой   -
декоративность,   квазистилизация,  лицемерное  „рничество  по  сути  и  в
средствах.  А в итоге - ложь.  Ложь лозунга и ложь зауми. А ложь и Быков в
поэзии  -  антиподы.  Кстати,  Быков  поэтому  же не тусовочный поэт,  ибо
тусовка в своих коммуникативных формах тяготеет к  шоу,  к  капустнику,  и
далее  -  к аттракциону,  то есть - к попсе,  а жизненная правда (главная,
основная художественная цель Быкова) и попса - антиподы то ж.

     Оправдание или,    скорее,     доказательство     правомерности     и
состоятельности  поэтической "документальной прозы" Дмитрия Быкова видится
мне еще и в том,  что его творческий  метод  не  только  оперативен,  а  и
стратегичен.  Только эта стратегия имеет вектор, устремленный не вперед, в
будущее,  а  назад,  в  культурно-историческое  наше  прошлое   (вот   где
объяснение быковской формальной традиционности).

     Об этом  особый разговор.  До нынешнего времени развитие человечества
было не имманентно - было не ясно,  куда вся телега истории,  ускоряясь на
ходу,  катится.  Не с чем было сравнивать,  нечем было поверять. Сегодня -
все ясно.  Приехали.  Раньше,  когда не ясно было, эта неясность требовала
компенсации, довершения - ради психологического комфорта от обладания если
не знанием истины, то хотя бы ее ощущением - и эта компенсация достигалась
вымыслом   и   широкой   палитрой   художественных   и  чисто  поэтических
прибамбасов.  Сегодня это более не нужно.  Сегодня  человечество  уперлось
лбом  в  стену  истины  о  себе.  Мы  получили право на документ,  потеряв
необходимость вымысла.  Мы - последние люди.  И мы же первые,  кто получил
право говорить от "я" и без обиняков.  Для Быкова поэтому жанр не цель,  а
средство, и задачи он решает в своих сочинениях не жанровые, а целевые. То
есть  задачи,  находящиеся  за пределами литературы,  стоящие вне ее.  Или
выше.

     Знает ли,  понимает ли,  отдает ли себе во всем этом отчет сам Быков?
Да. "Убивает количество сложных вещей, / Утонченных ремесел. / Остов жизни
- обтянутый кожей Кащей - / Одеяние сбросил.  / Упрощается век, докатив до
черты,  / Изолгавшись, излившись. / Отовсюду глядит простота нищеты / Безо
всяких излишеств.  / И всего ненасущного тайный позор / Наконец понимая, /
Я уже не гляжу, / Как сквозь каждый узор / Проступает прямая..."

     Прямой текст. Прямой взгляд. Автологическая поэтика.


                        Самоубийственное спасение

     Весь корпус намеренно традиционно написанного Быковым -  это  и  есть
обстоятельнейший  приговор  ему самому и всем нам от лица той традиционной
русской и мировой культуры, на которой вырос и замешен Быков, по законам и
правилам  которой  он  творит.  Но  не  живет.  Ибо если по ним жить - это
самоубийственно для тела.  А не жить по ним -  самоубийственно  для  души.
Банально? Но человечество жило и выживало до сих пор именно банальностями.
Мир стоит на пошлости,  как на фундаменте.  Он треснул пополам  давно,  но
разъезжается  века  и  века.  О  раздвоенности  как  общественной и личной
трагедии писал еще Тацит.  Рим разъехался  на  две  части  -  Восточную  и
Западную   империи  -  не  без  результатов  для  наследников  и  данников
геополитической раздвоенности.  Вон и у Быкова есть в результате одинаково
блестящие опусы и под Аллана Гинзберга,  и под "Слово о полку Игореве",  и
под Петрарку... На всякий случай есть и рубайят. Мало ли что...

     О дуализме Быкова:  ему "страшно жить и страшно умереть".  Почему?  Я
помянул  в  этих  заметках  "Радиостанцию  "Ровесники" - вот где и когда в
основном вколотили в Быкова высшие  эталоны  и  идеалы,  ибо  лучше  всего
учишься,  если учишь сам, а Быков, жирдяй-подросток со щеками и кудряшками
путти, учил жить в микрофон миллионы ровесников, целую Империю.


                              Жертва идеала

     Тогда, в  70-х,  в  сверхранней  сверхранимой  юности закладывались в
Быкове - в "Ровесниках", в библиотеках, рядом со склонившейся под вечерним
персиковым     абажуром     к     страницам     матерью     -     культура
литературно-филологическая,  в частности - поэтическая, культура мышления,
культура   чувств   (эмоциональная),  поведенческая  культура.  А  с  ними
инъецировалась в сознание иллюзия излечимости боли и жизни Словом. Толстых
отличников  в  России  всегда били,  бьют и будут бить.  "...Был я мальчик
книжный,  ростом небольшой,  / С чрезвычайно нежной и мнительной душой,  /
Все  страхи,  все печали,  бедность и порок / Сильно превышали мой болевой
порог.  / Меня и колошматили на совесть и  на  страх..."  Но  они  живучи,
толстые отличники,  как живучи - пока - русские живопись,  проза,  поэзия,
театр,  кино,  балет,  наука,  для которых с завидным постоянством  рожают
российские матери отличников толстых и тонких. Отличники всегда знают все,
кроме одного:  культурой жизнь России не врачуется. Никогда и ни при каких
общественно-государственных формах. Русскую жизнь Словом можно заразить, а
вылечить  Словом  нельзя:  в  России  Слово  подобно   СПИДу,   -   будучи
употребленным для истинного оттяга, заражает неизлечимо, безысходно. Это и
произошло в позднем детстве - ранней юности с запойным  книгочеем  Димулей
Быковым.

     Ах, да и не мудрено было заразиться!  В отрочестве Быкова,  в 70-х, в
стране не угасла еще эпидемия,  глобально накрывшая СССР в 60-х,  - "вирус
Трифонова", "шок Солженицына", "штамм Окуджавы", "невроз Кима", "лихорадка
Галича",  "стресс Владимова",  "психоз "Битлз",  "синдром  "Нового  мира"!
(Принято  почему-то  эти  имена  и  явления относить к "шестидесятникам" и
"шестидесятничеству",  хотя они, явления и имена вышеперечисленные - и еще
кое-какие  -  соизмеримы  не  с  десятилетиями,  а  с  веками,  и являются
субъектами и объектами не социологии, а Истории.)

     "Спрашивайте, мальчики,  спрашивайте!   А   вы,   люди,   ничего   не
приукрашивайте!"  "Надежды  маленький  оркестрик под управлением любви..."
Когда,  обнявшись,  "Ровесники"  у  всесоюзного  микрофона  нестройно,  но
яростно  пели  эти  строчки в отмороженные уши поселку Амбарчик,  - самому
северному в СССР, - в загорелые и запыленные уши среднеазиатских кишлаков,
и  в  соленые  пермяцкие,  и веснушчатые прибалтийские,  тогда они,  юные,
казались себе водителями душ, властителями умов, штурманами будущих бурь -
я  видел  тень  крыла  их гения на лбах в испарине и на рдеющих щеках.  И,
помню, подумал: "Конченные дети..." И острая жалость полоснула мне сердце.

     Уча других разделять добро  и  зло  сначала  в  микрофон  Всесоюзного
радио,  затем  в  своих  поэтических  и  журналистских публикациях,  Быков
отравил себя понятиями "хай  фай"  и  "хай  левел"  настолько,  что  когда
пришлось   ради   хлеба   насущного  продавать  с  телеэкрана  шляпу  Маши
Распутиной,  заниматься в радиоэфире песенным развернутым буриме и плодить
бульварные романы под англосаксонскими псевдонимами,  Быков, переполненный
с детства музыкой маленького оркестрика надежды под управлением любви,  не
смог мимикрировать легко, походя, играючи, как подавляющее большинство его
ровесников без кавычек и с маленькой буквы.  Быков осатанел.  Эти  гроздья
гнева  на  жизнь  и на себя надо было реализовывать.  Хорошо,  подвернулся
ненадолго путч ГКЧП, - рискуя тем, что десантура отвинтит ему башку, Быков
с  очередной  своей  Музой  расклеивал  листовки и ельцинские воззвания по
Москве. А десантура сама указывала, где они будут виднее. Но - после этого
"глотка  свободы"  пошлости  бытия  не  убавилось.  Она  как раз еще более
загустела снаружи и внутри. И как всегда трезвое быковское перо вывело: "Я
сделал несколько добрых дел,  / Не стоивших мне труда,  / И преждевременно
догорел,  / Как и моя  звезда".  Вторую  часть  этого  четверостишия  перо
выводило,  так  сказать,  подрагивая.  Таким же дрожащим пером Быков извел
гектары русского леса,  пошедшего на листы рукописей и  печатных  изданий,
где  быковский дуализм - тот самый вышеупомянутый автоматический пистолет,
стреляющий с обоих своих концов,  - шпарит длительными очередями  слов:  с
одной стороны,  к примеру,  такое: "Я бы, пожалуй, и сам не прочь Слиться,
сыграть слугу,  Я бы и рад без тебя не мочь,  Но,  кажется, не могу" - а с
другой стороны,  эдак:  "Как-то привык,  притерпелся, притерся, прирос / К
этому месту и приноровился к пределу / Собственных сил,  извини за  дурной
перенос.  / К этому пленному духу и бренному телу...  / Как-то приладился,
как-то  притерся  к  нему,  /  К  месту  и  времени.  Жизнь  есть  процесс
притиранья...  /  Мир обточил,  обкатал,  приспособил меня,  / Так что и я
помещаюсь в  искомую  нишу..."  В  другом  стихотворении  есть  логическое
продолжение данных строк и мыслей - описание самоубийства.

     Я видел,  с каким напряженным вниманием слушают чтение Быкова поэты и
поэтессы его поколения.  Он читает вслух  их  общую  трагедию  неизбежного
падения.


                               Отцы и дети

     Но кто,  кроме "шестидесятников",  бросит в них,  в  молодых,  камень
вторым?  Они  -  лишь  наследники  поведенческого дуализма их литературных
дедов,  отцов и старших братьев,  умевших - сам тому свидетель - с пафосом
формулировать   и   декларировать   романтический  драматизм  такой  своей
двойственности,  возводящей как бы просто жизнь в  "непростую  судьбу",  а
владельца  оной  -  в персонаж будущих о нем саг,  легенд и монографий.  И
здесь   лидировали   всеизвестные   наркоманы   тщеславия   60-х,    своим
сверхуспешным  (социально)  дуализмом преподавшие последующим литературным
поколениям технологию выживания и выхода на высокие (с  их  точки  зрения)
орбиты  за  счет  двуличия в отношениях со словом.  И не только со словом.
Правда,  таковое двуличие преподносилось как житейская предприимчивость  и
широкий профессионализм.

     Случай с  дуализмом  Быкова  -  счастливый  случай,  ибо  ниже своего
филологического уровня и врожденной интеллектуальности он  во  всех  своих
внепоэтических словесных шабашках опускался крайне редко,  можно сказать -
срывался,  а срывы при его честолюбии  он  старается  себе  не  позволять.
Профессиональная  быковская  распродажа  диалектична  по результатам - как
любое явление,  в  котором  замешан  талант:  материальной  суммой  лавины
внепоэтических  публикаций Быкова является,  как и положено ему по судьбе,
результат опять же чисто духовный - выпущенные на свои собственные  деньги
мизерным тиражом сборники стихов и поэм, по которым и можно понять, что за
поэт Дмитрий Быков. А сам он как жил полунищим, так и живет.

     Отсюда ясно,  что  двойственность  Быкова  -  и   обреченная   личная
щепетильность на ниве поэзии,  тщетная,  но явная забота о чистоте жизни в
излюбленном жанре,  и всеядность,  вседозволенность  внутри  и  вне  рамок
бумажного листа - это двоякая, взаимообратимая реакция на недавнее прошлое
литературы  нашей,  результат  садистской   и   расчетливой   деятельности
компрачикосов из агитпропа малого и большого ЦК,  из их - а других не было
- редакций и издательств.  Под  их  бандитскими  "крышами",  под  бетонной
плитой их контроля формовался феномен быковского прекрасного уродства, как
вылепилось  и  все   почти   его   поколение   поэтически   высококлассных
традиционщиков,  поэтов  и  поэтесс  -  и  одновременно  авторов и авториц
именных и под псевдонимами  бульварных  романов,  очерков  о  поп-звездах,
тематических численников и настенных календарей. Надо ли повторять, что их
образ жизни в слове аукается образом  жизни  в  бытовом  и  более  высоком
смысле? О быковском литературном и поведенческом дуализме можно было бы не
говорить - явление вечное,  классическое,  слишком по своему  видеоряду  и
психологии  знакомое,  чтобы  не сказать:  тривиальное,  - если бы не одна
важная деталь: этот дуализм для Быкова, как для любящего измена, - то, что
для одних быт или даже праздник,  для других драма, а то и трагедия. И эта
трагедия своим непрерывным накалом  подпитывает  энергией  поэзию  Быкова.
Подпитывает  и  тематически,  и эмоционально,  задает поэтическ