Алексей ДИДУРОВ

                         РЫЦАРЬ СТРАХА И УПРЕКА,
                                   или
                       ПРИНЦ НА СВИНЦОВОЙ ГОРОШИНЕ




                             Есть такой поэт

     Мои знакомые иностранные литераторы и филологи все чаще - по-разному,
но об одном,  - спрашивают:  поживши в России,  мы не понимаем, как вы тут
можете жить?  И удивляются:  у себя дома мы усердно  читали  ваших  широко
печатающихся поэтов - и "шестидесятников",  и новых, и даже молодых - и по
их писаниям у нас сложилось впечатление, что Россия пусть и самобытная, но
вполне  нормальная страна,  а вот побыв в России,  мы убедились,  что наше
домашнее мнение о ней было абсолютно неправильным,  как и мнение всех, кто
читает  вашу  поэзию,  но  у  вас  не  бывал.  Так есть ли поэты в России,
адекватно изображающие ее действительность?

     Отвечаю: есть такой поэт.  Есть,  слава Богу.  Почитав его, отведаете
местных  очень хорошо выпеченных пирогов с гвоздями.  Овладеете тематикой.
Пленитесь колоритом. Почувствуете разницу между жизнью и выживанием.

     Зовут того поэта Дмитрий Быков.  Знают о нем  мало  и  немногие.  Две
собственные  тоненькие  книжки  он  издал на свои кровные,  а потому малым
тиражом.  Чаще читают его журнальную  публицистику.  Кредо  поэта  Дмитрия
Быкова:  "Мой  милый!  В  эпоху вселенских драк / В отечественной тюрьме /
Осталось мало высоких  благ,  /  Не  выпачканных  в  дерьме.  /  На  крыше
гостиницы,  чей фасад / Развернут к мерзлой Неве,  / Из букв, составляющих
"Ленинград", / Горят последние две... / В Москве пурга, в Петербурге тьма,
/  В Прибалтике произвол,  / И если я не схожу с ума,  / То,  значит,  уже
сошел..." В сноске,  датированной 1991 годом,  Быков пишет: "... Читатель,
взыскующий  актуальности,  волен  трансформировать эту строку:  "В Абхазии
произвол",  "В Ичкерии произвол"...  Автор думает, что где-нибудь произвол
будет обязательно".  И в сноске этой, как и в строчках, ею комментируемых,
Быков глаголет правду "на вырост", т.е. подтверждающуюся по ходу времени и
событий.

     Эти строки  -  из  поэмы  со знаменательным названием "Черная речка".
Впрочем,  у Быкова  нет  названий  стихов  и  поэм,  которые  не  были  бы
знаменательными.  Вот несколько,  навскидку,  "по оглавлению": "Счастья не
будет", "А мне никогда ничего не прощали...", "Если б я не боялся тюрьмы и
сумы...", "Как-то привык, притерпелся, притерся, прирос...", "Старуха-мать
с ребенком-идиотом...",  "Вся любовь прошла в чужих жилищах...",  "Похвала
бездействию",  "Мне  страшно  жить  и  страшно  умереть...",  "Утешься,  я
несчастен с ней...",  "Жертва",  "Что хлеб дорожает - я знаю давно...", "Я
не  был  в  жизни  счастлив  ни  минуты...",  "Где  милые  друзья?  Терплю
немилых...", "Военный переворот (Тринадцать)".

     Название последней поэмы из последнего одноименного сборника  говорит
само за себя.  Особенно красноречиво числительное в подзаголовке.  Дмитрий
Быков мастер и любитель начинать почти каждую  свою  пиесу  со  всемирного
потопа  и постепенно,  как говорится,  накалять обстановку.  Вообще самыми
употребимыми в  произведениях  Быкова  являются  слова  "страх"  и  "ужас"
(лидеры   употребительности),   "испуг",   "распад",  "разлад",  "развод",
"холод",  "пустота",  "темнота",  "бездна",   "мрак",   "ад",   "разлука",
"разруха",  "униженье",  "беззащитность", "гибель", "смерть", "ненависть",
"тоска",  "потеря",  "печаль",   "враг",   "идиот"   (вариант:   "дебил"),
"болезнь",  "несчастье"  и  однокоренные прилагательные,  глаголы и прочие
образования  на  базе  вышеперечисленных  слов  из   густо-лиловой   части
эмоционального  и  мировоззренческого  спектра  понятий.  Причем эту часть
спектра Быков обжил в ранней юности и до сих  пор  выселяться  из  нее  не
собирается:  "Теперь, когда я не жду щедрот, / И будь я стократ речист - /
Если мне кто и заглянет в рот,  / То разве только дантист,  / Когда  затея
исправить  свет,  / Начавши с одной шестой,  / И даже идея оставить след /
Кажется мне пустой,  / Когда я со сцены, ценя уют, / Переместился в зал, /
А  вс„,  чего мне здесь не дают,  - / Я бы и сам не взял,  / Когда прибита
былая прыть,  / Как пыль плетями дождя - / Вопрос заключается в том,  чтоб
жить,  /  Из  этого  исходя...  /  Мы оставаться обречены / Здесь,  у этой
черты..."

     На тему проживания  (по  Быкову,  выживания)  в  аду  в  стихах  и  в
публицистике его можно набрать великое множество строф и строк,  не говоря
уже  о  том,  что  у  Быкова  немало  цельных  и  объемных  рифмованных  и
нерифмованных  сочинений  под  девизом  "Апокалипсис нау энд форэва".  Нет
писателя без главной темы. У Быкова эта тема: хана всем и всему.


                              Феномен Быкова

     Как-то один  почтенный,  достаточно  известный,  седой  и царственный
деятель искусства из "шестидесятников",  побывав в моем кабаре и  послушав
молодых  бардов  и  поэтов - среди них и Быкова,  - с язвительной усмешкой
прокомментировал услышанное:  "Знаешь,  хочется их всех напрямую спросить:
господа,  по какому поводу вопеж?  Откуда у вас,  молодых да ранних, такие
апокалиптические настроения?  Войны вы не нюхали, в ГУЛАГе не дохли, сыты,
холены,  обуты и одеты,  как ни одному поколению до вас с 1917 года в этой
стране не снилось, - с чего ж у вас в писаниях сплошное стенание? Особенно
у  этого  -  у Быкова!  Ему-то что выть?  Какую программу телевизионную ни
включи,  на какой радиоканал ни  наткнись,  какую  газету  или  журнал  ни
раскрой - Быков нынче везде! И, небось, не бесплатно!"

     Не бесплатно. Но об этом позже.

     Я, конечно,  сразу  понял,  что  седоглавый критик Быкова в подтексте
вопрошал о моральном праве нынешнего молодого поэта на сугубую трагичность
интонации,  названную  в  инвективе "воем".  Коллизия знакомая.  На памяти
формулировки советских литературных  фельдмаршалов  и  аксакалов  -  типа:
"сопляки,   не   знающие  жизни,  не  нюхавшие  пороху".  Формулировки  не
учитывали,  до какой степени ползуча и внедряема радиация совковой жизни и
летучесть порохового дыма.  Его запах особо восприимчивые натуры, особенно
поэты и журналисты (NB!) класса Быкова,  чуяли  даже  в  Москве,  когда  -
всегда!  - дуло из Кабула и Грозного,  Баку и Вильнюса, Алма-Аты и Бендер,
из Таджикистана и Карабаха.

     Прежде чем ответить,  я прикинул:  действительно,  на первый,  беглый
взгляд  биография  у  Димы  более или менее благополучная.  Хоть и рос без
отца,  но мама - учитель-словесник, да еще в школе, где Дима отучился от и
до;  хоть  и  забрали  из университета служить срочную,  но в казарме Диме
посчастливилось от дедовщины  спрятаться  под  крыло  КПСС,  куда  вступил
салагой-первогодком;   хоть   и   окончил   "идейный"   факультет   МГУ  -
журналистский,  но зато учился  на  самом  "безыдейном"  его  отделении  -
литкритики;  хоть  и торгует с телеэкрана шляпой Маши Распутиной,  но зато
вырученные деньги пересылаются в  детдом;  хоть  и  выпускает  эротический
роман  за  приключенческим,  но  зато  под  англоязычным псевдонимом и для
прокорма семьи;  хоть и рифмует периодически в прямом радиоэфире на  тему,
заданную  каким-нибудь  досужим  слушателем,  но ведь и в эфире "милость к
падшим призывает",  ибо все же - сам-то с царем в голове. И так далее. Так
что и вправду - ништяк.  Гладь. Баланс. Нужды нет паниковать, клич бросать
по собратьям во спасение собрата.

     И я ответил язвителю вот что.  Во-первых,  есть,  мол,  у меня  такая
догадка:  коли  известно,  что  Страшный Суд близок (второе-то тысячелетие
кончается вот-вот!),  посылает Высший Разум к нам,  будущим подсудимым,  а
нынче   подследственным,  дознавателей.  Материал  на  нас  собирать.  Эти
архангелы в интересах следствия и  суда  не  должны  быть  по  возможности
соучастниками земных дел и событий - только свидетелями. Только сборщиками
улик и показаний.  Мне кажется,  Быков из них, из архангелов. Сам-то Быков
догадывается о себе, кто он - вот его самохарактеристика: "Не причастный к
добру и ко злу,  вообще говоря..." И,  во-вторых,  ученые ныне установили:
простейшее  пулевое  или осколочное ранение производит клеточную контузию,
которая уходит в потомство и возмущенной генетической памятью,  "синдромом
мишени"  калечит  множество  последующих  поколений,  длясь  от  потомка к
потомку   по   затухающей.   Быков   -   первопреемник   ужаса    предков,
аккумулировавший  дореволюционный  и  послереволюционный  страх нескольких
поколений еврейской интеллигенции:  "...Как наши скрипки  плачут  в  тоске
предсмертной!  /  Каждая  гадина  нас  выбирает  жертвой / Газа,  погрома,
проволоки колючей - / Ибо  мы  всех  беззащитней,  -  и  всех  живучей!  /
...Крепче целуйтесь,  ребята! / Хава нагила! / Наша кругом Отчизна. / Наша
могила..."

     Быков Дмитрий - олицетворенная и явленная в  слове  израненность  его
рода  и  народа.  В случае с поэтом зачитываются ведь не только врожденные
"прямые попадания" - гибель  предков,  их  отсидки,  войны,  голод,  но  и
воздействие   ударной   информационной  волны.  Ибо  поэт  чужую  трагедию
переживает тяжелее, чем свою, и к тому же количество людских бед и жертв в
окружающем  мире  по  мере  его  (количества)  увеличения не переносится в
сознании поэта из ощущения личной трагедии  в  спасительный  для  здоровья
разряд  статистики  под  рубрикой "Се ля ви":  "И в какую бы бронь душа ни
оделась,  / И в каких бы высях мы ни витали,  - / Растоптать нас, в общем,
нечего  делать.  /  ...И  когда тебя пожалеешь тоже,  / Поглядишь вокруг с
ледяным испугом:  / До чего мы все беззащитны,  Боже,  / Пред тобой,  пред
собой и друг перед другом!"

     Так что  -  разъяснил  я сам себе и собеседнику - ужас Дмитрия Быкова
синтетичен,  исторически синкретичен,  быковский трагизм во многом  -  "от
имени  и  по  поручению".  Наследник  есть  собственник - трактует римское
право.  О том, какое наследие он получил с рождения в собственность, Быков
иллюзий  не  питает.  Вот  быковская  песнь  о  Родине:  "Что  ни пейзаж -
непременно с башенным краном.  / Что ни герой - вырожденец или  плебей.  /
Впрочем,  мелькнет  какой-нибудь  крупным  планом  -  /  Да ведь и план не
сбудется,  хоть убей.  / Звуки:  сумбур вместо музыки / Много  шума  /  Из
ничего.  Длинноты,  проход, проезд - / И никакого движения, ибо сумма / Не
изменяется от перемены мест... / Как они маются - порознь или попарно, - /
Как  истощают  терпение и бюджет,  / Как неуклонно делают что попало,  - /
Кроме того,  что могло бы двинуть сюжет!  / Этот сюжет не сводит  концы  с
концами,  / Всадника с головою,  любовь с рабой, / Вечно живых - с живыми,
детей - с отцами, / Радость мою - со мной и меня - с Тобой..."

     А вот   быковская   песнь   о   народе.    О    его    современниках.
Соотечественниках.  О  нас.  И  неспроста она написана нарочито - графикой
прозы:  "Ненавижу  приоткрытость  этих  пухлых,  вялых  губ,  эту   чахлую
небритость,  эти брови,  этот чуб,  ненавижу эту руку на податливом плече,
эту скуку,  эту суку!  Ненавижу вообще!"  Это,  кстати,  к  ним  (к  нам):
"Уберите ваши ноги! Дайте голову поднять!"

     Случай однажды  -  давно  -  позволил  мне стать свидетелем быковских
штудий драматизма и сопричастности чужим болям. Существовала в далекие уже
советские  застойные  времена  на  Всесоюзном  Радио  (на бывшей Качалова)
"Радиостанция "Ровесники". По вечерам - ранним, само собой, - собирались в
студии  хорошие  мальчики  и  девочки (Дима Быков в их числе),  в основном
отличники и крепкие хорошисты, развитые, начитанные, уже что-то сочиняющие
втихомолку,  "со  взглядом  горящим",  и обсуждали перед микрофонами почту
юных радиослушателей - их горести,  их проблемы,  их  вопросы  из  разряда
срочных  или,  наоборот,  вечных.  Аж  вот еще где и когда тем мальчикам и
девочкам дали попробовать наркотик избранности и мессианства! В нескольких
письмах  их  просили  побеседовать  со мной и чтобы я свои стихи и песни в
эфире исполнил - вот и пригласили.

     Справа от меня (как щас помню) - ядовито смешливый купидон Димочка, а
слева  энтузиастически  пламенеющие  Леночка  и  Танюша  (будущие поэтессы
Исаева  и  Милова).  И  показалась  эта  радиовечеря  мне  инкубатором  по
выведению ангелов и архангелов - так они были чисты,  романтичны, трепетны
и уверены в пользе и гуманности своей  радиомиссии,  в  своей  правде  "на
вырост", дружбе "на вырост", талантах "на вырост"...

     Но длилась эта ангелоподобность,  по словам мамы Быкова,  мудрейшей и
добропечальнейшей Натальи Иосифовны,  до шестнадцати его лет. И кончилась,
по ее же сердца горестной замете, как только бабы у него пошли.

     Это потому,  что  жизнь  началась,  а эфир кончился.  Это - выпускной
класс (портвейн из горла в школьном туалете,  сигарету в  рот  под  окнами
учительской  да  зареготать  до  дрожи стекол первого этажа над скабрезным
анекдотом,  и драки - всерьез,  до большой  крови).  Это  вступительные  в
университет (первое открытие:  высшая школа в СССР не для всех бесплатна -
у того столько на лапу экзаменаторам дали родители,  у этого  -  столько).
Это  призыв  на  срочную  службу  (насилие по отношению к тебе во всех его
формах день и ночь на  первом  году  службы,  круглосуточное  насилие  над
окружающими  первогодками  - на втором году и тяжкий идиотизм казарменного
быта от призыва до дембеля:  "...  И он вовсю показывает фото, / И с ужина
вернувшаяся рота / Рассматривает лаковый квадрат,  / Посмеиваясь: "Надо ж!
Эка штука!" - / И Петя  нежно  повторяет:  "Су-у-ука!"  -  /  Как  минимум
пятнадцать раз подряд...").  И последующее - самое страшное - открытие "на
гражданке": вся жизнь, вся страна, весь мир, и внутренний уже в том числе,
- казарма.

     Нет, это  все  писано  не  со слов Быкова.  Прочитано между строк его
стихов и поэм.  Да  ведь  к  тому  же  и  -  стандарт.  Вал.  Конвейерное,
унифицированное  производство  биографий  субъектов мужского пола в Совке.
"Продукт" его свинчен и сварен по выученной наизусть технологии,  и  штука
от штуки так же мало отличается, как "Жигули" одной серии. Просто в случае
с поэтом двигатель  и  отводы  для  выхлопов  размещены  прямо  в  салоне.
"Добавочные  вводные"  -  так  это  называется  на языке воинских учений и
проверок.

     Но именно по причине внешней стандартности биографии  своей  Быков  и
имеет  моральное  право,  выражаясь языком партийной печати недавних пор и
тех   еще   издательско-газетных   функционеров,    "огульно    обобщать",
"скоропалительно  судить",  "учить  жить".  Именно типичность прожитости и
обусловливает жестко для Быкова содержание его писаний.  Жестко, осознанно
-   ибо  Дмитрий  Быков,  говоря  давней  строкой  Чухонцева,  -  "избыток
оскорбленной души". Сиречь совести. Совесть диктует поэту: о чем.

     Кстати, дальше у Чухонцева строка продолжается так:  "...  и больного
ума".  Строка из "Сказания о князе Курбском". За то "Сказание" Чухонцева в
60-х выпорола не в одну плеть партийная печать под команду  с  мостика  ее
флагмана,  газеты "Правда". За излияния своей оскорбленной души поэт Быков
сегодня засажен в замалчивание.  Выскажу давнюю мою догадку: Дмитрий Быков
- один из лучших поэтов,  а возможно, и лучший поэт того времени, когда за
художественную правду уже ничего не бывает  -  ни  славы,  ни  тюрьмы,  ни
денег.

     Совесть, сказано, диктует: о чем. А талант находит: как.


                              Льдом и песком

     Когда-то, лет пять еще назад, мне уже пришлось размышлять на бумаге о
природе и истоках таковой,  как у Быкова, методы, таковой поэтики (правда,
не только по поводу Быкова,  но и в связи с его творчеством  -  тоже).  Не
считаю  за  грех  самоцитацию,  если  она по делу.  А тут - по делу:  "Все
смешалось в русском литературном доме,  ибо то же самое произошло  за  его
тонкими, прозрачными, пористо-капиллярными стенами под съехавшей крышей...
Например, никогда в русской литературе поэзия не была так прозаична, как в
наше  время,  в чем пиком является Бродский в его доведении русской поэзии
до совершенства качеств, присущих прозе.

     Но прозаизация русской поэзии началась еще с Пушкина.  Он,  способный
делать со словом все, из года в год идет по пути прозаизации, выпаривая из
своих стихов поэтику.  Тем же занимался близкий ему Баратынский,  чего  не
скажешь,  к примеру, о Бенедиктове - кумире тогдашних "читательских масс".
С Пушкина начиная и далее к Лермонтову, Некрасову идет процесс высушивания
русского стиха (параллельно ужимисто скачут выпендр„жники типа Мятлева, но
-  по  обочине  столбовой,  как  говорится,  дороги).   В   самых   мощных
стихотворениях  все  явственнее  стремление  к  рифмованной  эссеистике  и
публицистике.  Ключ к разгадке - у Гоголя:  "Скучно жить  на  этом  свете,
господа!"

     Имперскость российской      жизни      окончательно      формируется,
кристаллизуется,  застывает монументально и давяще.  Россия Николаевская -
уже тоталитарная империя. Как следствие - опошление, старение общественной
жизни.  Если  внешние,  бытовые  попытки   Пушкина   противостоять   этому
окаменению  жизни  были  более  или  менее  успешными  - фронда,  разврат,
пирушки, романы, дуэли, игра, путешествие на Кавказ, тайное общество, то в
слове   он   не   мог   спрятать  от  себя  безжалостно  ясное  осмысление
действительности.  Вот почему именно он первый  и  начал  высушивать  свой
стих.  Кстати,  Пушкин - первый русский писатель, у которого нет ни одного
счастливого героя.  Ибо один из основных законов Империи: счастливых в ней
нет сверху донизу и быть не может.

     Могут спросить:  а  как  же быть с "серебряным веком" русской поэзии,
когда (по Ленину) империализм достиг в России апогея?  Ведь -  символисты,
футуристы, акмеисты, имажинисты... О, это было лишь мимолетное, эфемерное,
во многом иллюзорное время  нетрезвых  и  смутных  надежд  на  перемены  в
русской  слежавшейся  и  закосневшей жизни.  Краткий миг свободы - и сразу
обратный,  взрывной процесс:  шалый неоромантизм,  поэтизация  событийного
потока,  гиперболизация  метафоры,  возведение  приема  в абсолют (Бурлюк,
Крученых,  Хлебников и тьма тьмущая с ними:  "Новаторы аж до Вержблова - /
Что ново здесь,  то там не ново", - острил по сему поводу Владим Владимыч,
сам  будучи  в  центре  -  ненадолго  -  этой  рассветно-закатной   пляски
поэтических  сильфид).  Причем среди этого нервического хоровода,  попыток
броситься,  как  в  омут,  в  многозначную,  многосмысловую   палитру,   в
фантасмагорию  полутонов  и рефлексий,  в перенасыщенные сюрреалистические
сюжеты и в бессюжетность - в недрах этого извержения, окруженные несущейся
и   клокочущей   лавовой   бесформицей,  наиболее  прозорливые  и  сильные
продолжали писать льдом и песком - таков стал Ходасевич,  обуздав  в  себе
юный символистский хмель, таковы изначально были и остались Бунин, Георгий
Иванов. Таким сделала советская действительность даже Маяковского.

     "...На перекрестке трех дорог, где ветер, вечность и песок".

     "...Раз - победителей не славить. Два - побежденных не жалеть".

     Не знаменательно ли,  что крупнейшие поэты в  России  -  несмотря  на
гигантскую широту и глубину мышления - самые простые,  самые ясные,  самые
прямые,  самые "оголенные" по  способу  самодонесения  до  читателя!  Язык
пушкинского "Онегина" - это язык его писем и дневников, а пленительное: "Я
Вас любил,  любовь еще,  быть может..." -  выглядит  мимолетной  судорогой
откровенности  в  записке,  посланной  на балу.  "Домик в Коломне" - лихой
репортаж.  Лучший Блок - "Придет шарманщик хмурый, заплачет во дворе..." -
будто  начертан  в  легкой  задумчивости  и мимоходом на запотевшем стекле
окна,  глядящего  в   петербургский   холодный   дождь.   Пронзительнейший
Маяковский:  "Превращусь не в Толстого,  так в толстого. Ем, пишу, от жары
балда.  Кто над морем не философствов