Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
предохранители, открутил вентиль; его не смущала
никакая работа. Обрюхатить твою жену? Нет проблем, Мики. Загляну, когда тебя
не будет.
Лифт не собирался приезжать, поэтому я вновь и вновь жал на кнопку,
прекрасно понимая, что от этого ничего не изменится. Думала ли она о Милли и
Альфи, обманывая мужа? Думала ли она, что станет с ними, когда я узнаю о
ночи страсти? А, может, ночь была не одна, может, множество ночей, может,
этот роман длился несколько лет. Что, если он вовсе не убрался в свою
Германию, а поселился в Лондоне, и Катерина вместе с детьми собирается
переехать к нему. Вот оно - узнав о моей двойной жизни, она получила повод,
которого так давно ждала.
Поразмышляв над этой гипотезой, я пришел к выводу, что теория имеет
маленький изъян. Я сам отвез Клауса в аэропорт, а он прислал мне
благодарственную открытку из Мюнхена. К чему с таким тщанием заметать следы?
Да и Катерина ведь рассказала мне об измене - хотя если б дело обстояло
хуже, разве стала бы она молчать?
Итак, Катерина однажды потрахалась с мальчишкой из соседнего дома. Можно
ли простить ее за это? Что хуже: ее измена или мой долгий обман? Разве не
оставлял я ее одну ночь за ночью? Обида растаяла так же стремительно, как и
возникла. Словно лифт намеренно заставил меня ждать, позволяя подумать над
случившимся. Я представил, как мы с Катериной и детьми в пижамах сидим,
тесно прижавшись друг к другу у телевизора; представил, как доверчиво
смотрят на меня Милли и Альфи. И я заплакал. Разве дети заслужили это? Как
мы дошли до такой жизни? "Простите меня, Милли и Альфи". Все рухнуло, и
слезы вырвались из меня, словно из прохудившейся трубы; давление,
распиравшее меня изнутри, наконец пробило брешь. Я повернулся к доске
объявлений, пытаясь взять себя в руки. На доске висели фотографии -
крохотные недоношенные малыши, цеплявшиеся за жизнь в кислородных камерах, а
рядом - они же два года спустя, здоровые и цветущие. И я снова заплакал. Я
беспомощно рыдал, открыв шлюзы на полную - пусть выльется все. За спиной
двери лифта открылись и закрылись. Взяв наконец себя в руки, я повернулся к
лифту и нажал кнопку.
В кабине стоял тощий старик в болтающейся мешком грязной пижаме. Он был
таким изможденным, что я бы совсем не удивился, если б, оттолкнув меня,
внутрь заскочила старуха с косой - выкрикивая, что она и так припозднилась.
Трясущееся тело старца удерживал специальный каркас, усеянная пятнами кожа
туго обтягивала скулы.
- Вы заходите или нет? - спросил старик.
Через несколько лет мой отец будет выглядеть вот так же - одиноким и
больным. Одна дурацкая интрижка в тридцать с лишним лет, и после - вся жизнь
в поисках любви.
- Так вы заходите или нет? - повторил старик. - Не могу я весь день
ждать.
Он еще и спешит?
- Простите! - сказал я, повернулся и ушел прочь.
***
Кровать Катерины по-прежнему загораживала зеленая занавеска.
- У него есть, - сказал я, оказавшись рядом.
Катерина недоуменно посмотрела на меня. Глаза у нее все еще были красные.
- Что?
- Ты сказала, что у этого мальчика нет отца. Но у него есть отец. Я.
Катерина приподняла брови, что я воспринял как знак продолжать.
- Это брат Милли и Альфи, так почему я не могу быть и его отцом? Его
родила женщина, которую я люблю. Я не бывал дома ради двух собственных
детей, но теперь всегда буду дома ради этого, третьего. Обещаю, Катерина.
Позволь мне выполнять не только приятную, но и тяжелую работу. Я знаю,
каково детям, когда их оставляет отец. Разреши мне стать ему отцом, позволь
доказать, что я способен быть хорошим отцом для Альфи и Милли.
Санитар отдернул занавеску, чтобы поставить поднос с едой.
- Простите, вы не могли бы дать нам минутку? - И я задернул занавеску. -
Катерина, я буду дома, когда тебе скучно; буду с тобой, когда тебе все
надоест и захочется поплакаться; я буду рядом, когда тебе понадобится
сочувствие, а не только советы. Я буду дома, когда ты станешь с ума сходить
от беспокойства за ребенка, и даже если сам я решу, что причин для
беспокойства нет, я никуда не уйду и стану слушать тебя. Я буду играть с ним
в бесконечные игры и делать вид, что мне нравится разбрасывать по полу
пластмассовые фигурки. Я буду дома, даже когда не останется никаких дел. Мы
просто будем вместе, потому что раньше я не понимал, что время, проведенное
вместе с семьей ценно само по себе, и отныне я всегда стану планировать часы
для ничегонеделания. Теперь я все понял и сумею исправиться.
Катерина молча смотрела на меня.
- Вы закончили? - спросил санитар через занавеску.
- Да, спасибо, - сказал я и забрал у него поднос.
- Это мясное карри.
- Мясное карри. Замечательно. Ее любимое.
Лицо Катерины не изменилось. Я ждал.
- Не хочу, - наконец сказала она.
Я ощутил внутри себя пустоту.
- Но, Катерина, ты должна дать нам еще один шанс.
- Я не об этом. Не хочу мяса. Ты не посмотришь, есть у них салат или
что-нибудь в этом роде?
- Одну минуту. Сначала разберемся с предыдущим вопросом. Ты собираешься
воспитывать мальчика одна, или мы будем делать это вместе?
- Ты можешь меня простить? - медленно сказала она. - Вот так, просто?
- Ну, вообще-то я надеялся заключить сделку. Найдется хотя бы маленький
проступок, который можешь мне простить ты?
Впервые после нашего расставания я увидел ее улыбку. Лишь блеклое подобие
прежней улыбки, но, подобно, слабому всплеску на кардиограмме, тень эта
свидетельствовала - жизнь еще теплится там, где я ее уже похоронил.
- Но ты не сможешь забыть, что это не твой ребенок.
- И что с того? Ты ведь права - меня никогда не было дома. А теперь не
будет и Клауса - так почему ты должна опять оставаться одна?
- Ты и правда готов воспитать чужого ребенка, как своего собственного?
- Малыш никогда не узнает, что он наполовину немец. А как тебе нравится
имя Карл-Хайнц Адамс? Звучит, да?
И Катерина опять улыбнулась - на сей раз по-настоящему.
- Майкл, ты должен осознать, что даже если мы попробуем снова, отношения
наши все равно не станут прежними. Я не смогу, как прежде, полностью
доверять тебе. Что-то ушло навсегда.
Я кивнул, с волнением гадая, на какую сторону ляжет монета.
- Ты был эгоистичен, инфантилен, лжив, невнимателен, равнодушен и
зациклен только на себе.
Я попробовал вычленить несправедливый эпитет, но не смог. И откуда в ее
словаре столько слов? И почему вечно приходится спорить с помощью слов? В
таких спорах у меня нет ни единого шанса на победу. Вот если б мы ругались
нотами, аккордами и мелодиями, я мог бы и зацепиться.
- Но, - продолжала Катерина, - но если ты готов меня простить, то,
возможно, у нас есть, на чем строить наши отношения. Можешь ли ты обещать,
что отныне и всегда будешь честен и впредь прекратишь страдать своим
дурацким солипсизмом.
- Я... я не знаю.
У нее вытянулось лицо. Неверный ответ.
- Ну если ты не уверен, тогда будущего у нас нет.
- Нет-нет, - забормотал я. - Просто я не знаю, что такое "солипсизм".
Конечно, я мог бы притвориться, будто знаю, и сказать "да", но ведь теперь я
говорю только правду.
- Это означает, что ты должен прекратить думать, будто ты - единственный
человек во всей этой трехнутой вселенной.
- А... ну это я понимаю. Но я же не мог обещать не страдать солипсизмом,
когда это слово звучит как название желудочной инфекции.
- Ты должен осознать, что дети значат для тебя больше, чем ты сам.
- Ну, так оно и есть, Катерина, клянусь. Все трое. Но ты... больше всего
для меня значишь ты. Я тебя люблю. Потеряв тебя, я это понял, а то, что ты
забралась в постель с Клаусом, лишь подтверждает, насколько покинутой ты
себя чувствовала. Давай начнем все сначала. Пожалуйста, Катерина,
пожалуйста, возьми меня назад.
Катерина ответила не сразу.
- Но лишь с испытательным сроком.
А потом она раскинула руки, и я притиснул ее к себе крепко-крепко, словно
Катерина тонула, а я вытащил ее из пучины.
- Спасибо, что простил, - сказала Катерина, прижимаясь ко мне. - Я должна
была убедиться, что ты на это способен. Если ты действительно готов растить
сына Клауса, как своего собственного, то достоин второй попытки. - Она
притянула меня еще ближе, крепко обхватив за затылок.
Я поморщился от боли, но не упомянул, что ударился головой о кислородные
баллоны, когда Катерина стукнула меня. Ведь все хорошо. Мы снова вместе. Мы
снова семья.
- Я тоже тебя прощаю, пусть и остался один крупный недостаток, к которому
я никак не привыкну.
- Что ты имеешь в виду? - тревожно спросил я, отстраняясь.
Катерина посмотрела мне прямо в глаза.
- Майкл, если ты на самом деле поверил в эту чушь, будто я спала с
Клаусом и родила от него ребенка, то ты гораздо больший болван, чем я
думала.
Из телевизора донесся взрыв закадрового хохота.
Глава двенадцатая
Лучше для мужчины нет
- Объявляю вас мужем и женой! - провозгласил молодой викарий, и прихожане
зааплодировали.
Женщины постарше в причудливых шляпках обменялись одобрительными
улыбками, и даже священник присоединился к общему веселью, желая показать,
что церковь - вовсе не обязательно серьезная скука. Я хлопал как мог,
учитывая, что у меня на руках девятимесячный ребенок. Шум возбудил младенца,
и он упоенно хихикал, восторженно дергал ножками и размахивал ручками,
демонстрируя свое одобрение. Катерина подняла Альфи, чтобы он мог видеть,
как жених и невеста целуются - несколько более страстно, чем принято. Ведь
священник сказал: "Теперь вы можете поцеловать невесту", а не "Теперь вы
можете заснуть язык в горло невесте и стиснуть ей правую сиську".
Приглашение на свадьбу стало настоящим потрясением: на мой мобильный
телефон пришло сообщение от человека, которого я не видел несколько месяцев.
Джим женился на Кейт. Человек, с которым я жил, женился на девушке, с
которой я чуть не переспал. Возможно, мне следовало сообщить об этом
служителям, спросившим на входе в церковь, с чьей я стороны: жениха или
невесты. Пусть бы сами решали. Но привыкнув к мысли об этом союзе, я
порадовался за обоих. Они были идеальной парой: она много зарабатывала и
много работала, а он много тратил и не работал совсем. Есть что-то
безнадежно романтичное в свадьбах: невольно думаешь, что уж эта пара будет
счастлива вечно. Даже когда Генрих VIII женился в шестой раз, собравшиеся,
наверное, думали: "Ах, наконец-то истинная любовь, и он ведь твердо обещал
не рубить ей голову". Но глядя, как Джим и Кейт идут по проходу, я думал,
сколь микроскопическое представление имеют они о тех проблемах, что их ждут.
Состояние моего собственного брака за последние девять месяцев медленно
улучшалось. Мы воспитывали малыша по имени Генри; по неведомой причине имена
наших детей повторяли имена сироток из викторианской исторической драмы. У
Генри были голубые глаза и светлые волосы. Ни у меня, ни у Катерины нет и
намека на белёсость, но памятуя о ее выходке в родильной палате, я предпочел
воздержаться от выяснения, кто же все-таки отец ребенка. События,
сопровождавшие его рождение, со временем расплылись туманным пятном. Радость
от мысли, что это все-таки мой сын, смешалась с гневом на Катерину - зачем
она пропустила меня через эмоциональную мясорубку. Где-то в глубине души я
даже был разочарован, что она оказалась не такой двуличной, как я, и роль
единственного отрицательного персонажа так и осталась за мной. Многие годы я
наблюдал, как Катерина дурачит людей и выкручивается из безнадежных
водевильных ситуаций, но все равно оказался неподготовленным к ловушке,
которую подстроила она для меня в день рождения Генри. Я поинтересовался у
Катерины, что она стала бы делать, не вернись я и не согласись стать отцом
ребенка, которого считал сыном Клауса. Катерина ответила, что тогда
переехала бы к настоящему отцу Милли и Альфи. Я смеялся долго, громко и
малоубедительно.
Теперь Генри превратился в счастливого младенца, смеялся без всякой
видимой причины, будил нас по ночам, заливаясь горючими слезами, которые
быстро сменялись смехом, как только мама с папой брали его на руки. Младенцы
не знают меры в чувствах и расходуют их на всю катушку. С такими эмоциями им
больше не доведется встретиться - до тех пор, пока не обзаведутся
собственными младенцами. Во время свадебной церемонии Генри вел себя
идеально, а звуки, которые он издавал во время псалма "Стань паломником"
были не такими фальшивыми, как те, что производили родственники жениха,
стоявшие впереди нас. На свадебном приеме Генри заснул в блестящем рюкзаке
из синего нейлона, который плохо сочетался со взятым напрокат смокингом. Он
пускал мне на спину слюни, и для всех женщин я вдруг стал самым обаятельным
и привлекательным, а прочие мужики ощутили себя жалкими оборванцами, потому
что их костюм не довершался ребенком, слюнявящим воротник.
Мы довольно быстро сошлись на имени Генри. Его предложил я, а когда
изложил свои доводы Катерине, она с радостью согласилась. Я позвонил отцу,
тот взял трубку и сказал: "Генри Адамс слушает". Я сказал, что звоню из
больницы, потому что мы с Катериной снова вместе, и она только что родила
мальчика, которого я хочу назвать его именем. Отец какое-то время молчал,
потом сказал:
- Это хорошая мысль, потому что у меня где-то лежат бирки с именем Генри
Адамс, и я мог бы их вам дать.
Мне хотелось заорать: "Папа, я только что сказал, что назвал сына в честь
тебя. При чем тут какие-то чертовы бирки?"
- Здорово, - сказал я. - Большое спасибо.
***
Мы с Катериной прожили у отца несколько недель, прежде чем сумели снять
себе жилье. Она вычистила отцовскую кладовую и утверждает, что когда
крикнула: "Война окончена!", из-за банок с консервированным черносливом
вывалилось несколько пакетиков яичного порошка, пролежавших там с 1945 года.
Хотя мы и были благодарны папе, но вскоре отчаянно захотели собственное
жилище, где отопление не шпарит на полную мощь, телевизор не надрывается, а
детям не советуют поиграть на оживленном шоссе. Я решил никогда больше не
покупать дом в кредит, но отныне многое в нашей жизни должно было
измениться. В конечном итоге, мы сняли в Арчуэе дом с четырьмя спальнями, а
студию я устроил на чердаке. В нашу первую ночь на новом месте мы долго
смотрели на спящих детей, а потом я сказал Катерине:
- Мне достаточно и троих, Катерина. Я знаю, что ты хочешь четверых, но
мне кажется, нам пора остановиться.
И, помолчав, она просто сказала:
- Ладно.
Мы спустились на кухню, я стал готовить на ночь бутылочки с детской
смесью и вдруг осознал, что Катерина даже не посмотрела на меня, когда я
забыл выровнять ножом отмеренную кучку смеси. Просто сидела за столом и
листала журнал. Наконец-то она позволила мне действовать так, как я считаю
нужным. Однажды мы поспорили, Катерина стала бурчать, что я все делаю не
правильно, и я отважился заявить:
- Нельзя иметь все, Катерина. Нельзя, чтобы мужчина выполнял домашнюю
работу, да еще и так, как хочется тебе.
Венчальная служба подошла к концу, и мы вывели детей из церкви на
солнышко, где я несмело посоветовал Милли не использовать надгробия в
качестве полосы препятствий. Неподалеку стояли мои бывшие соседи по
квартире, которые не знали, что я был отцом на протяжении всего нашего
сожительства. Они с изумлением смотрели на меня, мы направились к ним, и
меня переполняла гордость. Я представил детям, с которыми мне довелось жить,
своих собственных детей. Милли и Альфи вежливо поздоровались, а я сумел
сдержать удивление и сделал вид, будто такое поведение для них - норма. В
тот день все казалось идеальным. Светило солнце, рекой текло шампанское, и
ни на одной из женщин не было такого же платья, что и на Катерине. Она
искренне переживала, как бы этого не случилось. Ее беспокойство было мне
настолько непонятным, что, наверное, оно и есть лучшее доказательство
полного и фундаментального различия между полами. Все мужчины были в
смокингах, но я же не заливаюсь слезами, видя, что все до единого пришли в
том же костюме, что и я.
Я представил жену Джиму, Полу и Саймону. Джима сразило то, что я столько
времени хранил при себе свой маленький секрет. С Катериной он вел себя
очаровательно, одаривал ее комплиментами, смешил, а если учесть, что он был
женихом, а потому и так находился в центре внимания, то я забеспокоился, как
бы Катерина не увлеклась им всерьез.
Пол пришел со своим приятелем, и тот держался со мной довольно холодно,
будто я представлял угрозу его роману. Что касается самого Пола, то,
по-моему, он счел жену и трех детей лишним доказательством моей
гомосексуальности: на что только не решаются некоторые слабые личности,
чтобы скрыть свою истинную природу. Правда, теперь Пол выглядел
умиротворенным: когда невеста разрезала торт, мне показалось, что он больше
не задается вопросом, кто будет мыть нож.
Саймон по-прежнему был одиноким девственником. Однако на приеме он
разговорился с разведенной матерью Кейт. Та выпила слишком много
шампанского, и у нее был номер в гостинице, ну а дальше одно потянуло
другое...
Кейт выглядела великолепно. Я подошел представить ей Катерину, искренне
надеясь, что они друг другу понравятся. Но случилось ужасное: они друг другу
понравились даже слишком. И тут же принялись трепаться, и Катерина вскоре
уже спрашивала, когда они придут к нам на ужин. А я пытался поймать ее
взгляд, чтобы предупреждающе покачать головой. Дело в том, что Кейт всегда
будет мне нравиться. И я вовсе не желал превратиться в одного из тех жирных
стариканов, что после пьяной вечеринки слишком нежно лобызают на прощание
подруг своей жены.
- Замечательная свадьба, - сказала Катерина. - И вы - чудесная пара.
- Спасибо, - улыбнулась Кейт.
- Не волнуйся, Майкл рассказал мне про тот вечер в бассейне.
Так оно и было - я решил быть честным во всем.
- Она очень красивая, - сказала Катерина позже. - Просто поразительно,
что ты находишь ее не слишком привлекательной.
Ну ладно, честным - практически во всем.
Прием продолжался, и вскоре меня уговорили сыграть на прекрасном
"Стейнвее"; я без всякого уважения набросился на полированные клавиши и с
нарочитой небрежностью замолотил буги-вуги. Танцплощадка тут же заполнилась
народом, Милли и Альфи возбужденно отплясывали безумную джигу. Одна мелодия
плавно переходила в другую, а публика улюлюкала, хлопала и орала. А когда им
понадобилась передышка, ко мне на колени забралась Милли и попросила
разрешения сыграть мелодию, которой я ее научил. Толпа замерла в ожидании. А
моя ангелоподобная дочь сыграла первые такты "Люси в небесах в алмазах"
с таким
совершенством, с таким чувством ритма и с такой выразительностью, что все
просто рты пооткрывали. Я посмотрел на Катерину и увидел, как она кусает
губы, пытаясь сдержать слезы; она улыбалась мне с такой любовью и гордостью,
что мне захотелось немедленно взмыть к потолку.
Вернулся оркестр, и я закружил Милли, а потом она изо всех сил обхватила
меня руками за шею, и мне захотелось, чтобы она навсегда осталась маленькой,
я бы с ней танцевал, а она обнимала бы меня с безоглядным доверием и
любовью. Ночь мы провели в шикарной гостинице - все пятеро в одной комнате,
а утром я проснулся от детского шума.