и!
     К сожалению, в увиденное многими верят отнюдь не многие. Когда в июле
1887 года моряки со шхуны "Авеланж" столкнулись в  заливе  Алонг  с  двумя
лихими морскими красавцами, каждый из  которых  был  длиной  почти  в  два
десятка метров, морякам на суше прямо  в  глаза  заявили:  блеф!  Массовая
галлюцинация! Однако в  следующем  году  в  том  же  самом  заливе  моряки
"Авеланжа" лишь выстрелами из своего единственного орудия смогли  отогнать
от  шхуны  расшалившихся  представителей  своей  "массовой  галлюцинации".
Наученный горьким опытом, капитан "Авеланжа"  разумно  решил,  что  лучшим
доказательством существования Морского Змея может быть только сам Змей; но
на этот раз порождения "массовой галлюцинации" решили не испытывать судьбу
и сбежали от шхуны после первого же выстрела.
     В 1905 году  горбатую  спину  Краббена  увидели  у  берегов  Бразилии
известные зоологи Э.Мийд-Уолдо и Майкл Никколс. Некоторое время Змей  плыл
рядом с судном, милостиво позволив подробно зарисовать себя. Но рисунок  -
это еще не документ, и что бы там ни утверждали такие большие ученые,  как
датский  гидробиолог  Антон  Бруун  или  доктор  Д.Смит,  первооткрыватель
считавшейся давно вымершей кистеперой рыбы латимерии, жизнь Морского  Змея
все же активнее протекает пока в области морского  фольклора,  чем  точных
знаний.
     Не меняют дела и относительно недавние встречи.
     В 1965 году некто Робер ле Серек, француз, высадился с тремя друзьями
на крошечном необитаемом  островке  Уицсанди  (северо-восточное  побережье
Австралии). После трехдневной бури, которая, собственно, и загнала  друзей
на остров,  Робер  ле  Серек  обнаружил  в  полукабельтове  от  берега  на
небольшой глубине весьма удивившее его животное. Голова его была огромна -
в длину два метра, не меньше; тело  покрыто  черной  кожей,  изборожденной
многочисленными складками; на широкой спине  зияла  открытая  кровоточащая
рана.  Выглядел  Краббен  мертвым,  но  когда  французы  приблизились,  он
медленно раскрыл свою чудовищную пасть. Оставив попытки наладить с чудищем
более тесный контакт, Робер ле Серек занялся фотографированием; его снимки
вызвали в научном мире сенсацию.
     Легенды, рисунки, фотографии...
     Но кто он - великий Морской Змей, великий Гарвен, великий  Анкетроль,
великий Краббен?
     Далеко не каждый свидетель, даже весьма удачливый, имеет  возможность
рассказать о своих встречах с Краббеном. Например, счастливчик  Гарвей  со
шхуны "Зенит" - его шхуна буквально столкнулась с  Морским  Змеем.  Друзья
Гарвея видели, как моряка выбросило за борт,  прямо  на  чудовищную  спину
дремлющего в волнах Краббена. Длину его моряки определили потом  не  менее
чем в двадцать пять метров, и некоторое время счастливчик Гарвей сидел  на
спине чудовища, торжествующе восклицая: "Я поймал его!"
     К сожалению, Краббен проснулся...
     Первое описание Краббена (дал его в прошлом столетии ученый, шведский
архиепископ Олаф Магнус) звучало торжественно: "Змей этот долог, толст,  и
весь   снизу   доверху   покрыт   блистающей   чешуей..."   После    этого
торжественного, но достаточно скромного описания свидетели и знатоки,  как
спохватившись,  начали  наделять  Краббена   клыками,   шипами,   когтями,
гребнями. Когда как-то за чаем я взялся пересказывать все  это  Агафону  и
Сказкину, Сказкин меня поддержал: "Точно, как в букваре!"  Желая  примером
пояснить сказанное, я призвал Агафона и Сказкина к  порядку.  "Природа,  -
сказал  я,  подражая  моему  шефу,  -  природа,  она,  в  общем-то  всегда
справедлива. Изобретенное ею оружие она равномерно распределяет по  разным
видам. Одному достаются когти, другому клыки, третьему - рога..."
     Третьим за столом сидел Сказкин.
     Но это было позже. Гораздо позже.
     А в тот день, точнее, в ту ночь (ибо пришел я  в  себя  по-настоящему
только ночью), я сидел в узкой глубокой пещере и дрожал от  возбуждения  и
свежего ветерка, налетающего на пещеру с залива.
     Умножая знания, умножаешь печали.
     К сожалению, мы слишком поздно осознаем  правоту  великих  и  простых
истин.
     Я замерз. Меня трясло.
     Мне хотелось наверх, на гребень кальдеры, в  поселок,  к  Агафону,  к
свече и к кружке горячего чая!
     Еще мне хотелось...
     Точнее, еще мне не хотелось...
     Мне чертовски не хотелось повторить триумф счастливчика Гарвея!


     В тот момент, когда Краббен, туго оплетенный пенными струями холодной
воды, восстал из глубин, я мчался по узкой  полоске  каменистого  пляжа  в
глубь кальдеры. Рушились под ногами камни, летел из-под ног серый песок, я
не останавливался, я слышал за собой Краббена!
     А Краббен не торопился.
     Краббен оказался неглуп и расчетлив.
     Краббен (позже мне об этом рассказывал  Серп  Иванович)  очень  точно
определил то место, в котором я должен был оказаться минут через  пять,  и
двигался, собственно, не за мной, а именно к этому, вычисленному им месту.
Вот  почему  пещера,  столь  счастливо  выручившая   меня,   столь   бурно
разочаровала Краббена.
     А я выглянул из пещеры только через час.
     Было темно. Краббен и Сказкин исчезли.
     Смутно вспыхивали в потревоженной  глубине  фосфоресцирующие  медузы.
Вода  была  так  прозрачна,  что  медузы   казались   звездами,   медленно
дрейфующими в пространстве. Там же, в прозрачной смутной неопределенности,
раскачивалось отражение Луны.
     Как костер...
     Впрочем, костер, причем настоящий, должен  был,  конечно,  пылать  на
гребне кальдеры; но Сказкин исчез, Сказкин сбежал,  Сказкин  не  поддержал
попавшего в беду человека!
     Один...
     Львиная Пасть простиралась так широко, что лунного света  на  нее  не
хватало. Я видел часть заваленного камнями берега, теряющиеся в  полумраке
черные  базальтовые  стены;  Краббен  (я  чувствовал  это)  таился  где-то
неподалеку.
     "Сказкин, Сказкин!.." - с горечью повторил я.
     Окажись фал длиннее, не позарься Сказкин на гречневую крупу  Агафона,
я сидел бы сейчас за столом и писал подробный отчет  обо  всем  увиденном.
М_о_р_с_к_о_й _З_м_е_й_! - это ли не открытие?!
     Но фал оказался коротким,  а  пещеру  заблокировал  Краббен,  а  Серп
Иванович бежал с поля боя!
     "Сказкин, Сказкин!" с горечью повторил я.
     Сказкину я мог простить  все  -  его  постоянные  преувеличения,  его
мелкие хищения, его неверие в прогресс и науку,  его  великодержавность  и
гегемонизм по отношению к Агафону Мальцеву; я мог простить  Сказкину  даже
его испуг. Но прыгать по гребню кальдеры, глядя, как его начальника  гонит
по галечнику морское чудовище, прыгать по гребню и с наслаждением  вопить,
как на стадионе: "Поддай, начальник! Поддай!" - этого я Сказкину  простить
не мог.
     А ведь Сказкин и вопил, и свистел! А ведь Сказкин  после  всего  мною
пережитого бросил меня! А ведь Сказкин  даже  не  удосужился  развести  на
гребне костер! Не для  тепла,  конечно.  Что  мне  тепло...  Хоть  бы  для
утешения!


     Ушел, сбежал, скрылся Серп Иванович.
     Остались Луна, ночь, жуткое соседство Краббена.
     ...Из призрачных глубин, мерцающих, как экран  дисплея,  поднялась  и
зависла в воде непристойно бледная, как  скисшее  снятое  молоко,  медуза.
Хлопнула хвостом крупная рыба. Прошла по воде зябкая рябь.
     Краббен умел ждать.
     "Не трогай в темноте того, что незнакомо..." - вспомнил  я  известные
стихи.  _Н_е  _т_р_о_г_а_й_!  Я  забыл  эту  заповедь,  я   коснулся   мне
незнакомого, и вот результат - мой мир сужен до размеров пещерки,  зияющей
на пятиметровой высоте источенной ветрами базальтовой стены. Ни травки, ни
кустика, голый камень!
     Один...
     Печальный  амфитеатр  кальдеры  поражал  соразмерностью  выступов   и
трещин. Вон гидра, сжавшаяся перед  прыжком,  вон  черный  монах  в  низко
опущенном на лицо капюшоне, вон фривольная  русалка,  раздвигающая  руками
водоросли.
     "Сюда бы Ефима Щукина" - невольно подумал я.
     Ефим Щукин  был  единственным  скульптором,  оставившим  на  островах
неизгладимый след своего пребывания.
     Все островитяне знают гипсовых волейболисток  и  лыжниц  Щукина,  все
островитяне сразу узнают его дерзкий стиль - плоские  груди,  руки-лопаты,
поджарые, вовсе не женские бедра. Но что было  делать  Ефиму?  Ведь  своих
лыжниц и волейболисток он лепил с мужчин. Позволит ли боцман Ершов,  чтобы
его жена позировала в спортивной маечке бородатому здоровяку? Позволит  ли
инспектор Попов, чтобы его дочь застывала перед  малознакомым  мужчиной  в
позе слишком, пожалуй, раскованной? И разве мастер Шибанов зря побил  свою
Виолетту, когда, задумчиво рассматривая Щукина, она призналась, как бы про
себя, но вслух: "Я бы у него получилась"?
     Щукин не знал натурщиц, Щукин лепил волейболисток с мужчин, и  мужики
его профессиональные старания понимали: кто нес пузырек, кто  утешал:  "Ты
на материк мотай! На материке у тебя от баб отбоя не будет!"


     Ночь длилась медленно - в лунной тишине, в лунной тревоге.
     Иногда я задремывал, но сны и шорохи  тотчас  меня  будили.  Я  низко
свешивался с карниза пещеры, всматривался: не явился ли из  тьмы  Краббен?
Не блеснула ли в лунном свете его антрацитовая спина?
     Нет... пусто...
     Так пусто и тихо было вокруг, что я начинал  сомневаться:  да  полно!
Был ли Краббен? Не родился ли я вообще в этой пещере?
     А то вдруг вторгался в сон Сказкин.
     "Начальник! - шумел он. - Ты послушай, как нас, больных, морочат!  Я,
больной в стельку, прихожу к наркологу, а  секретарша  передо  мной  ручку
шлагбаумом! "Вам, - говорит, - придется подождать.  Вы  не  совсем  удачно
пришли. К нам приехал гость, профессор из Ленинграда, он собирается нашего
шефа везти к себе. Вот какой у нас шеф!" А я, начальник, человек  деловой,
сами знаете, я уточняю: "А что профессор, он очень болен?" -  "С  чего  вы
взяли? Этот профессор здоров как бык!" -  "Ну  вот  видишь,  -  говорю,  -
профессор здоров, а я болен в стельку. Потому пусть ждет он, а не я!", - и
щипаю секретаршу за высокий бок. Она, конечно, в  крик.  "Псих!  Псих!"  -
кричит. Да еще издевается: - А  сколько  дважды  два  будет?"  А  на  шум,
начальник, выглядывает из кабинета наш доктор, наш нарколог островной,  он
с нами со всеми замучился. "Это кто?  Это  кто?"  -  кричит  секретарша  и
пальчиком серебряным в меня тычет. А  доктор  наш  занят,  его,  может,  в
Ленинград сейчас повезут, он уже про свое думает, ну и говорит: "Профессор
из Ленинграда!" Ждет он, дескать, этого профессора, а получилось, что  это
вроде бы я! Ну, хоть и тыкала в меня секретарша серебряным пальчиком, я ее
еще раз ущипнул. "Вот так, - говорю, - цыпа!"
     Сказкин, он свое не упустит!


     Просыпаясь, я  избавлялся  от  непрошеных  сновидений,  но  от  одной
паршивой мыслишки избавиться никак не мог.
     Вот какая это была мыслишка:
     Серп Иванович держался уже два месяца. Организм у него  очистился  от
бормотухи капитально. Но ведь хорошо известно, как долго может прятаться в
потемках нашего подсознания привычка, притворяющаяся убогой  в  хилой,  но
при первом же благоприятном случае разрастающаяся до ядерного облака!
     Увидев: начальник прыгнул в пещеру, а, значит, Краббен его не  съест,
увидев: вряд ли Краббен в ближайшее время выпустит начальника  из  пещеры,
наконец, оценив все это, не мог, что ли, Серп Иванович толкнуть мои сапоги
и остатки фала, а то и компас с геологическим молотком за небольшой  набор
дрожжей и сахара?
     Я ведь знал: куражиться Сказкин умеет!
     Перед самым отходом с Кунашира на  Итуруп,  когда  мы  уже  загрузили
снаряжение на борт попутного сейнера, Серп Иванович  внезапно  исчез.  Вот
только что был рядом, сопел, бухтел, ругался, а сейчас - нет его!
     Разыскивая Сказкина, с таким трудом зафрахтованного мною в аэропорту,
я обошел все кафе и столовые Южно-Курильска. "Да, - говорили  мне.  -  Был
Серп. Но сейчас его нету!"
     Понимая, что прием Сказкину обеспечен чуть ли не в  каждом  доме,  я,
выругавшись, избрал самое простое: вернулся в гостиницу  и  пристроился  у
телефонного аппарата. "Где ему еще искать меня? Ведь на борт его без  меня
все равно не пустят!"
     И оказался прав.
     Поздно ночью раздался длинный звонок.
     - Начальник! - нетвердо, издалека сказал голос Сказкина. - Начальник,
поздравь! Обмыл я отход! За двоих обмыл! Пруха нам будет!
     - Ты еще на ногах? - спросил я.
     - На ногах, - сообщил Сказкин. - Но опираюсь на посох.
     - А где ты стоишь? Где тебя можно найти и поздравить с обмывкой?
     - Не знаю, начальник. Потому и звоню, что не знаю.
     - Но где-то же ты стоишь! - повысил я голос.
     - Это так, - согласился Сказкин. - Я стою в будке.
     - В собачьей? В сторожевой? Или все-таки в телефонной? Какая она, эта
будка? Определи.
     - Она... - задумался Сказкин. - Она... вертикальная!
     - Они все вертикальные!  Не  торопись,  Серп  Иванович.  Сам  знаешь:
смотреть мало, надо видеть! - это я Сказкину польстил. - Главное  в  таких
случаях - точно определиться. Что там вокруг тебя?
     - Стекло и металл! - с гордостью сообщил Сказкин. - Стекло и  металл!
Правда, стекло битое.
     - Ты мне скажи, Серп Иванович, что находится рядом с будкой, тогда  я
смогу тебя разыскать. Дай примету, пусть одну, но точную.
     - Есть примета! - заорал Сказкин. - Есть!
     - Говори!
     - Воробей! Воробей на ветке сидит!
     - Ну, ну! - поощрил я. - Это куст или дерево? Если дерево, то какое?
     - Да махусенький он, воробей-то! - растроганно кричал Серп  Иванович.
- Ну, совсем махусенький, его и понять трудно! Но  сидит,  это  точно,  на
лапках, а в лапках веточка, и клюв как шильце!
     - Ты мне его длину коготков скажи! - взорвался я.
     И правда, услышал:
     - Некрупные!


     "Как ни бесчисленны существа,  заселяющие  Вселенную,  -  вспомнил  я
слова древней книги, - следует учиться их  понимать.  Как  ни  бесчисленны
наши желания, следует учиться ими  управлять.  Как  ни  необъятна  работа,
связанная с самоусовершенствованием, надо учиться ни в чем не отступать. И
какой бы странной ни казалась нам абсолютная истина,  следует  учиться  не
пугаться ее!"


     Я опять глянул вниз.
     Может, стоит рискнуть? Может, Краббен спит? Может, он  давно  ушел  в
нейтральные, а то и в чужие воды? Я бы мог спрыгнуть на пляж, добраться до
фала и в одно мгновение вознестись на недосягаемый  для  Краббена  гребень
кальдеры!
     "А если он не спит, если он затаился? Если вон  та  глыба  в  тени  -
вовсе не глыба? Если он терпеливо ждет моего  решения,  устроившись  среди
подводных камней?.."
     Малоприятные,  пугающие  мысли  теснились  в  моей  голове;  но   вот
странность! - даже пугаясь, видел я мысленно кое-что приятное.
     Музей.
     Огромный музей современной природы.
     Зал.
     Огромный зал, отведенный для одного, зато совершенно  исключительного
экспоната.
     Табличка над экспонатом.
     Надпись на табличке.
     "Краббен тихоокеанский. Единственный  известный  в  наше  время  вид.
Открыт  и  отловлен  в  водах  кальдеры  Львиная  Пасть  младшим   научным
сотрудником  Т.Н.Лужиным  и  полевым  рабочим  Пятого  Курильского  отряда
С.И.Сказкиным."
     "Сказкиным!.. - возмутился я. - Трус проклятый!"
     И, подумав, перед именем Лужина поставил достаточно  высокую  научную
степень, а имя Сказкина вообще стер.
     Казенный фал и левая гречка, - я объясню тебе разницу!


     Очень хотелось есть.
     "Конец двадцатого века, - не без удивления говорил я сам себе, - а я,
венец творения, царь природы, блокирован в сырой пещере черт знает  откуда
взявшейся тварью!"
     "Скоро утро, - говорил я самому себе. - Почему  бы  не  рискнуть?  Не
может быть, чтобы я не обогнал этого громилу! Мне бы только ухватиться  за
фал!.."
     "Рискни!.."
     Но даже понятие риска было теперь связано в моем  сознании  с  именем
Сказкина.
     "Ух, риск! - явственно расслышал я довольное уханье Серпа  Ивановича.
- Ух, риск! Я рисковый!.."
     Причудливо смешались в  моей  памяти  детали  одного  из  бесконечных
рассказов Сказкина о его веселой и  рисковой  натуре.  Израсходованные  на
бормотуху   деньги,   оборванные   линии   электропередач,    заснеженный,
завьюженный сахалинский городок Чехов, где в темной баньке сейсмолог  Гена
Веселов и его помощник Сказкин поставили осциллограф.
     "Буря смешала землю с небом..."
     Вьюга крутила уже неделю. Два раза в день на осциллографе  надо  было
менять ленту, все остальное  время  уходило  на  раздумье  -  где  поесть?
Столовые в городе давно не работали (из-за вьюги), да Сказкин с  Веселовым
и не могли пойти в столовую: они давно и везде  крупно  задолжали,  потому
что командировочных, все из-за той же вьюги, не  получали  уже  пятнадцать
дней.
     Пурга...
     Кочегар дядя Гоша, хозяин  квартиры  и  баньки,  снятой  Веселовым  и
Сказкиным, как правило, возвращался поздно и навеселе. Будучи  холостяком,
дядя Гоша все свое свободное время проводил среди таких же,  как  он  сам,
ребят, по его точному выражению - "за ломберным столиком".
     Возвращаясь, дядя Гоша  приносил  банку  консервированной  сайры.  Он
долго возился над банкой, но все же вскрывал и ставил перед псом, жившим у
него под кличкой Индус. Сказкину и Веселову дядя Гоша говорил так:  "Псам,
как и шпионам, фосфор необходим. И заметьте, я хоть  и  беру  консервы  на
комбинате, но именно беру, а не  похищаю!  Другой  бы  попер  с  комбината
красную рыбу, а я сайру беру, одну баночку, для Индуса, бланшированную, но
нестандартную, ту, что все равно в брак идет!"
     И Сказкин, и Веселов, оба они хотели нестандартной сайры,  даже  той,
что все равно идет в брак, но дядя Гоша, будучи навеселе, терзаний  их  не
замечал: в наше время, да чтоб голодали!.. Он терпеливо  ждал,  когда  пес
оближет банку, и сразу гасил свечу: "Зачем  потолок  коптить!  Потолок  не
рыба!"
     Все ложились.
     Сказкин пару раз проверял: не осталось ли чего в  баночке  у  Индуса?
Нет, пес справлялся. А на робкие намеки, что псу фосфора не хватает,  надо
бы для него прихватывать две  баночки,  дядя  Гоша  гордо  пояснял:  "Одна
баночка - это одна, а две баночки - это уже  много!  Разницу  надо  знать!
Опять же и совесть чистая!"
     Он думал и добавлял: "Как мой дом!"
     Дом у него, правда, был чист и гол.
     Как его совесть.
     Сказкин и Веселов,  существа,  как  известно,  белковые,  слабели  на
глазах. Индус стал относиться к ним без уважения. У Веселова  он  отнял  и
унес в пургу рукавицы; пришлось рукавицы Сказкина пришить к  рукавам  -  в
холода без них не поработаешь!
     В горисполком Веселов и Сказкин не заглядывали: они уже  выбрали  под
расписку все, что им могли дать; знакомых  в  городе  не  было;  пурга  не
стихала - назревала истинная и великая катастрофа!
     Но в тот день, когда Сказкин твердо решил побороть  свою  гордость  и
попросить у дяди Гоши взаймы, в сенках дома раздался слабый вскрик.
     Держась руками за стену, Сказкин бросился на помощь товарищу.
     В сенках,  на  дощатой,  плохо  проконопаченной  стене,  под  старой,
обдутой ветром мужской рубашкой висел на  гвозде  самый  настоящий  окорок
пуда на полтора. С одной стороны он  был  срезной,  плоский,  с  другой  -
розовый, выпуклый, и походил на большую мандолину.
     Окорок вкусно пах.
     Позвав Индуса, как свидетеля, Сказкин и  Веселов  долго  смотрели  на
окорок.
     Потом был принесен нож, каждый получил  по  большому  куску  окорока.
Индус тоже. "Хватит тебе фосфор жрать, - заметил Сказкин. - Ты не шпион, а
собака и наш друг!" - а оробевшему интеллигенту Веселову  Сказкин  бросил:
"Получим полевые, Гошке заплатим за все! За окорок тоже!"
     А пурга набирала силу. Город занесло под  третий  этаж.  Очень  скоро
Сказкин, Веселов и Индус привыкли к окороку. А поскольку дядя  Гоша,  тоже
набирая силу, появлялся дома все позже и позже, Сказкин рискнул перейти на
бульоны. "Горячее, - дело