и о нем.
  - Что ж, трибунал, надеюсь, это учтет. Вы что, работали у нас в стране? -
спросил Югов.
  - До войны я окончил университет в Ленинграде.
  - Потом абверовскую школу в Германии?
  - Специальный курс. Для командных должностей в русской армии.
  - Где вас перебросили через линию фронта? - продолжал допрос Югов.
  - Под Смоленском. Под фамилией Голубева с соответствующей легендой. Был в
аппарате штаба дивизии под командованием генерала Карельских.
  - А затем во время боя вы пропали без вести и перебрались в Москву, где у
вас была явка к Михельсу?
  - Точно так.
  Я взглянул на Югова:
  - Разрешите вопрос?
  - Давайте.
  - Какие сведения вы сообщали абверу во время боев под Смоленском? -
спросил я.
  - Почти ничего. Вы отступали тогда, и мои сведения абверу особо не
требовались. Моя задача была пробраться в Москву, передать Михельсу новую
рацию взамен испорченной и устроить перед возвращением крупный
диверсионный акт. На этом особенно настаивал представитель гестапо в
абвере.
  - Где намечалась эта диверсия?
  - Намечались продовольственные склады в Сокольниках, но уголовные агенты
Михельса отказались от этой акции даже за очень крупную сумму денег.
  - Кто был ваш агент на ремонтном заводе, от кого вы получали и передавали
по рации сведения об отремонтированных танках? - снова включился в допрос
Югов.
  Зингер молча взял папиросу из открытой на столе коробки "Казбека" и
засмеялся:
  - Я уже к вашим папиросам привык, хотя в Германии у нас курят только
сигареты. На фронте даже выучился курить махорку.
  - Вы не ответили на мой вопрос, - напомнил Югов.
  - А у нас не было агентов на заводе. Михельсу при всем желании не удалось
найти человека. Мы просто считали отправляемые на фронт танки на
железнодорожных путях Один раз чуть не попались на этом, выручила
находчивость Михельса.
  - Это его настоящая фамилия?
  - Не знаю. Под этим именем он был представлен мне в абвере.
  - Кто же из вас был старшим?
  - По званию я. Но он был связан с уголовным миром города, имел нескольких
послушных агентов.
  - Вы его адрес знаете?
  - К сожалению, нет. Он почему-то скрывал от меня адреса свободных квартир.
  - Вы Снегиря знаете? - спросил Безруков.
  - Кто это? - не понял Зингер. - Я вообще не знаю кличек его агентов, даже
тех, кого он приставил следить за моей домработницей. Не напрасно, между
прочим. Я теперь понимаю, кому мы обязаны вашим налетом и моим арестом.
Славная девочка-латышка. Меня это и подкупило, но Михельс ей не доверял.
  На этом допрос Зингера был закончен, протокол его, с которым Югов
собирался идти к генералу, был подписан, но сначала мы пригласили давно
уже ожидавшую нашего вызова Лейду.
  - Я буду рассказывать с самого начала. - Лейда торопилась, и от этого ее
акцент стал заметнее. - Рынок сам по себе очень занятный и в другое время
меня бы более заинтересовал, а здесь я торопилась скорее выполнить
поручение. И тут же, конечно, потеряла Вадима: мне вообще не хотелось,
чтобы меня провожали. Потолкалась в рядах, где дамское белье продавали,
прошла к старым картинам и нашла наконец книжки. Спросила Смирдина: все
смеются, умер, говорят, еще в прошлом столетии. Потом меня какой-то
оборванец остановил и шепотом спросил, что мне у этого Смирдина нужно. Я
показала ему ключ, и он тут же схватил меня за руку и повел куда-то за
рынок. Там в одном невзрачном домишке я и нашла этого Смирдина, который,
как мне потом сказали, был просто скупщиком старых краденых живописных
полотен, которых у него было действительно много.
  - Найти этот домишко поможешь? - перебил я ее.
  - Конечно. А тебе зачем? Ты же государственных преступников ловишь?
  - Я Стрельцову сегодня же сообщу. Продолжай.
  - Продолжаю. Смирдин посмотрел на ключ и сказал, что это, кажется, тот же
самый, какой он передал Снегирю для дубляжа, но лучше всего, конечно,
проверить. Потом приказал босяку, который привел меня к нему, отвести меня
на Большую Молчановку. Только спросил при этом:
  "А она сама была у Снегиря?"
"Говорит, что была", - подтвердил босяк, а это я ему наврала, конечно,
сказала так, как научил меня Вадим. Ну а на Большой Молчановке встретилась
сразу с обоими, с Зингером и Сысоевым, который, оказывается, Михельс.
Зингеру я сразу понравилась, по его глазам это поняла, а расспрашивать
меня он поручил все-таки Михельсу. Тот посмотрел на меня внимательно и
говорит:
  "Лицо знакомое. Где-то я ее видел".
  А я не смутилась, потому что к родственникам переехала на это время
немножко пожить, и говорю:
  "Наверное, близ костела. Я часто туда хожу. Я католичка".
  Михельс же, записав мой адрес, тотчас перешел к форменному допросу.
  "Адрес проверим. А теперь подробно о том, что вы делали в Риге до
советской оккупации и во время ее?"
И я в точности рассказала о нашем маленьком кафе, где папа орудовал на
кухне, мама сидела за кассой, а я подменяла по возвращении из школы нашу
дневную официантку Эмму.
  "Доходное кафе?" - спросил он.
  "Очень", - подтвердила я и соврала, конечно, потому что мы чуть не
прогорели, по уши в долгах у поставщиков сидели.
  "А когда провозгласили Советскую власть, и кафе и доходы ваши, конечно,
стали собственностью государства?" - ехидно спрашивает Михельс, на меня
посматривая.
  "Обидно было, конечно", - говорю я.
  "Что-то большого огорчения я в ваших словах не чувствую, - сразу же
подмечает Михельс и спрашивает уже строже: - И кто же надоумил вас бежать
из Риги накануне освобождения ее от Советской власти?"
"Мои родные, которые звали меня в Москву: подальше, говорили, от войны
будешь".
  Тут оба они захохотали, и мне даже самой стало смешно, только я
сдержалась. Пусть думают: сидит, мол, глупая девчонка, которая ни в жизни,
ни в политике ничего не понимает. Неважная артистка из меня, но с ролью
домработницы, думаю, справлюсь. А они оба вдруг начинают говорить
по-немецки, считая, что я их не понимаю, но у нас немецкий проходили в
школе и в буржуазной Латвии, и при Советской власти, да и среди наших
гостей в кафе было немало немцев.
  "Возьмем, - говорит Зингер, - посмотрим. Лучше, чем какую-нибудь
выдрессированную комсомолом советскую девку брать".
  "Смотреть надо, да повнимательнее, - откликается Михельс. - Я своего
Серого к ней приставлю" - это он о том босяке, который привел меня на эту
Молчановку. И вдруг настораживается и обращается ко мне по-немецки: "А ты
знаешь немецкий язык?"
Я не растерялась и отвечаю:
  "Простите, не понимаю".
  Он тут же спрашивает, но уже по-русски:
  "А какой язык у вас проходили в школе?"
"Латышский и русский, - отвечаю я. Действительно, в некоторых школах у нас
проходили русский язык в качестве иностранного. Я соврала, рискнув, что он
проверять не будет. И при этом добавила: - Кроме того, у нас в семье
говорили по-русски. Ведь мать же у меня была русской и родилась в Москве,
только в Риге перешла в католичество".
  Так я начала работать у Зингера. Но Михельс меня тут же предупредил,
указав на Серого: "Вот этот человек будет всегда с тобой на кухне и на
улице. Будешь звать его Серый. К телефону не подходить".
  И ушел. Зингер действительно не знал его адреса, а когда ему требовался
Михельс, он просто приказывал Серому: "Найди мне его к такому-то часу".
  Серый даже собрался спать в одной комнате со мной. Тут уж я не вытерпела и
пожаловалась Зингеру, и тот приказал ему лечь на полу возле моей двери.
Так продолжалось несколько дней, и Серый всюду ходил за мной - в булочную
и продуктовый магазин, где я покупала массу продуктов: карточек у меня
было много. Ко мне Серый не приставал, хотя я ему нравилась, просто он
чего-то боялся и только два раза выходил куда-то вместе с Михельсом. К
телефону я подойти не могла. Лишь один раз повезло: Серый застрял в
уборной, и мне удалось сообщить вам по телефону адрес. Больше ничего не
успела: услышала шаги Михельса и Зингера, которые вдруг появились вместе.
Хорошо, что я в это время накрывала на стол, но Михельс взъярился:
  "Ты почему одна?"
"Торопилась накрыть стол, а ваш Серый в уборной сидит", - говорю я, а он
продолжает с этакой подозрительностью:
  "По-моему, ты по телефону разговаривала?"
"Мне и звонить-то некому", - говорю. Ну, обошлось без последствий, только
он на Серого накричал. А вечером и вы все появились. Я очень испугалась,
когда Серый револьвер вынул.
  - Спасибо, Лейда, - сказал Югов. - Ты нам здорово помогла.
  Вечером мы были дома. Югов отпустил меня до утра. О наших чекистских
делах, как и всегда, разговора не было. К моим ночным отсутствиям давно
привыкли, а вот Лейду все расспрашивали о ее свободной от бабушки жизни в
Милютинском переулке. Лейда отчаянно и разнообразно врала.
  - Вольная импровизация, - сказал я ей, когда мы остались одни на кухне, -
можешь считать себя почти писательницей.


  20. Диверсия

  Вор-дезертир по кличке "Серый" пришел к своему корешу Митьке Замятину,
который тоже ютился в брошенной жильцами квартире.
  - Водки принес? - спросил Митька.
  - А то нет? Чистый грузинский тархун. Четыреста рублей пол-литра.
  - Ну а у меня закусь, черный хлеб с воблой. Карточки новые выдали. Не
удалось вынуть?
  - Ну сядем тогда. Дело есть.
  - Давай.
  - Чужому нужно где-нибудь на путях под Москвой мину поставить. Товарный
эшелон с танками по Ярославской пойдет. Танки заправлены. Взрыв. Пожар.
Половина эшелона - под откос.
  - Значит, в Пушкине хочешь?
  - Ясно. Там у тебя тесть в депо работает. Поможет.
  - За что?
  - За пару косых тебе и тестю. Ну и мне кое-что останется.
  Замятин подумал и вздохнул:
  - Тестю я говорить не буду: выдаст. Самим придется возиться. А я, честно
говоря, не люблю в политику лезть. Мне и в России жить неплохо. Да и твой
Чужой мне не нравится. Я лучше подумаю.
  - Думать некогда. В четверг эшелон пойдет. В шесть часов утра к Москве
подходит.
  - Боязно, - протянул Замятин, - тут же не с уголовкой дело иметь придется,
а с чекистами. Если влипнешь - вышка.
  - И чекистов обмануть можно, - убеждал Серый своего собеседника. - А
России все одно не будет. Мне один тут из Минска русскую газету привез.
Пишут, что зимнее наступление задерживается из-за ранней зимы. Ведь с
октября закрутила. А весной новое наступление начнется, и Москве все равно
конец. Чужой у своих нас всегда поддержит.
  - Не знаю, - опять нерешительно протянул Замятин.
  - Сделано, - успокоился Серый, - подберем пару людишек, выберем место и
засядем подале. Умно сделаем, все выйдет.
  - Чужой тоже будет?
  - Непременно. Там же и расчет.
  Об этом разговоре я услыхал от Замятина: он сам явился на Дзержинку и
сидел у Югова.
  - Вот тебе и диверсионный акт, о котором говорил Зингер, - обратился ко
мне Югов. - Нашелся честный человек: предупредил. Так говоришь, завтра?
  - Завтра после пяти утра. Мину устанавливаем крупную, новехонькую. А мы
будем в кустах под откосом сидеть. Там у Пушкино большущий откос, а
кусточки реденькие. Устанавливаем, как только тесть мой из депо пройдет.
Сам-то он ничего не знает.
  - Михельс будет наверняка?
  - Мне так сказали. Мы его Чужим зовем.
  - Обязательно должен быть. Может, где-нибудь в сторонке. Придется весь
этот участок пути оцепить. Московский гарнизон поможет. - Югов засмеялся:
- А тебя, милок, тоже за живое задело? Не захотел немецким шпионам
помогать?
  - Не могу против своих, - Замятин опустил голову.
  - Я думаю, тебе все равно придется на фронт возвращаться... Хвоста за
собой не оставил?
  - Нет. Мне доверяют.
  - Так иди переулком да посматривай, если что...
  Когда он ушел, Югов распорядился:
  - Значит, завтра в пять у пушкинского депо. Вы с Безруковым придете
пораньше и наблюдайте за всеми, кто появляется у железнодорожных путей. А
с начальником Московского гарнизона я сам свяжусь. Вся местность будет
оцеплена. На этот раз Михельса мы должны взять.
  - Я тоже этого боюсь, - вслух подумал Безруков.
  Раннее утро. Еще нет пяти часов, темно, но на востоке небо уже розовеет.
Размещаемся в стороне друг от друга, чтобы быть как можно незаметнее. В
ближайшем перелеске - наши люди, а к шести утра вся местность кругом уже
будет оцеплена.
  Мы ждем почти час, так что у меня даже закрадывается сомнение: будет ли
сегодня уложена мина. Но вот над откосом у насыпи появляются какие-то
люди. Их трое. Двое несут железный ящик, небольшой, но тяжелый, судя по их
усилиям. Третий осторожно шагает сзади, все время оглядываясь по сторонам.
Все трое похожи на ремонтных рабочих. Михельс обдумал все очень точно.
  В конце концов мина поставлена. Псевдоремонтники спустились под откос, не
увидев ни одного из чекистов. Югов ничего не говорит, он только делает
рукой знак, означающий одно:
  - Взять!
  Взяли всех. Пытался бежать только Михельс, пришлось стрелять. Стрелял
Паша. Стрелял прицельно: в ногу. Промазать было невозможно: Михельс не
успел далеко убежать...


  21. Михельс выходит на авансцену

  Трудно нам будет с Михельсом, считает Югов. И я с ним согласен. Паша
Безруков, наш "стрелок", третий день сидит у его койки после операции
колена. Доктор уже разрешил допрос - пока накоротке, не утомляя больного.
Но Михельс как бы отключился от окружающего мира. Ничего не видит и не
слышит. Покидает койку лишь по необходимости, бредет на костыле вдоль
стены. Паша - за ним. Так и возвращаются в палату. Ни одного слова не
произнес с тех пор, как его перевели сюда из операционной. Что это? Шок?
Психологическая реакция на провал или просто желание оттянуть время
расплаты?.. Вызванный к нему психиатр долго осматривал его, что-то пытался
спросить. Безуспешно. В глазах равнодушие, пояснил он, полное отключение
от жизни в больничной палате. Очень похоже на симуляцию, когда
симулирующий уже ни на что не надеется. Вероятнее всего, врач не ошибся.
На что мог надеяться Михельс? На побег, подготовленный оставшимися на
свободе уголовниками? Это невозможно, и он знает отлично, что это даже
немыслимо. На помилование? Но слишком много крови на его руках. И об этом
знает Михельс, хоть и не считал убитых им советских людей. Но мы-то
считали. Оттянуть допрос можно, но суд не оттянешь, и на суде этом может
быть вынесен только один приговор. Но почему же молчит? Мы-то ждать можем,
а ему какой смысл в ожидании? Слишком много улик у нас, они перевесят
любую попытку солгать или отмолчаться.
  На допрос Михельса Югов взял меня.
  Михельс начал разговор первым:
  - Прошу учесть, что я не просто Михельс, а фон Михельс. Представитель
старого дворянского рода в Западной Пруссии. Не терплю здешнего военного
быдла. Так что же вас интересует?
  - Имя. Оно настоящее?
  - Мне нет смысла лгать.
  - Но вас забросили в Москву под именем Сысоева.
  - Я вернул себе свое настоящее имя, когда провалилась фрейлен Мюллер. Под
именем Сысоева я вербовал уголовников. Национальность свою я уже не
скрывал. Поверившие в победу Германии профессиональные бандиты и воры шли
ко мне очень охотно. Стоило это мне не дешево, но денег на организацию
террористических и диверсионных акций абвер не жалел.
  - Много ли осталось в Москве ваших сообщников?
  - Я не отвечу на этот вопрос.
  - Боитесь, много знают?
  - Я никого и ничего не боюсь. Но предателем никогда не был. Обо всем, что
касается лично меня, расскажу. Я не Зингер и хочу умереть честно.
  - Неужели вы считаете честным все содеянное вами в прифронтовой Москве?
  Михельс равнодушно пожал плечами. Видно, у него было совсем другое понятие
о честности. Так и оказалось.
  - Я воевал во вражеском тылу, как и мои соотечественники на фронте.
  - Капитана Березина убили вы?
  - Я спускался по лестнице вслед за ним. Примерно на расстоянии метра я
выстрелил ему в спину. А чемодан его забросил в подвал, мне он был не
нужен.
  - Интересно все-таки, почему вы так спокойны? Ведь все записывается.
  - А что мне грозит, кроме пули?
  - Да, смертную казнь вы заслужили, конечно. Только памятника вам никто не
поставит. Живой Зингер, приказам которого вы подчинялись, многое рассказал
нам и об организации абвера, его людях. Нам, в сущности, больше
допрашивать вас не нужно. Не о чем.
  - Значит, приговор уже вынесен? - усмехнулся Михельс.
  - Приговоры выносит суд, а в данном случае военный трибунал, - сухо
пояснил Югов. - Мы только расследуем ваше дело. Оно еще не закончено, и вы
не раз понадобитесь нам, когда будут разбираться дела ваших уже пойманных
или еще гуляющих на свободе сообщников. Впрочем, долго это длиться не
будет, и те, выдавать которых вы не хотите, с лихвой рассчитаются с вами.
А теперь я думаю, что на этом можно бы и поставить точку.
  С этими словами Югов встал и кивком головы показал мне на выход. С делом
Михельса было покончено.


  22. 31 декабря 1941 года

  Сегодня я провожаю ушедший год и встречаю новый. До прихода гостей еще
далеко, но календарь уже доживает последние часы. Время подытоживать год
или искать рубеж, пересекающий жизнь. У меня этот рубеж прошел в октябре,
когда Москва стала фронтом. Жизнь круто повернула со встречи с Юговым. Я
стал чекистом...
  Хорошо размышлять в согретой рефлектором комнате, обычно у нас в
нетопленном доме температура не подымается выше пяти градусов тепла, но я
с помощью электроприборов нагрел ее до девятнадцати. Стол накрывает Лейда,
собрав все принесенные ей пайки. Слышу ее голос в коридоре, приветствующий
Югова. Он явился на полчаса раньше одиннадцати.
  - Спасибо за доброе слово, девонька, - отвечает ей Югов. - Хорошо, что мы
с тобой встретились, когда никого нет в коридоре. Приходи-ка завтра ко мне
в управление в первой половине дня. Надо с тобой поговорить с глазу на
глаз.
  - Какое-нибудь поручение, Иван Сергеевич?
  - Не поручение, а предложение. Потому и секретничаю, что у нас хороший
разговор получиться может.
  Югов, постучавшись, входит ко мне.
  - Извини за то, что раньше других пришел. Кстати, и уйду в первые же
минуты нового года. Встречу его с вами и уйду на дежурство. Сменю
Безрукова, который сейчас дежурит. Я весь отдел отпустил на эту ночь.
  - А зачем вам Лейда в управлении понадобилась?
  - Подслушивал.
  - Просто слышал. Вы же ее у моих дверей приглашали.
  - Хочу ее к нам взять. Скромна, находчива, не болтлива, умна... А ты
против, что ли?
  - Не знаю, Иван Сергеевич. Годится-то она годится. Но все наши петухи, как
павлины, хвосты распустят.
  - Некогда им будет. - Югов нахмурился. - Учти, что Михельс не последний
шпионский ас. Вчера из Серпухова звонили, что местный патруль задержал
человека, якобы вернувшегося из оккупированной зоны. Документы, вероятно,
липовые. Вот и поезжай завтра в Серпухов и на месте выясни: кто есть кто...
  Каким-то он будет мой первый день в новом году, на пороге второго года
войны?
  Мы все уже сидим за столом, мои соседи по квартире, которых чуть-чуть
пугает моя новая профессия; уже пробили двенадцать раз часы на Спасской
башне Кремля и хлопнула открытая бутылка шампанского, припасенная для меня
бережливой матерью, и Югов, подняв бокал, сказал свой новогодний тост. Я
запомнил в нем только следующее.
  - ...И еще несколько слов о хозяине нашей новогодней встречи. Я учил его,
как учил меня легендарный Феликс Дзержинский, и учил, конечно, не с тех
высот, но с тем, чтобы Вадим знал и запомнил его завет о том, что должно
быть главным в чекисте. Война еще не кончена, осадное положение в Москве
не снято, и враг будет еще не раз забрасывать к нам своих агентов, одного
из которых вы знаете под именем Сысоева. Не осторожничайте с Вадимом, он
же заботится о нашей безопасности. Пусть в тылу, но он солдат, человек с
ружьем, защищающий вашу жизнь и свободу...
  Окна замерзли, едва можно было разглядеть в них бесснежный туман, и мечи
прожекторов пока не рассекали небо.
  Шел январь второго года войны.