Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
еня впереди еще
тридцать суток отпуска, не считая времени на дорогу. Наговоримся, выясним
отношения. И если ты сочтешь, что наши дороги должны разминуться, - изволь.
- Что? - Вера повернулась к нему, в ее широко раскрытых черных глазах
застыло удивление. - Ты меня не любишь, Юра? - спросила шепотом.
- Выдумка.
- Когда любят, я думаю, такими словами не бросаются.
- Тебе кажется, если любишь, надо об этом орать на всех перекрестках,
прыгать без парашюта с пятого этажа и по первому зову любимой бросаться
очертя голову? Верочка, мы с тобою десять лет вместе. Тебя природа не
обделила наблюдательностью - успела меня изучить, знаешь характер, натуру. -
У него сошлись брови над переносицей.
Вера знала: не к добру, однако не торопилась оборвать неприятный ему
разговор.
- Ты считаешься только со своими желаниями, - сказала упрямо.
- С необходимостью.
- Не поправляй меня, знаю, что говорю.
- Я - военный человек и живу не там, где хочет жена, а где прикажут.
Если ты этого не можешь понять, то я никогда не сумею тебя убедить в своей
правоте.
Замолчал, потому что Мишка подошел к ним, изменившийся в лице,
серьезный, с тою же, как у отца, едва заметной складочкой между бровями.
Сурову он напомнил полузабытого Мишку-солдатика, жившего делами заставы.
- Ругаются, ругаются... - сказал он, сморщив нос, будто готовый
заплакать.
Суров привлек его к себе:
- Ты что, Мишук, не в духе?
- Ты сам не в духе, - парировал Мишка. Обернулся к матери и сказал с
укоризной: - Дедушка что говорил? А ну скажи, мама.
Вера вспыхнула до самых ушей, они у нее стали малиновыми:
- Учи уроки.
- Выучил... Дедушка миллион раз говорил, что...
- Миша! Сколько тебя учить, чтобы ты не вмешивался в разговор
старших!.. Молчи, паршивец. - Вера шлепнула его по руке.
У Мишки от обиды исказилось лицо.
- Все равно скажу: деда велел ехать всем на границу. Деда, знаешь, как
ругает маму... каждый день.
Суров приподнял Мишку со своих колен, поставил на ноги.
- Фискалить стыдно! - сказал строго. - Чтоб я от тебя такого не слышал
больше. Никогда.
Солнце стало здорово припекать. Мишка, успокоившись, вскоре уснул.
Суров подумал, что сын уснул не ко времени - пора им собираться в обратный
путь, а там - в школу. Сказал об этом Вере.
- Пускай поспит полчасика. Успеем.
Почти каждый день они втроем уезжали на пляж. Суров успел загореть
дочерна, выглядел отдохнувшим и часто ловил на себе любопытные взгляды
купальщиц, влюбленный взор Веры. Ни он, ни Вера к разговору об увольнении
больше не возвращались, между ними установился дух понимания. Вера окружала
его неназойливой заботой, он старался платить ей внимательной лаской и делал
это с удовольствием. Жена радовалась его маленьким подаркам, вроде флакона
духов или заварного пирожного со стаканом фруктовой воды. Ровно в полдень
Суров провожал семью до остановки трамвая, вечером возвращался с пляжа,
занимался с Мишкой или играл с Константином Петровичем в шахматы, неизменно
ему проигрывая. Часто все вместе ходили в кино, возвращаясь домой, пили чай
с вареньем.
Рано утром Суров уезжал к морю. Миша еще спал, и его не будили. Вера с
ним приезжала потом, после завтрака.
В доме установилась видимость покоя и счастья. Суров понимал, что она
иллюзорна и непрочна, держится лишь потому, что и он и Вера обходят стороной
острые углы, оставляя самое тяжелое на "потом". И оба понимали, что эта их
недомолвленность когда-нибудь, в ближайшие несколько дней, заявит о себе во
весь голос, и ни ему, ни ей не уйти от решения трудной для обоих задачи.
А пока шло как шло.
Безмятежно жилось одному Мишке. Окруженный вниманием, лаской, каждый
день бывая у моря, он за последние две недели преобразился - редко хмурился,
окреп. И все тянулся к отцу.
Однажды Суров надел военную форму, и Мишка попросил его пойти
прогуляться.
- Похвастать перед мальчишками? - спросил Суров.
- Очень нужно, - пожал Мишка плечами. - У Витьки - папа капитан
дальнего плавания, у Вовика - летчик, а Олюшкин папа - ударник
коммунистического труда, его портрет висит на бульваре.
Суров не ожидал, что сын так ответит - как взрослый.
- Мало гулял сегодня?
- Нужно, - серьезно ответил Мишка.
- Деловой разговор?
- Угу.
Вышли на Старо-Портофранковскую. Горели уличные фонари. Мишка шагал,
заложив руки за спину, копируя отца и стараясь идти с ним в ногу. Молчал.
Суров ждал, не торопил, искоса поглядывал на сына, с тревогой чувствуя, что
Мишка неспроста затеял прогулку. Улица была пустынна, редкие прохожие с
любопытством поглядывали на молча шествующих офицера в пограничной форме и
мальчика.
- Почему ты с нами не хочешь жить? - тихо, не поднимая глаз, спросил
Мишка, остановясь у чугунной ограды какого-то дома.
Суров опешил. Мишка произнес очень страшные слова - в его устах они
прозвучали именно страшно и обличительно. Сам вопрос был задан в таком тоне,
что ни уйти от него, ни отделаться шуткой было нельзя. Но и ответить с тою
же прямотой, с какой Мишка спросил, не мог, потому что нужно было взять вину
на себя или свалить ее на Веру, Мишкину мать.
- Как тебе объяснить, Мишук? - начал он не совсем уверенно. - Ты уже
школьник, а у нас, на границе, поблизости нет школы. Это - всем нам в
тягость будет: каждый день отвозить тебя и привозить. И мама здесь
устроилась на работу... Сложно, Мишук, ты большой мальчик и должен понимать.
А приехать сюда насовсем не могу, служба. Сам понимаешь, парень.
- Другие могут. - Мишка повторил чужие слова.
- Они не пограничники, другие. Или ты хочешь, чтоб папа
демобилизовался?
- Что ты!
Разговора не получилось. Повернули обратно и снова до самого дома шли
молча. У ворот Мишка спросил:
- Скоро бросишь нас?
- Бросают ненужную вещь, тряпку, окурок, камень. А ты мой сын. Как же я
могу тебя бросить?
- Ты не любишь нас.
- Глупости.
Суров взглянул в освещенные окна Вериной квартиры и подумал, что
мальчишка, как губка, впитывает в себя разговоры взрослых, что сегодня
скажет об этом Вере, скажет недвусмысленно и резко. Да и пора наконец
выяснить отношения - до возвращения на границу остается меньше двух недель.
Вера задержалась, ее еще не было дома. Суров отвел Мишку в квартиру и
сразу же вышел на улицу встречать жену. Обычно она возвращалась с работы,
идя от трамвайной остановки через скверик, пересекала Академическую и
выходила прямо к своему дому.
Жену встретил в сквере в компании сослуживцев по универмагу - он уже
был с ними знаком. Был там и Валерий, что-то тараторил своим картавым
говорком.
- А вот и твой благовегный, Вегочка, - крикнул, первым увидя Сурова.
"И этот хлюст здесь", - с неприязнью подумал Суров.
Все к нему обернулись.
Лицо Веры мгновенно преобразилось, посветлело, она бросилась к нему:
- Юрочка...
От Веры пахло вином, но вся она лучилась от счастья, и злые слова,
какие он приготовился ей сказать относительно Мишки и вообще всего, что
происходило, разом потеряли значение. Вера принялась объяснять, что отмечали
сегодня день рождения одного из сослуживцев, ну, по такому случаю распили
две бутылки вина.
Подошли к компании, Суров поздоровался.
Крашеная лет тридцати блондинка бесстыже уставилась на него.
- Я не знала, что у Веры такой интересный муж. Верочка вас прячет от
всех.
Вера обожгла ее взглядом:
- Интересный, да не про твою честь, Инна.
Компания натянуто рассмеялась. Вера, подхватив Сурова под руку,
распрощалась.
- Ты в форме, - лишь сейчас обратила внимание Вера. - Тебе к лицу, и ты
в самом деле в ней выглядишь, я бы сказала, эффектно. У Инки неплохой вкус.
- Кто она?
- Понравилась? Могу познакомить. - Вера с на игранной беспечностью
рассмеялась: - Инка любит военных, не зевай.
Ему были неприятны и ее слова, и встреча с подвыпившей компанией.
- Шлюхи мне были всегда противны, - отрезал сухо.
Вера его затормошила:
- Фу, какие гадкие слова! Не смей хмуриться! И вообще не люблю тебя
солдафонствующего. Сейчас придем домой, и ты снимешь форму. Да, снимешь, я
так хочу.
- С какой стати? Ты стыдишься ее?
- Отвыкла, - сказала Вера, помедлив. - Здесь спокойнее, Юрочка, а я так
жажду покоя, представить себе не можешь. И чтобы ты был рядом... штатский.
- Старые песни на новый лад?
- Все те же, мой друг. Вспомню о заставе... Нет, лучше не вспоминать.
Не заметили и прошли мимо дома. От моря шел гул, там слабо светилось
небо и ярко горела одинокая звезда - то зеленым, то синим огнем. В тишине
шелестели сухие стручки акаций, и было слышно, как внутри них перемещаются
затвердевшие зерна.
Суров потянулся за портсигаром.
Вера положила руку на его ладонь:
- Не надо, Юра. Успеешь.
Наверное, понимала его состояние - неудержно потянуло туда, на заставу,
где все было близко и дорого, где оставались старшина Холод и Ганна
Сергеевна, солдаты - такие разные и хорошие. Молча снял ее руку, открыл
портсигар. Зажег спичку, прикуривая, и поймал на себе Верин взгляд, до
удивления незнакомый.
28
Холод отдыхал перед выходом на поверку. Ганна Сергеевна засиделась на
кухне допоздна: с вечера учила жену заместителя шить детское приданое.
Затем, проводив соседку, читала. Поспал Холод не больше двух часов и
проснулся, лежал с открытыми глазами, глядя в потолок. Всякие мысли
одолевали старшину, непонятное беспокойство томило сердце. Раньше его
успокаивал домашний уют: Ганна содержала квартиру в большой чистоте,
следила, чтоб муж был досмотрен, накормлен. В доме пахло борщом, пирогами. И
еще чебрецом - Ганна с лета запасала его, клала в гардероб, под кровать.
Нынче и уют не веселил, не грел.
Неприютный октябрь рвал с деревьев листву, лес раздвинулся, посветлел,
редко звучали птичьи голоса, лишь по утрам в бору пинькали синицы, ворчливо
трещали сороки да противно орали сойки. На день птицы улетали кормиться
ближе к жилью, на жнивье, и тогда на холодную землю, на оголенные деревья и
увядшие травы ложилась тишина. Небо закрыли тяжелые тучи, все реже с высоты
раздавался прощальный крик птиц, улетающих на юг.
С отъездом Сурова жизнь как бы замедлилась и притихла, будто и ее
коснулось холодное дыхание осени. Старослужащие прикидывали, сколько
осталось до "финиша". Счет шел на недели и дни, на количество тарелок
гречневой и перловой каши, на километры дозорных троп. Сходились в сушилке,
курили.
- Земеля, сколько? - хитро подмигивая Бутенко, спрашивал Мурашко.
- Все мои.
- Сто двадцать гречневой - отдай, - шутя требовал Мурашко. - Двести
шрапнели себе оставь.
Шрапнелью называли нелюбимую перловку, она уже в горло не лезла, а ее
готовили чуть ли не через день.
Солдаты прошлогоднего призыва с полным к тому основанием считали себя
"стариками", стали уверенней и ждали прибытия молодых.
- Скоро салаги привалят, - важно говорили между собой и оглядывались,
нет ли поблизости старшины: за "салагу" Холод не давал спуску.
На плечах старшины теперь лежала вся тяжесть работы - молодой
заместитель медленно вникал в дело, всякий раз перепоручал Холоду то одно,
то другое, оставив за собой проведение политических занятий и строевой
подготовки, часто выезжал в тыл. Холоду казалось, что ездит он туда чаще,
чем на границу. Не завел ли лейтенант деваху на стороне?
Однажды он своими сомнениями поделился с женой.
- Чого цэ тоби збандурылося! - возмутилась Ганна Сергеевна. - Вин же ж
з своею Галкой як два голубка жывуть...
- А ты - бух ругаться, - пробубнил, смущенный.
Галина Ипатьевна - совсем еще дитя - была на сносях. Лейтенант не
позволял ей шагу ступить без него, все делал сам: стряпал, стирал.
Холод понимал, что его подозрения лишены оснований, и тем более
подмывало сказать заместителю, что куда важнее изучить границу в первую
очередь, а тыл - потом. И таки сказал.
- Занимайтесь своим делом, старшина, - отрезал лейтенант. - Вопросы
есть?
- Нема...
- Надо говорить "нет".
- Поздно меня переучивать, товарищ лейтенант, - обиделся Холод. Крепко
обиделся. - Насчет границы я к тому, что обстановка, сами знаете, сурьезная.
Нарушителя ждем, а солдат - он солдат и есть: молодежь. Ему свои мозги не
вставишь.
- Вопросов нет?
- Нема.
После того Холод к лейтенанту больше не лез с советами, тот по-прежнему
ездил в тыл и, что особенно вызывало негодование старшины, - слишком
запанибратски обращался с личным составом, держался с солдатами чуть ли не
на равной ноге. Холод несколько раз замечал, что лейтенант заговорщически
переглядывался то с Колосковым, то с Лиходеевым, умолкал или менял тему
разговора, если старшина появлялся рядом с ним.
Что-то переменилось и в отношении личного состава к старшине. Что
именно - Холод не мог уловить, и это его тревожило. Что до личного, тут и
вовсе сплошной мрак. Два месяца минуло, как подал докладную на увольнение, а
все молчат - ни тпру ни ну. И опять же, куда пойдешь с жалобой? Никуда.
Кондрат Холод за всю свою службу жалоб не писал, устно их не докладывал.
Разве что Ганне, когда через край перейдет, душу откроет.
- Мовчать, мовчать, - как-то поделился с женой своею тревогой. - Осень
же, бач, под носом. Может, еще одну докладную? Повторить? Твое какое мнение?
- Жалованье платят?
- Ну!
- Дело свое справно сполняешь?
- Ну!
- Под крышей живешь?
- Чого ты мене допытуешь, Ганно? Время идет, а я промежду небом и
землей. Это понимать надо. При чем тут крыша, жалованье? Про завтра думаю.
Место в лесничестве пустовать не может до бесконечности. Подержать,
подержать и скажуть...
Ганна рукой махнула:
- Была б шыя, хомут будэ. - И рассмеялась необидно: - А шыя,
Кондраточко, в тэбэ товста, хоть в плуг запрягай.
Разве на нее рассердишься, на Ганну! Посмеялись вместе, вроде на душе
полегчало.
- Скорше б Юрий Васильевич вертался.
- Приедеть. Неделя осталась... Як ты думаешь, Кондраточко, привезет он
Веру с Мишкой?
- Кому што, а курке - просо. Захочет, привезет, мы ему не судьи. Ты,
Ганно, в это дело не встревай, чужая семья - потемки.
- Ребенка жалко, - вздохнула Ганна. - И Веру Константиновну шкода. От
своего счастья сама бежит.
- Не твоя печаль. А убежит, значит, того счастья на два гроша.
- Иди ты, Кондратко, под три чорты.
Возьми ее за рубль двадцать, Ганну. Как дитя несмышленое. Хотел
отругать, и рот не раскрылся: у самого нет-нет, а сжималось сердце за семью
капитана. Мишка - такой пацанок, до чего чудный мальчишка!
То ли потому, что отсутствовал Суров, или же в самом деле поступили
сведения, что нарушитель собрался в обратный путь, из отряда на заставу
стали часто наезжать офицеры, дважды наведывался Голов с оперативным
сотрудником из области, оба раза ночью, и с ходу отправлялись к границе.
- Постоянный контроль, - требовал Голов, уезжая с заставы. - Чтоб
каждую минуту, когда потребуется, могли доложить обстановку. Старшина, я
больше на вас надеюсь. Лейтенант - новый человек.
Другой раз бы польстило старшине такое доверие. А после случая с
Жоржем, после всех злых слов, что подполковник наговорил тогда, Холод
потерял к нему интерес, слова - дрова: говори.
- Будет сполнено, товарищ подполковник.
Холод стал чаще выходить на ночные поверки. Глаза уставали от темноты,
и он брал с собой кого-нибудь из старых солдат - с ними увереннее, идешь и
по шагам ориентируешься, немного по памяти. Менялись с лейтенантом через
ночь, и каждый раз, выходя на границу, Холод вспоминал капитана: скорее бы
возвращался - при нем спокойнее, больше уверенности.
Стала одолевать дрема, притупились мысли. Холод сквозь пелену сонной
одури слышал, как Ганна захлопнула книгу, звякнула крышкой кастрюли,
чиркнула спичкой: готовит завтрак. Сейчас пойдет поднимать. Ганнина рука
нашарит в темноте угол подушки, пальцы пробегут по глазам, носу, спустятся к
усам, пощекочут под подбородком - сколько живут, так будит его, и он каждый
раз с радостным трепетом ждет прикосновения ее огрубевших пальцев.
- Вставай, Кондраточко. Время - два часа.
- Уже? А я разоспался. - Деланно зевая, сбросил с себя одеяло. - Такой
сон приверзился, Ганно!..
- Расскажи, послухаю.
- Разное бленталось, потом в кучу перемешалось, зараз и не припомню,
что до чего.
Ганна, конечно же, слышала, как он без конца ворочался на скрипучей
кровати, вздыхал, и потому сидела на кухне, чтоб не тревожить - жалела.
- Счастливый ты человек, Кондрат. Счастливые снов не запоминают.
- А ты?
- И я. Ничогисинько.
На кухне она ему сливала, пока умывался, подала полотенце. Ему ее было
жаль - третий час ночи, а еще не ложилась, все из-за него.
- Иды соби, я ж не маленький. Борща не насыплю соби, чы що?
- У духовке макароны, еще теплые, будешь?
- Раскормила... як того Жоржа.
Молча хлебал подогретый борщ. Его он готов был есть три раза в день, и
никакой другой пищи ему больше не требовалось.
Ганна вздохнула, сидя за столом напротив него:
- За Лизку душа болит.
В удивлении он раскрыл рот, не донеся ложку:
- Вчера ж письмо было! Учится девка, не балуваная, як другие...
- Что письмо! Бумага, на ей разное можно написать... Чи ж ты сегодня
родился?
Холод отставил тарелку, натопорщил усы:
- Выкладывай, Ганно, што там еще такого?
- Себя вспомни молодым, - тихо ответила Ганна, и слезы навернулись ей
на глаза. - Поговорил бы ты с Шерстневым. Лизка ж всерьез.
- Мне кросхворды некогда расшихровывать, служба ждет.
- Якие там кроссворды! Любит она его. Страдает дитя, спрашивает про
него в каждом письме. А чи я знаю, можно ему верить, нельзя? Ты з им
поговори по-мужчински.
Осколок луны садился за лес. Холод шел, наступая на сосновые шишки и
спотыкаясь - ветер их навалил на дозорку вместе с иглицей и сухими ветвями.
Метрах в пяти-шести впереди маячил Шерстнев. "Ты з им поговори
по-мужчински". Надо бы. Заради Лизки - надо, своя кровь, родное. А как с
ним, вертопрахом, о серьезном говорить, сей момент повернет на другое. Уже с
поверки идут, а слова застряли.
- Большая Медведица хвост опустила, - ни к селу ни к городу пробубнил
Холод. - Скоро светать начнет.
- А мы ей хвост прищемим, товарищ старшина, чтобы не опускала, -
хохотнул Шерстнев.
Вот и поговори с таким, гадский бог! Ты ему - про вербу, а он - тебе
про вареники.
- Глупости. Язык вам надо прищемить. Паскудный у вас язык, рядовой
Шерстнев... - Помолчал, сопя себе в усы. - Не пойму, чего в тебе Лизка
нашла? Умная ж девка...
- И я не дурак... Кондрат Степанович.
- А ну, стойте мне, рядовой Шерстнев! Это еще што за "Кондрат
Степанович?" Вы где - на службе чи на танцах?
- Служба кончилась, товарищ старшина.
В мутных сумерках октябрьского рассвета темнели заставские строения.
- А это еще с какого боку смотреть, кончилась ли.
- Туманно, товарищ старшина. Как говорится, трудное это для моего ума
дела. А все потому, что я подтекста не уловил.
- Подтекста он не уловил, недогадливым прик