Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
ороны, сработаться или просто отыскать терпимые отношения и дальше
этого не идти.
Для Сурова Холод являлся образцом той незаменимой категории помощников,
без которых работа не работа, - любящих свое дело, сильных и безотказных. Он
искоса наблюдал за этим сорокадевятилетним человеком с крупными чертами лица
и добрым взглядом чуточку выпуклых глаз. Куда все подевалось? Перевернуло
человека, незаметно, вдруг. Опущенные плечи, убитый взгляд.
Холод расстегнул карман гимнастерки, помешкал, раздумывая, и, будто
отрывая от себя что-то живое, протянул сложенный вдвое лист нелинованной
бумаги.
- Вот...
- Что это?
- Рапорт... Об увольнении.
Суров оторопело смотрел на листок. И вдруг, рассердясь, сунул его
обратно в руки старшине:
- Возьмите и никому больше не показывайте.
- Не, товарищ капитан. Чему быть, того не миновать. - Хрустнул
пальцами. - Как говорится, насильно мил не будешь. Отсылайте.
- Да бросьте вы, что за нужда! Кто вас гонит? Служите, как служили.
- Я уже с ярмарки, товарищ капитан, с пустым возом.
- Откуда это взялось, Кондрат Степанович?
- Не моя выдумка. И не моя вина, что подслушиваю все ваши балачки, Юрий
Васильевич. Дома - стенки як з хванеры: усе слыхать, з подполковником
разговор за меня имели - опять же окно покинули настежь. Слышал, как вы за
меня с подполковником... Не заедайтесь с начальством. Это все одно, что
против ветра... И подполковник, скажу я вам, правильное рассуждение имеет:
для заставы старшина нужон молодой, как гвоздь, штоб искры высекал! А з меня
один дым. Скоро и того не будет, порох посыплется.
Смешок у него получился грустноватый.
Суров не мог себе представить заставу без старшины Холода. Не кривя
душой сказал, усаживая рядом с собой на скамью:
- Для меня лучшего не надо, Кондрат Степанович.
- Спасибо на добром слове. Но с таким струментом, - вынул из нагрудного
кармана очки, потряс ими, - с ним в писари, на гражданку, чтоб заставой и
близко не пахло. Для вас новость, правда? А они меня огнем пекли, прячусь от
людей, вроде украл чего.
- Все давно знаем, - просто сказал Суров. Положил ему руку на колено: -
Забирайте свою писулю, Кондрат Степанович. Инспекторская поджимает, работы
прорва.
- Не возьму. Думаете, легко было отдавать? Я ее, гадский бог, который
раз переписываю! Ношу, ношу, покудова не потрется, новую кремзаю...
Отсылайте. Уже перегорело. Кондрат Холод отслужился... А инспекторскую, Юрий
Васильевич, здамо. Пока моему рапорту ход дадут, не один хвунт каши
сварится. - И как об окончательно решенном: - Для всех так будет лучше.
Сурову расхотелось спать. Рапорт его серьезно расстроил. Разумеется,
старшину пришлют или Колосков примет обязанности.
- Значит, окончательно решили, Кондрат Степанович.
- Бесповоротно. Отрезал.
- И куда думаете податься?
- Тут осяду. Привык. И дочка, Лизка, по лесному делу хочет. Пристроимся
с Ганной в лесничестве. Место обещано. Пойду в объездчики, и опять же Холод
в седле, вроде второй заход в кавалерию. И вы рядом, заскочу иной раз.
Пустите?
- Дезертиров знать не желаем. Близко к заставе не подходите. - Суров
поднялся.
- А мы втихаря, через забор - скок. - Дрогнули в усмешке крылья
широкого носа: - Шутки шутками, а надо делом займаться. Пойду строевой устав
штудировать.
Дома Сурова поджидала еще одна неприятность. Минуя заставу, он прошел к
себе. Мать встретила ласковой улыбкой:
- Устал, Юрочка. Ну как там? - Она имела в виду Голова.
- А ты как? Все хлопочешь. Угомону, как говорит Кондрат Степанович, нет
на тебя. - Мать подшивала новые шторки для кухонного окна. - Отдохни.
Насобирай грибов, самая пора начинается.
- Нет уж, - уклончиво ответила мать. - Другим разом, Юрочка. Недосуг
сейчас. - Откусила нитку. - Есть хочешь?
- Еще бы!
- Иди умойся. Первое тоже будешь?
- Все подряд. Что есть в печи, на стол мечи.
Не так уж хотелось есть, но он знал: матери будет приятно, она всегда
старалась во время своих коротких наездов хорошо и вкусно его покормить. Он
думал, что таковы все матери, все они одинаковы в своем стремлении побольше
и поплотнее накормить своих детей.
За столом, глядя в исхудавшее материнское лицо, Суров ощутил ту же
острую жалость, как и вчера, когда обнаружил, что старость ее не обошла
стороной.
- Ешь как следует, Юрочка!
- А ты?
- Напробовалась, пока готовила. Да и завтракала недавно. Захочется,
возьму. Пока я здесь, питайся домашним.
Он не обратил внимания на это ее "пока", ел с аппетитом. Такого супа,
какой она приготовила сегодня, он действительно давно не пробовал, даже
когда Вера была с ним.
- Отличный суп, мама. Добавочка будет?
Она понимала, что он ей хочет сделать приятное, улыбнулась доброй
улыбкой, но вместо добавки подала второе, присела к столу.
- Все время о тебе думаю, сын, - сказала она, и ее бледноватые губы
слабо передернулись.
- Образуется, - ответил он с напускной беспечностью, отрезая кусочек
поджаренного мяса. - Вкуснятина!
- Не надо, Юрочка. Я вполне серьезно.
- Мама...
- Нет уж, потрудись выслушать.
- Разве обязательно сию минуту? Давай перенесем разговор на другой раз,
на воскресенье, допустим, раз тебе очень хочется поговорить о моих семейных
делах.
- Что значит - "хочется"! И вообще, разве я тебе чужая?
- Самая, самая близкая. Самая родная. - Суров отодвинул тарелку. -
Спасибо.
- На здоровье. Посидим здесь. Хочешь или не хочешь, а я обязана с тобой
поговорить. Сядь, пожалуйста! Ну сядь же! - Она разволновалась, и бледные
скулы ее слегка порозовели. - Твой отец тоже был тверд характером, и не
думай, что моя жизнь с ним была усыпана розовыми лепестками. Я не оправдываю
твою жену и не виню во всем тебя одного. Я всегда была с твоим отцом: в
горах, в песках, в карельских болотах и опять в песках. Такая наша женская
доля - быть при муже женой, подругой, прачкой, кухаркой, но, главное,
другом. Отец твой все делал, старался скрасить мою жизнь. Я же не всегда
была старой и некрасивой. - Мать засмущалась и в этом своем смущении
выглядела беспомощной. Согнала улыбку. - Я это к тому, Юрочка, что дальше
так нельзя.
- Разве я ее гнал?
- Еще этого не хватало! Сын, ты хоть раз попробовал представить себя на
ее месте? А я знаю, что такое одиночество. Да, да, одиночество. Ты все время
с людьми, в заботе, в работе, на службе. А она? Знаю все слова, которые ты
мне скажешь в ответ.
Он попытался смехом разрядить обстановку:
- Вот еще!
- Не юродствуй. Я не могу больше молчать. Ты думаешь, мне сто лет
отпущено?
- Я бы тебе отпустил все двести, мамочка, ей-ей.
- Оставь. Мне хочется видеть своего единственного сына счастливым. И
внука - тоже. Ты о Мишеньке подумал? За что вы оба, оба вы, я ни с кого вины
не снимаю, так жестоко наказываете дитя?
Мать затронула самое больное, и Суров поморщился, как от хлесткой
пощечины. Но промолчал.
- Поезжай, сын, за ними и привози. И еще помни, что она молода, что
есть у нее жизненные интересы помимо кухонных, прачечных и еще там каких-то.
Вот я тебе все и выложила, - сказала она с облегчением. - Послезавтра и
уеду.
Суров изумленно взглянул на нее.
- Ты шутишь, мама?
- Вполне серьезно. И ты знаешь почему.
- Не знаю, честное слово. Что за спешка! Поживи, отдохни от жары, от
нянькиных хлопот. Надя любит чужими руками.
- Ты не должен так говорить о сестре. Вас у меня всего двое:
единственный сын и единственная дочь. И ей я нужнее. Ладно, Юрочка, не будем
пререкаться, я старый человек, и меня не переубедить. Дай слово, что после
инспекторской отправишься за семьей.
В ожидании ответа она, поднявшись, глядела на него, поджав губы и сжав
сухонькие ладони.
Со двора послышался голос Холода:
- Выходи строиться... Шерстнев, вас команда не касается?
- Товарищ старшина, я...
- Последняя буква в азбуке. Марш у строй!
Холод опять в родной стихии, голос его звучит бодро, уверенно, будто не
он недавно с убитым видом вручил Сурову рапорт.
- Хорошо, мама, я поеду, - сказал Суров. - Ты пару минут погоди,
отправлю людей на занятия, вернусь - поговорим.
- Иди, иди спокойно. Мы уже переговорили. Распорядись о машине к
дневному поезду.
- Это еще мы посмотрим, - от двери сказал Суров.
Старшина прохаживался вдоль строя, придирчиво оглядывая солдат от
фуражек до носков сапог, делал отдельные замечания, но в целом, видимо, был
доволен - выдавали глаза, молодо блестевшие из-под широких бровей. "Ну чем
не орел, - думал Суров. - Горят пуговки гимнастерки, носки сапог - хоть
смотрись, шея будто удлинилась, голова кверху".
- Застава, равняйсь!
Как бичом щелкнул. За один этот голос пускай бы служил, сколько может.
- Чище, чище выравняться! Еще чище! Шерстнев, носки развернуть.
Лиходеев, каблуки вместе.
Стоят, как изваяния, не шелохнутся. И кажется Сурову, что стих ветер. И
вроде покрасивел, помолодел, ну прямо преобразился Кондрат Степанович. Не
скажешь, что сверхсрочник по двадцать седьмому году службы. Как орел крылья
расправил: грудь вперед, плечи развернуты. Увидал капитана. Колоколом
загремел баритон:
- Застава, смирно! Равнение на средину!
И пошел командиру навстречу, печатая шаг.
Отрапортовал, торжественным шагом возвратился к строю.
- Застава, ша-а-гом марш!
В тишине дружно щелкнули каблуки сапог, сверкнули надраенные бляхи
поясных ремней. Старшина вышел в голову колонны.
Суров всегда с волненьем ждал минуты, когда старшина крикнет "запевай"
и первым зазвучит его удивительный баритон.
- Запевай!
Выше сосен взлетела песня.
Шли по степи полки со славой звонкой,
И день и ночь со склона и на склон...
Шла, ведомая пожилым старшиной, горсточка солдат в зеленых фуражках,
слегка покачиваясь в такт песне и глядя прямо перед собой. Сурову казалось,
что его солдатам подпевает ветер в верхушках сосен, а они, золотом
отливающие, рыжие великаны, качаются, послушные поющему ветру.
Он возвратился домой и застал мать в слезах.
- Что с тобой, мамочка? - Он так давно не видел ее плачущей, что
сейчас, растерявшись, стал суетливо наливать воду в стакан.
Мать отодвинула стакан, заулыбалась сквозь слезы:
- Не обращай внимания... Нахлынуло... Заслушалась твоего старшину, отца
вспомнила. Как он пел!.. А ты в меня пошел - безголосый. - И снова
расплакалась.
Чтобы отвлечь ее, Суров стал уточнять, каким поездом думает ехать. Она
поняла, отмахнулась:
- Иди, сын.
Холод чувствовал себя именинником.
Еще бы, такая стрельба!
- Отлично!.. От-лич-но... - кричал он в телефонную трубку, сидя на
ящике из-под патронов. Ворот его был расстегнут, ремень ослаблен. - До
одного. Все молодцы, товарищ капитан... Не поймете? Молодцы, говорю. В самый
раз отстрелялись.
Было часов около шести. Разморенное красное солнце заходило за черную
тучу, и Холод, кося глазом, подумал, что к ночи опять разразится гроза.
Сухое лето нынешнего года на исходе засверкало молниями, заклокотало
потоками дождей. Не успевали просыхать лужи, днем стояла тяжелая духота, и
над землей висело марево.
За Суровым в самый разгар стрельбы приехал оперативный сотрудник из
области и увез на заставу. Заканчивали без него, и теперь старшина Холод
докладывал результаты.
На стрельбище было оживленно. Солдаты подтрунивали друг над дружкой,
подначивали Шерстнева, не забывая прислушиваться к тому, что говорит
старшина.
- ...Крепкая пятерка... Все до одного. Пишите: Колосков - отлично,
Мурашко - отлично, Лиходеев - хорошо. Крепкая четверка у Лиходеева. Азимов -
отлично, Шерстнев... А что Шерстнев - отлично...
Шерстнев пробовал изобразить на лице снисходительность - если, мол,
кому-то доставляет удовольствие называть его в числе отличников -
пожалуйста. А вообще-то, впервые за службу выполнив упражнение на "отлично",
он втайне был горд собой.
- Ну ты мош-шу выдал! - Лиходеев повернулся к нему, и по лицу Шерстнева
невольно пробежала улыбка.
- Перевоспитываюсь. Ты как думал, комсомольский бог!
- В люди выходит, - с ехидцей сказал Мурашко, на всякий случай отступив
подальше.
- Тянусь, парни. Понимаешь, Лиходей, какая штука: как хочется на Доску
отличников! Сплю и вижу: "И.Ф.Шерстнев - гордость подразделения". И портрет
в профиль. Посодействуй, Логарифм.
- Проваливай.
Шерстнев подогнул в коленях длинные ноги:
- Ребята, вы слышали, как он со мною! Азимов, будешь моим секундантом.
И вы, товарищ старший сержант Колосков. Я этого не оставлю.
Поддавшись общему настроению, Азимов рассмеялся:
- Шалтай-балтай, да? Секунда не думай, минута болтай, да?
Холод закончил разговор, спрятал в планшетку список стрелявших и, все
еще сияющий от удовольствия, оправил на себе гимнастерку.
- Добре стрельнули, товарищи. На инспекторской так держать. - Подкрутил
усы. - Суровцы должны высший класс показать!
Давно солдаты не видели своего старшину в таком приподнятом настроении.
Шерстнев вместе со всеми дивился и думал, что причина тому одна: Лизка
выдержала экзамены в лесотехнический и послезавтра приезжает домой за
вещами.
- Хвизическую подтягнуть надо, - продолжал Холод. - Шерстнев, вам
говорю. Рябошапка, вас тож касается.
Шерстнев ближе всех стоял к старшине, тот взял у него автомат, погладил
рукой вороненую сталь. Легкая тучка набежала на бритые щеки, в глазах
промелькнула печаль.
- И вы будете стрелять, товарищ старшина? - не без подковырки спросил
Шерстнев. - Или на этом кончим?
Холод вытер вспотевший лоб, подбоченился:
- А то як же! Я что, гадский бог, не воин? У старшины порох не весь
израсходованный. Про запас держим. Не боись, солдат, старшина еще вдарит...
- ...в белый свет, как в копеечку. - Шерстнев хохотнул. - Вы уже свое
отстреляли.
- Это как понимать - отстрелял? Кто такую чепуху сказал?
- Хоть я. - Видно не заметив ни изменившегося лица старшины, ни того,
что вдруг стало тихо, Шерстнев куражился: - Ваше дело теперь - табак. Очки с
носа - бульк, а пулька за молочком.
У Холода посерело лицо, опустились плечи. Он растерянно оглянулся,
обвел солдат затуманенным взглядом, остановился на Шерстневе:
- Спасибо, солдат... Отблагодарил.
- Шутка, товарищ старшина. Честное слово, треп. Ну что вы, я же просто
так...
Приволакивая ноги, старшина вышел из круга, побрел тяжелой походкой к
окопчику, где стоял в траве коричневый полевой телефон, сел на ящик из-под
патронов, поникший, по-стариковски согбенный.
И тогда со всех сторон на Шерстнева посыпалось:
- Подонок...
- За такое по морде надавать.
- В остроумии упражняешься? - тихо спросил Лиходеев.
Шерстнев бросился к нему:
- Логарифм, ты что, меня не знаешь? Ну просто так, для трепа. Не хотел.
Колосков сжал кулачищи:
- Слизняк... Не хочется об дерьмо руки марать.
- Очень разумная мысль, - мрачно пошутил Сизов. - В такую рожу плюнуть
жалко.
- Ребята, да я...
Его обступили со всех сторон, он стоял среди них чужой, одинокий и,
кажется, впервые в жизни почувствовал, что значит по-настоящему быть
одиноким - один против всех. И даже Бутенко, чуть ли не ходивший за ним по
пятам, и тот сердито сказал:
- А ты ж таки добра свыня, Игорь.
Шерстнев затравленно оглянулся:
- Ребята, я ведь болтнул... Ну, пойду извинюсь, хотите? Лиходей,
хочешь, извинюсь перед стариком?.. Я все прочувствовал и так далее...
- Сам ты старик. Пошли, ребята, что с ним тут разговаривать!
Лиходеев первым разомкнул круг, за ним пошли все.
На заставу возвращались без песни.
Старшина шел по обочине, слегка наклонив голову вправо, будто
прислушивался: в подлеске гудели шмели.
Шерстнев шагал в голове колонны, избегая смотреть на старшину и слыша
за своей спиной недружный топот.
18
Влип, красавец! Без пересадки на гауптвахту. Газуй на четвертой, и
никаких светофоров. Капитан отвалит. А ты Лизке еще трепался: "У меня
железно: решил - встречу, значит, кровь из носу".
Ужинать не хотелось. Пришел после всех, позвал Бутенко.
В раздаточном окне отодвинулась заслонка.
- Чого тоби?
- Зачерпни воды.
- У крыныци хоть видром пый... - Бутенко осекся. - Що з тобой, Игорь?
Билый, аж свитышся. Захворив, чы що? На вось молока выпый.
- Иди ты со своим молоком!..
- Може, повечеряешь? Ты ж нэ ив. Заходь, покормлю.
- Слушай, Лешка, друг ты мне или не друг?
- А що?
- Смотри в глаза! На меня смотри.
- Кинь дурныка выкомарювать. Чого тоби?
Шерстнев, отделенный от Бутенко перегородкой, смотрел в курносое и
худое лицо повара, но видел Лизкино - кроме нее и своего собственного
волнения, в эту минуту не было ничего больше. Скажи ему кто раньше, что он
по уши втрескается, расхохотался бы или принялся ерничать.
- Лешка, послезавтра она приедет.
- Лиза?
- Расскажи ей, что к чему. Передай, мол, хотел встретить, но, сам
знаешь. Про старшину молчи.
Он говорил и не мог понять, что с Бутенко. Еще минуту назад был парень
как парень, с румяным от плиты лицом и добрым взглядом карих небольших глаз.
- А на що вона тоби, Лизка? - Голос Бутенко странно дрожал и был еще
тише обычного. - Ты ж ии не любышь.
- Лешка!.. - И то главное, чего он в мыслях не допускал, разом пришло с
развеселившей его ясностью и даже показалось комичным. - Ну ты даешь! Парень
не промах.
Бутенко выбежал к нему, скомкав в руке поварской колпак. С тою же
бледностью на лице заговорил умоляющим голосом:
- Не чапай ты дивчыну. На що вона тоби? Лизка така хороша, чыста. У
тэбэ их скильки було, дивчат! Для щоту пошукаешь у другим мисци. Чуешь,
Игорь?
Такое и слушать не хотелось.
- Иди ты, знаешь... - Повернулся к двери.
- Игорь... - Бутенко выбежал за ним следом.
- Эй, повар, мне провожатых не надо.
Идя двором к казарме, Шерстнев чувствовал на себе умоляющий взгляд.
Потом долго не мог освободиться от взгляда, от видения рук, теребивших
колпак. Кто мог подумать, что тихоня в Лизку втюрился! Надо будет ей
рассказать.
Для смеха.
В отделении повалился на койку, взял в руки книгу, но читать не мог.
Из ленинской комнаты слышалась музыка. Там ребята смотрят сейчас
телевизор, крутят пластинки. А ну их, с телевизором, с пластинками вместе!
Подумаешь, ополчились. Что, разве неправду старшине сказал? Прячется, чудак,
со своими очками, а вся застава давно знает.
- Шерстнев, к капитану!
Дежурный позвал и ушел.
От громкого окрика подхватился с кровати, книга упала на пол. Поднял
ее, дольше чем надо разглаживал пальцами примявшиеся листы. По коридору шел
медленно, у двери канцелярии постоял. Потом рванул дверь на себя.
- Рядовой Шерстнев по вашему приказанию прибыл.
Капитан показал рукою на стул:
- Садитесь, рядовой Шерстнев.
За окном молнии освещали сад, вспыхивали в зелени кустов, высаженных
вдоль дорожки к калитке. По листьям зашлепали первые капли дождя.
- Садитесь, - повторил капитан.
Скверно, когда сидишь, а на тебя сверху глядят, будто сверлят,
беспомощного, с присохшим к гортани шершавым язы