ла и воля  пропали,  уйдя  в
теплое блаженство его объятий. Она лишь чувствовала, что так не надо,  что
они поступают плохо, затуманенным сознанием она почти отчетливо  понимала,
что погибает, но в этой погибели была какая-то радость,  а  главное,  было
сознание, что погибала она вместе с  ним.  В  этом  было  единственное  ее
оправдание и ее утешение, а может, и единственное ее счастье.
   Она не помнила, что было потом. Возможно,  наступил  сон  или  странное
всеобъемлющее  небытие,  когда  совершенно  исчезают  память  и   чувства,
несколько долгих часов она перестала ощущать  себя  в  этом  мире,  словно
отсутствовала в нем, лишившись сознания.
   ...Проснулась она так же, как и уснула, - вдруг от какого-то тревожного
толчка изнутри и, боясь шевельнуться, раскрыла глаза.  В  тесной  каменной
каморке было темно, но несколько щелей  в  заткнутом  соломой  окошке  уже
рассветно светились, концы соломин там беззвучно трепетали от  задувавшего
снаружи ветра. Было прохладно, в черном прямоугольнике топки не  светилось
ни одного уголька, тускло серел обшарпанный закоптелый бок печи и  зловеще
чернели закопченные углы каморки. Не шевелясь, Зоська обвела  их  пугливым
взглядом, догадываясь, что когда-то тут была кубовая  или  котельная,  где
запаривали корма и грели для скота воду. Потом она перевела  взгляд  ниже,
почувствовав на себе знакомое прикосновение кожушка и рядом  -  источавшую
живое тепло широкую спину Антона, его спокойное  дыхание.  Антон  спал,  и
Зоська боялась пошевелиться, чтобы не разбудить его. Ей  надо  было  чуток
времени, чтобы собраться со своими невеселыми мыслями, понять, что  с  ней
случилось. Случилось, конечно, скверное, она была виновата и корила  себя,
как могла. Но она понимала, что теперь поздно угрызаться, случившегося  не
исправить. И, поразмыслив,  она  утешилась  единственной  возможной  в  ее
положении мыслью, что с каждой девушкой это должно  когда-либо  случиться.
Может, правда, не так, - иначе и красивее, но теперь все в жизни  не  так,
как заведено испокон веков, хуже, потому что теперь - война. К тому  же  с
Октябрьских праздников ей пошел девятнадцатый год,  она  уже  не  девочка,
так, чего доброго, недолго и состариться  в  девках  или,  что  еще  хуже,
погибнуть, никогда не узнав  ни  любви,  ни  мужчины.  Во  всяком  случае,
полежав  немного  и  обдумав  свое  положение,   Зоська   успокоенно-робко
вздохнула с ощущением того, что ее, казалось, непоправимая беда  вроде  бы
оборачивалась, хотя и неожиданным, но, может, еще  не  наихудшим  образом.
Одно было бесспорно: на ее нелегком, полном многих  страхов  военном  пути
появился  этот  решительный  симпатичный  парень.   Пусть   не   навсегда,
ненадолго. Но что теперь навсегда и надолго?
   Свернувшись калачиком в ласковом тепле Антонового кожушка, она тихонько
вздохнула: что ж, чему быть, того не миновать. Конечно, было удивительно и
необычно все, что произошло с ней за эти две ночи. Она встретила на болоте
своего суженого, испугалась, обрадовалась, разделила с ним на  двоих  этот
ее полный опасностей путь, приведший их наконец к одинокой  ночной  оборе.
Но что ей, мокрой, замерзшей, еще оставалось? Он славный, видный  из  себя
мужчина, смелый и не охальник, а в том, что произошло между ними, наверно,
большая доля вины падает и на нее тоже. Видно, такова воля случая.  Зоська
уже слышала от умных людей, что с того дня, как разразилась война, в  мире
воцарились сплошные случайности, одна из которых, видно, выпала  и  на  ее
долю. Поэтому стоит ли очень расстраиваться, не  лучше  ли  спокойно,  без
угрызений пережить все случившееся и  продолжать  свое  дело  -  выполнять
задание, которое, чувствовала она, еще принесет ей немало  других  бед,  и
среди них эта, может, не самая худшая.
   И все же ей было крайне  неловко  перед  Антоном,  особенно  когда  она
представила себе, как он проснется и они выберутся из этой темной оборы. И
еще она чувствовала свою вину перед Сашкой, с которым дружила перед войной
и даже собиралась за него замуж. Уходя  по  мобилизации,  Сашка  наказывал
ждать, и вот дождалась... Правда, ей теперь стало ясно, что Сашку-то она и
не любила по-настоящему, скорее это он к ней присох  и  однажды  предложил
пойти в сельсовет расписаться. Сашка тоже был, в общем,  неплохим  парнем,
они вместе росли  на  одной  улице,  но  что-то  ее  удерживало  тогда  от
замужества, и она все откладывала. Но вот, странное дело, подумала Зоська,
предложи ей такое Антон, не стала бы тянуть  и  недели  -  согласилась  бы
тотчас, хоть в первой попавшейся на их дороге деревне. Что значит любовь с
первого взгляда или что-то еще, чему и  названия,  наверно,  не  придумали
люди. С Антоном она готова была хоть на край света, особенно теперь, после
этой дороги и этого ночлега в оборе.
   Стараясь не потревожить сонного Антона, Зоська осторожно повернулась на
бок. Ее глаза уже привыкли к едва поредевшим в  каморке  сумеркам,  и  она
снова увидела его  запрокинутое  на  соломе  лицо  и  его  четкий,  словно
вырубленный  из  твердого  камня,  профиль  с  прямым,  ровным   носом   и
мускулистым подбородком, который, словно осколком, был  помечен  на  конце
маленькой ямкой, - такие подбородки  у  мужчин  всегда  нравились  Зоське.
Ощутив прилив ласковости к нему, она тихонько высвободила  из-под  кожушка
свою теплую руку и кончиками пальцев  дотронулась  до  его  плеча.  Он  не
почувствовал ее прикосновения  и  продолжал;  мерно  дышать  во  сне.  Она
подумала: пусть спит, время, наверно,  еще  раннее,  и  только  попыталась
убрать под кожушок руку, как  в  глухой  тишине  оборы  услышала  какой-то
долетевший снаружи звук. Она еще  не  поняла,  что  это  был  за  звук,  и
обмерла, вся уйдя в  слух.  Но  вот  звук  повторился,  он  был  похож  на
несильный отдаленный удар по мягкому, и тотчас до нее отчетливо  донеслось
восклицание: "Но-о, пошел, падла!"
   - Антон! Антон, слышь?
   Резко сбросив с себя кожушок, она подхватилась и села,  опять  замерев,
Антон тоже вскочил на соломе и с расширенными от  сонного  испуга  глазами
затих, соображая и вслушиваясь. Потом, не сказав ни слова, сунул в  сапоги
ноги и в одном свитере широко шагнул  за  порог.  Дверь  за  ним  медленно
широко растворилась, и порыв ветра, дунувшего в каморку,  сразу  вынес  из
нее все накопленное  за  ночь  тепло.  Вздрогнув,  Зоська  стала  поспешно
натягивать ссохшиеся, покореженные у огня сапоги, ежесекундно ожидая,  что
Антон крикнет и надо будет бежать.
   Но продолжительное время Антон не подавал голоса, и она кое-как  успела
обуться, повязала платок и надела просохший, задубевший на  плечах  сачок.
Снаружи ничего больше не было слышно, и это немного успокаивало. Но Зоська
все вслушивалась,  стоя  возле  настежь  раскрытой  двери  за  притолокой.
Свернутый Антонов кожушок она  держала  в  руках,  не  зная,  выходить  из
каморки или дожидаться Антона здесь.
   Выходить ей не пришлось. Минуту спустя  Антон  воротился  с  наганом  в
руке, прикрыл за собой дверь и молча засунул наган в карман брюк.
   - Ну? Кто там? - тревожно спросила Зоська.
   - Садись. Куда собралась? - вместо ответа бросил Антон и сел на солому.
   Мало что понимая, Зоська во все глаза смотрела  сзади  на  его  сильные
плечи под свитером, круглую голову со всклокоченными без  шапки  волосами.
Лицо у Антона выглядело крайне озабоченным или злым, и она  повременила  с
расспросами. Антон рассеянно заглянул в потухшую печку.
   - Полицаи, кто же, - запоздало ответил  он  с  раздражением,  уронив  с
колен длинные руки. Зоська шагнула от двери и накинула ему  на  плечи  еще
теплый его кожушок.
   - Что же теперь делать? - озабоченно спросила она.
   - Что сделаешь? Сидеть надо.
   Он с потерянным видом глядел перед собой в потухшую топку, и Зоська  не
могла взять в толк, что с ним случилось. Неужели тут так опасно  сидеть  и
так его напугали  полицаи?  Или  он  недоволен  ею?  Может,  он  жалеет  и
раскаивается, что пошел за ней из отряда? Что с ним случилось за это утро,
почему он так вдруг переменился, обвял и  стал  так  мало  похож  на  себя
прежнего? - думала Зоська.



        "10"

   Пока Зоська обувалась в каморке, Антон, перебежав  через  наметенный  в
обору сугроб, глянул в одну дверь, в  другую  и  вдруг,  подавшись  назад,
обмер за обгорелой притолокой.  В  полутораста  шагах  от  оборы  небыстро
тащились по раскисшему снегу двое саней с седоками в черных шинелях. Антон
сразу понял: полицаи. В обору долетали обрывки их разговора, смех, кто-то,
матерно выругавшись, с ожесточением хлестнул кнутом лошадь.
   Стоя за притолокой, Антон, однако, быстро опомнился от первого  испуга,
поняв, что полицаи направлялись не  к  ним,  а  мимо,  по  какой-то  своей
надобности, в сторону Немана. На обору никто из них не  обратил  внимания,
ночных следов в снегу нигде не осталось,  все  хорошо  заровнял  снегопад.
Антон перевел дыхание и вслушался в долетевшие с дороги  слова,  но  смысл
разговора уловить было трудно. Однако первое  услышанное  слово  заставило
его насторожиться. Он  явственно  разобрал  "Сталинград",  потом  еще  раз
произнесенное кем-то из полицаев это же слово и едва различил затем "дали"
или, может быть, "взяли". Это  его  заинтересовало.  Он  напряг  все  свое
внимание, но ветер относил слова в сторону, и ему  удалось  разобрать  еще
лишь "наступление". Далее, сколько он ни вслушивался, понять ничего не мог
- сани отъехали далековато и вскоре совсем скрылись на повороте дороги  за
каменным углом оборы.
   Опасность вроде бы миновала, полицаи уехали, но Антон все еще  стоял  у
притолоки, озадаченный и заинтересованный тем, что услышал. В каком смысле
они упоминали о Сталинграде? Что значит "дали"? _Сдали_ или,  может  быть,
_взяли_? И что может означать "наступление"? Чье наступление? А  возможно,
они говорили: отступление? Нет, скорее всего смысл был в  том,  что  немцы
предприняли  новое  наступление  на  Сталинград,   где   всю   осень   шли
ожесточенные бои, и, наверно, взяли наконец этот далекий город на Волге.
   Но что же тогда получалось?
   Совершенно растерянный и озадаченный, он вошел в каморку, все продолжая
ломать голову над  этой  полицейской  шарадой.  Зоська  спрашивала  его  о
чем-то, но он не слушал ее, он думал, _что_ все  это  может  означать  для
него лично. Конечно, сколько-нибудь убедительных фактов у пего не имелось,
были только загадки. Но он особенно и не нуждался в  фактах,  он  уже  был
подготовлен к единственно приемлемому для него выводу: надо спешить! Надо,
пока не  поздно,  кончать  с  партизанством,  позаботиться  о  собственной
голове, пока она еще на плечах, и внедряться в  новую,  на  немецкий  лад,
жизнь, коль ничего не вышло с советской.
   - Зось, ты понимаешь? - сказал он, не поворачивая к ней головы. - Немцы
Сталинград взяли.
   Он думал, что Зоська начнет сокрушаться или даже заплачет, он бы  тогда
ее утешил. Но, к его удивлению, она только  моргнула  и  с  наивным  видом
спросила:
   - Это когда?
   - Не знаю, - пожал он плечами. - Слыхал, полицаи там разговаривали.
   - Враки, наверно, - подумав, сказала Зоська. - Хотя, может,  и  правда.
Столько понахапали, что им. Сила!
   - Сила, да, - согласился Антон, не совсем представляя,  как  ему  вести
разговор дальше.  Он  не  ожидал  со  стороны  Зоськи  такой  легкости  по
отношению к главной  сути  его  вопроса  и  мучительно  подыскивал  в  уме
возможные  подходы  к  главному.  Зоська  же,  вроде  безразличная  к  его
известию, деликатным прикосновением  холодных  пальцев  запахнула  на  нем
кожушок.
   - Застегнись, а то холодно. Полицаев много поехало?
   - Человек шесть, наверно.
   - Поехали мимо?
   - Ну. Тут рядом дорога.
   - Это хуже. И печку затопить нельзя?
   - Печку нельзя, - сказал он и добавил не  очень  решительно:  -  Может,
выйдем и потопаем в Скидель?
   - Днем? Ну, что ты...
   Нет, кажется, она оставалась при  прежнем  решении,  подумал  Антон,  и
намерена выполнять данное ей задание. А то, что вот-вот  могла  окончиться
война и немцы всей своей  мощью  навалятся  на  их  пущу  и,  как  зайцев,
перестреляют всех партизан, этого она вроде бы не допускала и в мыслях.
   - Слушай, а ты знаешь, где находится Сталинград? - спросил Антон.
   - Далеко, - сказала Зоська.
   - Вот это ответ! - кисло усмехнулся Антон. - В  школе  за  такой  ответ
ставили двойку.
   Антон встал, надел в рукава кожушок. Зоська,  стоя  напротив,  положила
руки ему на плечи.
   - Мы же не в школе, Антоша. Мы свой экзамен сдали,  -  сказала  она  со
вздохом.
   - Как бы не так, - сказал он и  нетерпеливо  высвободился.  -  Кажется,
главный экзамен еще впереди.
   - Наверно, - охотно согласилась Зоська. - Так трудно добраться до этого
Скиделя, а там что будет - одному богу известно.
   - Вот именно, - подтвердил он и спохватился, поняв, что каждый  из  них
имеет в виду свое. - Поэтому слушай. Давай,  пока  есть  время,  обмозгуем
все. Чтоб в дураках не остаться.
   - Давай! - сказала она. - Только... Ты побудь, я на минутку...
   Она выскользнула из каморки, тщательно притворив за собой дверь.  Антон
стоял,  занятый  своими  мыслями,   они   кружились   возле   Зоськи,   от
благоразумного поведения которой слишком многое зависело  в  его  решении.
Конечно, он понимал, что  прямолинейности  партизанского  мышления  в  ней
будет  достаточно,  видно,  не  так  просто  склонить  ее  к   единственно
правильному  выводу,  придется,  пожалуй,  начать  издалека  и  постепенно
подвести к неизбежному. Главное, чтобы она  поняла  всю  безнадежность  их
партизанских мытарств, несравнимость их скромных сил с  силой  фашистского
гиганта, с которым не может справиться вся Красная Армия. Зоська к тому же
не вправе забывать, что в Скиделе у нее мать,  и  должна  понимать,  какой
опасности подвергает ее как партизанка. Если до сих пор все в этом  смысле
сходило благополучно, то это вовсе не значит, что  немцам  или  полиции  в
конце концов не станет известно, где находится доченька одной  скидельской
мамы. Антон чувствовал, что в этом был его главный козырь  и  он  выбросит
его под конец, если не  подействуют  все  прочие  козыри.  Правда,  в  его
неплохо продуманном плане было  одно  уязвимое  место:  то,  что  касалось
Копыцкого. Как он отнесется к Голубину и его подруге, когда те  явятся  на
жительство в Скидель, все-таки оставалось неизвестным. И даже если сам  он
отнесется к ним благосклонно, то как  на  это  посмотрят  его  начальники,
немцы?
   Антон топтался на примятой соломе каморки, задумчиво глядя под ноги.  В
глаза ему попался растоптанный окурок на полу, нагнувшись, он подобрал его
и понюхал. Это был  окурок  немецкой  сигареты  -  тонкий,  из  желтоватой
бумаги, хотя, конечно, курить тут мог кто угодно - от немцев до  партизан,
наверное, народу тут  перебывало  немало.  Беглым  взглядом  Антон  окинул
выпиравшие из стены гранитные бока камней и  под  окошком  в  углу  увидел
грязный обрывок бинта. Потянул за него -  из-под  соломы  вытянулся  целый
клубок замусоленных, ссохшихся  от  крови  бинтов,  которые  он  брезгливо
отбросил в сторону носком сапога и стал заталкивать поглубже в  солому.  В
это время в каморку вбежала Зоська с неестественно бледным лицом.
   - Антон! Там...
   - Что такое?
   - Там убитые!
   Убитые - не живые, убитых можно было не бояться, подумал Антон,  убирая
руку из кармана с наганом. Зоська выскочила из  каморки,  и  он  не  спеша
пошел за ней через языки снежных суметов в дальний, с  обрушенной  крышей,
конец оборы.
   - Вот, видишь? Я гляжу, думала - камни, подхожу, а это  убитые.  Глядь,
боже! Да это же наш  Суровец!  -  вся  содрогаясь  от  волнения,  говорила
Зоська.
   Антон подошел к стене, где в сумраке нависшей полуобвалившейся крыши за
грудой камней лежали убитые.
   Действительно, один из них  был  Суровец.  Антон  сразу  узнал  его  по
венгерскому песочного цвета кителю со множеством пуговиц на борту - такого
шикарного кителя не было ни у кого  в  отряде.  Других  признаков  удалого
подрывника  осталось   немного,   разве   что   его   непокорная,   всегда
распадавшаяся надвое шевелюра, которая теперь была примята и смерзлась  от
залепившего ее снега. Суровец лежал на спине вдоль стены, раскинув  босые,
в грязных потеках ноги, с правого  бока  чернела  у  него  рваная  дыра  в
кителе. Видно, еще у живого из нее наплыло  много  крови,  которая  темной
лужей смерзлась на грязном, в  навозе,  земляном  полу.  Рядом,  привалясь
правым плечом к стене, сидел, согнувшись и  низко  уронив  голову,  другой
партизан, в грязной голубой майке. Все верхнее с  него  было  снято,  и  в
майке на спине чернели три кровяных дыры от нуль, вышедших где-то спереди,
- все там у него, на груди,  животе  и  коленях  было  залито  заскорузлой
спекшейся кровью. Этого второго  Антон  знал  мало,  даже  не  помнил  его
фамилии, он появился в отряде недавно, говорили,  какой-то  комсомолец  из
местных.
   - Вот видишь? Антон! - схватила его за руку Зоська. - Это как же?  Ведь
это же их убили?
   - Ну, понятно, убили. Не удавили же, - сказал Антон и  тронул  сидящего
за плечо. Труп, покачнувшись на коленях, мягко завалился на бок, не двинув
ни одной закостеневшей конечностью, - поджатые к животу руки и согнутые  в
коленях ноги так и остались в прежнем, согнутом, положении.
   - В спину. Видишь, из автомата сзади. Полицейская работа, сразу видать,
- сказал Антон и посмотрел на Зоську, которая  изменилась  в  лице;  Антон
переживал тоже, но не очень сильно. Он уже разучился сильно переживать  за
других, настало время позаботиться о себе.  Чтобы  не  пришлось  кому-либо
переживать за него самого.
   - Антоша, как же так? Они ведь пошли  в  Лиду,  как  же  они  оказались
здесь? И где остальные? Ведь никто же из шестерых не вернулся.
   - Теперь как узнаешь? - сказал Антон. - Теперь тут все - темный лес.
   - Слушай, а почему полицаи их не забрали? Почему здесь оставили?  -  не
унималась с вопросами Зоська, кажется, готовая вот-вот  заплакать.  Обеими
руками она вцепилась в кожушок Антона.
   - А я откуда знаю?  Может,  для  приманки.  Вот  мы  пришли,  а  они  и
нагрянут. Кто их, сволочей, знает.
   Зоська, побледнев, во все глаза смотрела на Антона.
   - Что же нам делать, Антон? - испуганно вопрошала она.
   - Черт его знает, что делать. Пойдем пока отсюда.
   Они перелезли через обрушенную со стены груду камней и вернулись в свой
конец оборы. Зоська все  оглядывалась,  остро  переживая  гибель  знакомых
людей, у Антона же было такое чувство, словно он  попал  в  западню  и  не
спешит из нее вырваться. Он уже знал по опыту, что промедление никогда  не
сулит хорошего и запросто может погубить любого. (Не  оно  ли  погубило  в
этой оборе и  Суровца?)  Вполне  возможно,  что  полицаи  при  случае  или
регулярно наведываются в это одинокое в поле убежище  и  кое-кого  застают
тут. Нет, надо скорее смываться отсюда,  думал  Антон.  Но  как  смоешься,
когда в этом поле ты виден на пять километров и в любой момент тебя  могут
настичь полицаи?
   - Придется пока торчать тут, - сказал он, заглядывая  в  широкий  проем
сорванных с петель ворот. - Только наблюдать надо. А то...
   Зоська  поняла  и  тоже  остановилась,  выглянув  на  ветреный  снежный
простор. Поле перед оборой лежало пустое, с едва  заметным  отсюда  следом
саней на дороге; в ворота задувал  промозглый,  насыщенный  влагой  ветер;
рыхлый, нападавший за ночь снег всюду осел, будто подтаял; кустарник возле
оборы резко зачернелся на его белизне; с толстых сучьев мощного вяза то  и
дело валились вниз мокрые комья снега. Там где-то, на невидимой  из  оборы
верхушке, возилась и громко кричала ворона.
   - Цыц, зараза! - сказал Антон, подумав, что ворона теперь  ни  к  чему,
ворона может их выдать. Подняв из-под стены обломок стропила, он ступил на
шаг из ворот и  замахнулся.  На  вязе,  оказывается,  расположилась  целая
воронья стая, Антон запустил палкой