строг, а иногда круто обходился с матерью. Но  в  раннем  далеком  детстве
Зоська, может, больше других боготворила именно отца,  особенно  в  редкие
для  него  минуты  досуга,  когда  он  не  был  занят  работой  и  находил
возможность заняться детьми.  Из  каких-то  глубинных  уголков  ее  памяти
выплывает  давнишний  день  кануна  праздника  троицы   в   начале   лета,
полузаросшая муравкой дорога в теплой мягкой пыли за  околицей,  и  они  с
сестрой, семенящие за отцом. Вытянутой в сторону  рукой  Зоська  ведет  по
стеблям колосящейся ржи, вспугивая осевших на ночлег серебристых  бабочек,
острохвостые ласточки лихо носятся в погожем предвечернем небе, и за отцом
тянется горьковатый аромат  березовых  веток,  целую  охапку  которых  они
наломали в роще. Дома их ждал предпраздничный порядок в избе,  только  что
вымытый мамою пол был густо забросан пахучими  стеблями  аира,  они  сразу
принялись украшать хату ветками и обильно понатыкали их всюду, где  только
могла держаться хотя бы  самая  малая  веточка.  Всю  ночь  в  хате  стоял
удивительный аромат леса и луга, Зоське снились счастливые сны, и  вся  ее
детская жизнь была преисполнена предвкушения какой-то  огромной  и  скорой
радости.
   ...Она   снова   ощущает   себя   во   власти   знакомой   с    детства
болезненно-немощной расслабленности, когда хочется только покоя, тишины  и
небытия, потому что в яви - страдания и боль. И вместе с тем в  ней  немая
апатичная успокоенность за свою судьбу, которая теперь от нее не зависит.
   Со временем она замечает, что ритмично раскачивается и плывет  куда-то,
словно во сне. Но сна нет, это уже явь. Зоська полураскрывает глаза, перед
которыми - косматый край укрывшего ее кожушка  и  яркая  синь  рассветного
неба. Мерные плавные толчки куда-то влекут ее, и ей даже приятно от  этого
ровного убаюкивающего движения в неизвестное. Не сразу  она  догадывается,
что ее везут по полевой санной дороге. Она не может спросить, куда, но она
и не тревожится. Значит, так надо.
   Она лишь хочет понять, кто с ней? Чувствуется чье-то присутствие рядом,
наверно, это возница, но кто? Ей бы только взглянуть на своего спасителя и
ничего больше. Об Антоне она не думает - будь он проклят, убийца! Главное,
она спасена, даст бог - поправится, и тогда она  с  ним  посчитается.  Она
посмотрит в подлые его глаза, еще он поваляется у ее ног. Если  раньше  не
перебежит к немцам.
   - Но-но, шевелися, милая...
   Это все та же поившая ее молочком тетка, и Зоське  становится  покойно,
она уже привыкла  к  ее,  схожему  с  материнским,  голосу.  Невысказанная
благодарность щемящей тоской сжимает что-то внутри, и  из  Зоськиных  глаз
скатываются к уголкам губ две щекотные студеные слезинки.
   - Ничего, девчатка, все будет хорошо. Перепрячем тебя в хорошее  место,
как-нибудь очуняешь. Молодая еще, жить будешь, деток народишь. Не  век  же
этой проклятой войне продолжаться, - как свежий родничок в летний полдень,
обнадеживающе звучит рядом, и Зоська благостно  успокаивается  под  теплым
кожушком.
   Авось в самом деле  правда:  страшное  позади,  и  она  как-нибудь  еще
выкарабкается из своей беды.
   1978 г.