- Что читаешь? - заглянул Волошин на обложку книжки. - А, Есенин!
   - Есенин, да. Представь себе, ребята у немца взяли. Убитого. Зачем  ему
был Есенин, понять не могу.
   - Может, по-русски читал?
   - Может... Это же, знаешь, поэт!  Поэзия,  музыка,  чувство!  Жаль,  до
войны я его и не почитал как следует.
   - До войны его не читали. О нем читали: кулацкий поэт и так дальше.
   - В чьих-то окосевших глазах кулацкий. А по-моему, самый  что  ни  есть
человеческий. Вот послушай: "Ты жива еще, моя старушка? Жив  и  я.  Привет
тебе, привет! Пусть струится над твоей избушкой..."
   - "Тот вечерний несказанный свет", - закончил Волошин. - Это и я знаю.
   - Или вот еще. Почти уже про нас: "Струилися запахи сладко, и в  мыслях
был пьяный туман... теперь бы  с  красивой  солдаткой  завесть  хорошо  бы
роман..." Ну как?
   - В самый раз, - сказал Волошин. - Только романа и не хватает.  Слышал,
в шесть тридцать атака?
   Иванов  с  затаенным  вздохом  отложил   книжку,   и   хорошее,   почти
простодушное оживление разом стерлось с его лица.
   - Как же, как же! Только что звонило мое начальство.
   Он опустил с лежака ноги и принялся натягивать на  трофейные  шерстяные
носки хромовые сапожки. Ординарец приглушил  лампу  и  поставил  на  землю
кофейник.
   - А как со снарядами? - спросил Волошин.
   - Почти никак. Распорядились занять у  соседей.  Послал  ребят,  должны
привезти штук сорок. Значит, всего будет по двадцать на гаубицу.
   - Да. Для моральной поддержки, - невесело заметил Волошин.
   - Для моральной, конечно. Опять же я не могу расстрелять  все  за  один
раз. Мне же надо и на случай чего. Для самообороны.
   - Само собой...
   Тем  временем   гостеприимный   Матейчук   налил   из   кофейника   две
эмалированные  кружки,  отставил  в  угол  треногу.  Иванов  вместо  стола
подвинул на лежаке квадратную доску планшета в холщовом чехле, на  которую
ординарец поставил кофе. Потом он вынул из вещмешка несколько  обкрошенных
ржаных сухарей.
   - Ну, давай кейфанем, - гостеприимно пригласил Иванов. - Знаешь,  люблю
маленькие приятности, которые в состоянии себе позволить.
   - Вот именно, только и утешения. А у нас и этого нет. Пехота! Не то что
вы, аристократы войны: перина, кофе, ППЖ еще. Полный комфорт!
   - ППЖ не держим, сам знаешь. А остальное почему не иметь? Была бы тяга.
   - И тяги хватает. Трактора, автомашины. А у меня вон  четыре  клячи  на
батальон. Прежде чем оседлать какую, надо подумать, куда поклажу девать.
   - Зато у тебя Джим, - выпалил Иванов.
   - Был. Нету Джима.
   - Что, подстрелили?
   - Генерал забрал. Попался на глаза.
   - Э, сам виноват! Чудак! Разве можно такого пса  генералам  показывать?
Просил, мне не отдал. Ну и вот...
   Кофе был огненно-горячий и вонял бензином. Волошин сгрыз пару  сухарей,
согрелся, ему по-домашнему стало уютно и хорошо со старым другом. Если  бы
не завтрашняя забота, которая тяжелым камнем лежала на душе, он готов  был
сидеть тут до утра.
   - Еще налить? - спросил Иванов. - Матейчук!
   - Нет, спасибо. Знаешь, я предпочитаю чаек. Слушай, а  у  тебя  траншея
пристреляна?
   - Репер есть, -  сказал  Иванов.  -  За  это  можешь  не  беспокоиться.
Точность гарантируется.
   - Знаешь, не бахай чересчур вначале. Вначале я уж как-нибудь  сам.  Мне
потом надо. Там, на высотке. Как зацепимся.
   - С дорогой бы душой. Но ведь начальство потребует. Ему же, сам знаешь,
главное - вначале чтоб грохоту побольше. Чтобы залп был.
   - Залп, да. А мне не залп  надо.  Мне  хотя  бы  по  паре  снарядов  на
пулемет. Они же, знаешь, имеют  способность  с  того  света  возвращаться.
Кажется, ты его уже разгрохал, два попадания было, а он через  пять  минут
опять лупит.
   - Взаимозаменяемость номеров, чего  же  ты  хочешь!  -  сказал  Иванов,
принимаясь за вторую кружку. - Огневая подготовка.
   - Подготовочка еще та, это я знаю. Под Звоновом взяли в плен  немецкого
снайпера. Два креста  на  кителе,  можешь  себе  представить,  сколько  он
настрелял нашего брата. И всего месячные  курсы  окончил.  Спрашиваю,  как
обучались? Просто, говорит. Каждый день шесть часов огневой подготовки  на
полигоне. Вот практика.
   - А у нас черт-те знает чего только нет в программах. Вон артиллеристов
учат. И ПХЗ, и строевая обязательно. Будто на фронте каждый день парады.
   - Грешно хвалить противника, но приходится, -  согласился  Волошин.  Он
давно   уже   знал   в   характере   Иванова   этот   критицизм,   который
свидетельствовал о наблюдательности друга, его нередкой готовности открыто
выложить правду-матку.
   - А почему - грешно? Насчет войны они ведь мастера, ничего не  скажешь.
Не зазорно кое-чему и поучиться.
   - Поучиться,  да,  -  сдержанно  согласился  Волошин.  -  Особенно  что
касается пехоты, это точно. Вон сколько у нас до войны было разных уставов
по тактике - и все насмарку. Теперь в пожарном порядке сочинили  новые:  и
БУП-один и БУП-два. Конечно,  на  другой  основе.  На  той  основе,  какую
навязала война.
   - Да, да. Но это у вас, у  царицы  полей.  У  нас,  в  артиллерии,  все
по-прежнему. По-довоенному.
   - У вас что, у вас математика. Функции углов одни и те же  у  нас  и  у
немцев.
   - Вот если бы еще к этой математике да побольше  снарядов,  -  вздохнул
Иванов. - А то, ну  что  за  работа  -  на  каждый  выстрел  разрешение  у
командира дивизиона просить. И так уж бережешь,  как  скупой  рыцарь.  Над
каждым снарядом трясешься.
   - Это конечно. Ну что же, дружище,  хорошо  у  тебя,  но  надо  топать.
Послал разведчиков - жду результатов. Хотя бы косогор не  заминировали.  А
то завтра будет сюрпризик.
   Волошин вгляделся в свои швейцарские, было два тридцать.
   - Не дай бог мины, - сказал Иванов. - Знаю.
   - Под огнем тогда разминируй. Попробуй.
   - Шпрингены эти, черт бы  их  взял.  У  меня  же  вот  командир  взвода
управления на мине подорвался. Теперь взводом Матейчук командует.
   Волошин поднялся, застегнул на крючок  воротник  шинели.  Томик  стихов
Есенина с заломанной страничкой лежал на примятом лапнике, и он сгреб  его
большой рукой.
   - Знаешь, ты все равно спать будешь, а мне не до сна. Хоть, может, душу
отведу, - сказал он. Иванов поморщился, но согласился.
   - Только с возвратом. А то тут у меня очередь.
   Они оба вышли из землянки на  стужу  ветреной  ночи,  молча  посмотрели
вниз, в сторону невидимой отсюда  высоты.  Поодаль  темнела  настороженная
фигура часового. Вокруг сонно лежало ночное пространство,  полное  неясных
отдаленных шумов, звуков, шума ветра в кустарнике.
   - Ну что ж, спасибо за кофе и беседу, - сказал Волошин, с тихой грустью
пожимая теплую руку друга. - Завтра другая беседа будет.
   - Завтра другая, - согласился Иванов. - Ну как-нибудь. Желаю успеха.  А
впрочем, зачем желать - вместе ведь будем.



        "9"

   С НП Иванова он направился  к  батальонной  цепи,  предполагая  наконец
наткнуться по дороге на пулеметы Ярощука. Но  этот  Ярощук,  наверно,  был
неуловим сегодня. Комбат прошел по косогору до самого болота, а  пулеметов
так и не обнаружил. Он опять проминул их и понял это, лишь когда заметил в
темноте одиночные ячейки какой-то из своих рот, дальше  на  болоте  темнел
кустарник, в котором серели пятна болотного льда. Его никто  не  окликнул,
но он сам уже услышал притишенный в ночи  голос  Муратова,  еще  чей-то  и
догадался, что это вернулись посланные начальником штаба разведчики.
   - Надо доложить на КП, - говорил Муратов. - Где старшина? Идите на КП.
   - Не надо на КП, - сказал  Волошин,  приближаясь  к  нескольким  темным
фигурам. - Все вернулись?
   - Все, товарищ комбат, - тише сказал Муратов. - На высоте "Малой" паши.
   Волошин подошел ближе, трое  бойцов  в  шапках  с  оттопыренными  ушами
выжидательно стояли, приставив к ногам винтовки.
   - Были на высоте? - спросил он.
   - Нет, товарищ комбат. До высоты не долезли, трясина там. И так вот, по
колено, - сказал один из разведчиков и,  распахнув  полы  шинели,  показал
темные, наверно, мокрые, ноги. - Но мы слышали.
   - Что вы слышали?
   -  Наши  там.  Роют  что-то.  Слышно,  как  ругаются,  и   все   такое.
По-нашенски, по-русски.
   Волошин молчал. То, что там наши, а не  немцы,  позволяло  вздохнуть  с
облегчением, но такой метод разведки этих бойцов  -  на  слух  -  явно  не
удовлетворял его. Наверно, заметив недоверие комбата к  результатам  своей
работы, все тот же боец возбужденно сообщил подробности:
   - Влезли в кусты, сидим ждем, слышим, они там долбят. Хотели  уж  лезть
по воде, да слышим, по-нашему говорят.  "Володя,  -  говорит,  -  куда  ты
подсумки положил?" - "На шинели, - говорит, - мои  и  твои".  Ну  понятно,
наши, - с уверенностью заключил боец.
   - Если наши, то надо установить  с  ними  связь,  -  сказал  комбат.  -
Договориться о взаимодействии на завтра. Вызовите сюда старшего лейтенанта
Кизевича.
   - Есть!
   Боец  побежал  в  направлении  девятой  роты,   а   Волошин   задумчиво
вглядывался в ту сторону, за болото. Разумеется, в темноте  он  ничего  не
увидел, но он знал, что на крохотном  этом  пригорочке  больше  взвода  не
расположишь. Впрочем, даже и взвод, окопавшись, мог  бы  помочь  батальону
огнем по высоте "Большой". Только кто его мог занять, этот бугор, - неужто
подошел авангард соседа? Это было бы здорово.
   Дожидаясь  Кизевича,  Волошин  присел  на  твердые   комья   бруствера.
Несколько стоящих возле него бойцов принялись усердно стучать ботинками  -
греть ноги.
   - Что там, в самом деле невозможно пройти? - спросил комбат.
   - Вода там, товарищ капитан. Не замерзла. Мы попробовали,  провалились,
насилу вылезли.
   - А те как же прошли?
   - А кто их знает. Может, где и есть проход. А ночью как найдешь?
   "Так, так, - думал комбат. - Но вряд ли их там много. Может, секрет  от
соседа? Но все равно надо связаться. Надо кого-то послать".
   Когда неторопливым шагом подошел из темноты Кизевич, Волошин сказал:
   - У вас найдется толковый сержант?
   - Это зачем?
   - Установить связь с высотой "Малой". Что за болотцем.
   - Что устанавливать! - передернул плечом Кизевич. - Там никого нет.
   - Как нет? Вот люди пришли, слышали - голоса. Наши, русские.
   - Что они могли слышать? Я до вечера туда  смотрел  -  ни  живой  души.
Может, они в темноте не на тот бугор вылезли?  Может,  правее  взяли,  там
правда кто-то елозил вечером.
   Комбат помолчал, не зная, как быть. Уверенный тон командира роты просто
обескураживал, но и бойцы тоже были уверены, что не ошиблись.
   - Мы прямо шли. Через кустики. Под самый бугор. Но там вода, болото  не
замерзло.
   - Вот то-то - болото. Залезешь  -  не  вылезешь,  -  сказал  Кизевич  и
отвернулся.
   - Тем не менее пошлите сержанта с бойцом. Пусть точно установят, кто  и
сколько.
   - Сержанта! У меня их много?
   - Самохвалов у вас есть? Его и пошлите.
   Кизевич молча  постоял  минуту  и  пошел  в  ночь,  не  скрывая  своего
недовольства  новым  приказом.  Волошину  это  не  очень  понравилось,  но
командир девятой имел особый характер и поступал так не впервые. К тому же
он лет на  пять  был  старше  Волошина,  и  это  обстоятельство  несколько
сдерживало комбата в его официальных отношениях с ротным.
   Волошин коротко простился с молчаливым, подавленным сегодня Муратовым и
пошел в роту Самохина - надо было выяснить  наконец  относительно  главной
для них высоты, "Большой". Хотя он и понимал, что ночью силой двух  бойцов
немного чего разведаешь на довольно широком и мерзлом склоне, но  все  же.
По крайней  мере,  хоть  одна  обнаруженная  там  мина  позволила  бы  ему
определить, что высота заминирована и что  без  ее  разминирования  нельзя
начинать атаку. Но будет хуже, если они  там  ничего  не  обнаружат  и  он
завтра влезет с батальоном на минное поле.
   В этот  раз  комбат  легко  нашел  в  темноте  над  болотцем  маленький
блиндажик Самохина, возле которого его встретил старшина Грак. Он  сказал,
что лейтенант прилег отдохнуть и оставил его, Грака, дождаться возвращения
с  высоты  разведчиков,  которые  все  еще  не  вернулись.  Комбат  минуту
молчаливо постоял возле траншейки, послушал: на  высоте  по-прежнему  было
тихо и глухо, ни один звук оттуда не долетал против ветра, и Волошин решил
возвращаться на свой КП.
   - Придут разведчики - сразу ко мне.
   - Есть, товарищ комбат.
   Дело с разведкой неожиданно затягивалось на обоих направлениях,  и  это
не могло не  беспокоить  комбата.  Особенно  тревожила  высота  "Большая".
Что-то очень уж долго не возвращался сержант, только бы  он  не  напоролся
там на боевое охранение немцев, думал Волошин.  Пробираясь  в  темноте  на
свой пригорок с НП, он то и дело  останавливался  и  слушал.  Однажды  ему
показалось, что он слышит долетевшие с высоты голоса. Но, по-видимому, это
были голоса немцев, потому что если  бы  разведчики  были  обнаружены,  то
наверняка бы вспыхнула перестрелка - без перестрелки не  обошлось  бы.  Но
пока там было тихо, теплилась надежда на удачу разведки.
   В траншее НП дежурил уже не Прыгунов, а Титок, он тоже узнал комбата  и
не окликнул его, а лишь негромко потопал ногами, давая тем понять, что  не
спит, наблюдает и греется.
   - Ну как, все тихо? - спросил Волошин.
   - Тихо, товарищ комбат. Только машины урчали.
   - Где урчали?
   - Да там, на горбу этом.
   - На горбу и будут урчать. Укрепляются.
   Он прошел по траншее и поднял угол палатки  на  входе  в  свое  жилище.
Теперь тут было ненамного теплее, чем в поле, печка-бидон уже  не  горела,
но карбидка тускло светила над ящиками. На  его  появление  в  углу  возле
телефонного  аппарата  завозился,  начал  продувать  трубку  заспанный,  с
поднятым воротником Чернорученко, рядом спал под полушубком, вытянув ноги,
Гутман, возле которого калачиком свернулся намерзшийся за долгое дежурство
Прыгунов. От ящиков поднял сонное лицо Маркин:
   - Ну что, вернулись разведчики?
   Волошин устало опустился  на  свое  место  по  другую  сторону  ящиков,
расстегнул крючок воротника и ослабил ремень. Усталое, натертое одеждой  и
ремнями тело жаждало расслабиться, обрести покой, хотелось вытянуть  ноги,
только вытянуть тут было негде.
   - Из полка звонили? - вместо ответа спросил Волошин.
   - Гунько обзывался два раза. Приказал сразу же доложить, как придете.
   - Сна на него нет, - проворчал комбат и потянулся к Чернорученко за его
трубкой.
   Телефонист на том конце провода, наверно,  дремал  и  хотя  ответил  на
позывной, по потом опять смолк, комбат подождал и повторил вызов. Наверно,
Гунько  тоже  спал  и  не  сразу  взял   трубку.   Наконец,   приглушенный
расстоянием, послышался его недовольный голос:
   - Да, слушаю.
   - Двадцатый "Березы" слушает, - сказал Волошин.
   - А, Волошин! Ну как обстановка? Как подготовился? Все у вас готово?
   - Что готово? - сказал  Волошин,  не  скрывая  своей  досады  от  этого
обычного в таких случаях вопроса. - Был у Иванова, огурчиков кот наплакал.
Какая же поддержка будет?
   - Будет, будет поддержка. Это не ваша забота. Об этом позаботятся  кому
надо.
   - Это мне надо, - со  сдержанным  раздражением  возразил  комбат.  -  Я
атакую, а не кто другой. Потому и забочусь.
   - Вот, вы атакуете, вы себя и готовьте. Свое хозяйство готовьте. У  вас
все готово?
   - Еще не вернулись разведчики. А на высоте "Малой" еще неизвестно  кто:
наши или немцы.
   - Это на какой? За болотом? А там никого нет. Та высота не занята.
   - А если все-таки занята?
   - Да ну, ерунда, Волошин! Вам все черти снятся.  Вчера  мои  разведчики
вернулись - там пусто.
   Волошин сокрушенно вздохнул - вчера! За ночь  тот  бугор  можно  трижды
занять и трижды оставить, а майор все будет ссылаться на вчерашние  данные
его разведчиков.
   - Товарищ десятый, я прошу разрешения перенести срок  сабантуя  на  час
раньше, - уклоняясь от  бесплодного  теперь  спора,  сказал  он.  Командир
полка, судя но его продолжительной паузе, не понял или даже  удивился  его
необычной просьбе.
   - Это почему?
   - Ну раньше, понимаете? Пока не рассветет.
   Майор опять помолчал, наверно, подумал и отказал.
   - Нет, нельзя. Действуйте по плану.  План,  понимаешь,  уже  утвержден.
Наверху. Так что... По плану.
   Волошин  скрипнул  зубами,  но  промолчал  и,  поскольку  Гунько   тоже
неопределенно молчал, опустил клапан трубки и положил ее поперек телефона.
Маркин, наверно, прогнав свой сон, вопросительно уставился  в  недовольное
лицо Волошина.
   - План! Гляжу, завтра нахлебаешься из-за этого плана,  -  не  сдержался
комбат и выругался.
   - Если уж план, то точка, - все поняв,  со  вздохом  сказал  Маркин.  -
Теперь Гунько от него ни на шаг...
   - Хотя бы уж план, а то... В  шесть  тридцать  атака.  Почему  в  шесть
тридцать. Только-только  рассветает.  Что  не  сделано  за  ночь,  уже  не
сделаешь - некогда. И люди не отдохнут  как  следует.  В  шесть  надо  уже
завтраком накормить. Ни доразведать, ни осмотреться... Но им  же  надо  до
полудня об исполнении доложить. Чтобы успели  их  продвижение  в  суточную
сводку включить. Потому и эта спешка.
   Волошин не мог сдержать раздражения, хотя минуту  спустя  и  пожалел  о
том. Он был человек дисциплинированный,  и  оспаривать  решение  командира
полка, да еще в присутствии подчиненных, было не  в  его  правилах.  Но  и
сдержаться он тоже не мог, столько  уже  накопилось  в  его  душе  за  эту
беспокойную ночь.
   - Ладно! - сказал он больше себе, чем Маркину. - Вы отдыхайте,  Маркин.
До четырех ноль-ноль. В четыре я вас подниму, сам часик вздремну.
   - Да, я сосну, - согласился Маркин, но все сидел, уставясь  в  какую-то
точку на светлой под фонарем доске ящика.
   - И это, дайте мне вашу бритву, - попросил комбат. - Побриться надо.
   Маркин достал из кирзовой сумки аккуратно завернутую в обрывок  газетки
бритву, мыльницу и  маленькое,  треснувшее  посередине  зеркальце.  Комбат
начал готовиться к бритью, а начштаба  расслабленно  сидел,  неопределенно
глядя на его приготовления.
   - Так  я  лягу,  -  полувопросительно  сказал  он  наконец,  и  Волошин
подтвердил:
   - Да, да, ложитесь. До четырех.
   Маркин откинулся на солому и очень  скоро  затих,  будто  притаился  за
ящиками. С глубоким шумным дыханием спал, лежа на  спине,  Гутман,  далеко
вытянув ноги в потертых, со сбитыми каблуками кирзачах. В углу над кожаным
футляром своего аппарата, поминутно  подхватываясь,  дремал  Чернорученко,
иногда вызывал "Волгу" и продувал  трубку.  В  печурке  багровым  отсветом
догорали остатки углей, и слабые отблески от них лежали на  темных  жердях
перекрытия.
   Комбат стянул с плеч шинель, подвернул воротник гимнастерки. Брился  он
вовсе не потому,  что  завтра  предстоял  трудный  бой,  в  котором  могло
произойти худшее из всего, что  происходило  на  любой  войне.  Просто  он
чувствовал на подбородке щетину и знал,  что  завтра  времени  у  него  не
будет. Теперь же настала самая тихая пора ночи, когда, кроме немцев,  вряд
ли кто мог его потревожить, и он успокоенно расслабился, оставаясь в  этой
тиши наедине с собой и своими заботами.
   Натирая мыльной водой обветренный подбородок,  он  в  который  уже  раз
думал, вздыхая, какой зверски трудной выдалась эта война.  Была  ли  когда
еще такая  в  истории?  Сталинград  позволил  вздохнуть  с  облегчением  и
надеждой, военная удача на юге склонилась наконец в нашу сторону, наверно,
теперь там веселее. Но здесь, в этих лесах и болотах,  на  этих  холмах  и
проселках, у разоренных войной деревень и погостов, по-прежнему дьявольски
трудно.  По-прежнему  враг  дерется  до  последней   возможности,   упорно
отстаивая каждую высотку в поле  и  каждый  сарай  в  деревне.  Чтобы  его
одолеть, сколько надобно силы, организованности и  умения,  и,  если  чего
недостает, вся тяжесть борьбы ложится на многострадальную матушку  пехоту,
которой платить за все своей большой кровью. И часто  те,  кто  платит  по
этому кровавому счету, не м