ие, отошел к орудию.
   -  Все-таки  ты  лейтенант,  Гога,  и  привыкай,   -   сказал   Кузнецов,
сдерживаясь, чтобы  не  засмеяться,  увидев,  как  Давлатян  с  воинственной
неприступностью вздернул свой лиловый на холоде нос.
   - А я не хочу привыкать! Это к чему? С какими-то намеками полез! Мы  что,
животные какие?
   - Подтянись! Ближе к орудиям! Приготовиться одерживать!..
   От головы колонны навстречу батарее выехал  Дроздовский.  В  седле  сидел
прямо, как влитой, непроницаемое лицо под слегка  сдвинутой  со  лба  шапкой
строго; перешел с рыси на  шаг,  остановил  крепконогую,  длинношерстную,  с
влажной  мордой  монгольскую  лошадь  обочь  колонны,  придирчивым  взглядом
осматривая растянутые взводы, цепочкой и вразброд шагающих  солдат.  У  всех
затягивали подбородки потолстевшие от инея подшлемники,  воротники  подняты,
вещмешки неравномерно покачивались на сгорбленных спинах. Ни  одна  команда,
кроме команды "привал",  уже  не  могла  подтянуть,  подчинить  этих  людей,
отупевших в усталости. И  Дроздовского  раздражала  полусонная  нестройность
батареи, равнодушие, безразличие ко всему людей; но особенно раздражало  то,
что на передках были сложены солдатские вещмешки  и  чей-то  карабин  палкой
торчал из груды вещмешков на первом орудии.
   -  Подтяни-ись!  -  Дроздовский  упруго  привстал  в  седле.  -   Держать
нормальную  дистанцию!  Чьи  вещмешки  на  передке?  Чей  карабин?  Взять  с
передка!..
   Но никто не двинулся к передку, никто не побежал, только шагавшие ближе к
нему  чуть  ускорили  шаги,  вернее,  сделали  вид,  что   понята   команда.
Дроздовский, все выше привставая на стременах, пропустил мимо себя  батарею,
затем решительно щелкнул плеткой по голенищу валенка:
   - Командиры огневых взводов, ко мне!
   Кузнецов и Давлатян подошли вместе. Слегка перегнувшись с  седла,  ожигая
обоих прозрачными, покрасневшими на ветру глазами, Дроздовский  заговорил  с
резкостью:
   - То, что нет привала, не дает права распускать на  марше  батарею!  Даже
карабины на передках! Что, может, люди уже вам не подчиняются?
   - Все устали, комбат, до предела, - негромко сказал Кузнецов.  -  Это  же
ясно.
   - Даже лошадь вон как дышит!.. - поддержал Давлатян и погладил влажную, в
иглистых сосульках морду  комбатовой  лошади,  паром  дыхания  обдавшей  его
рукавицу.
   Дроздовский дернул повод, лошадь вскинула голову.
   - Командиры взводов у меня, оказывается, лирики! - ядовито заговорил  он.
- "Люди устали", "лошадь еле дышит". В гости чай пить идем или на передовую?
Добренькими хотите быть? У добреньких на фронте люди, как мухи, гибнут!  Как
воевать будем - со словами "простите, пожалуйста"?  Так  вот...  если  через
пять минут карабины и вещмешки  будут  лежать  на  передках,  вы,  командиры
взводов, сами понесете их на своих плечах! Ясно поняли?
   - Ясно.
   Чувствуя  злую  правоту  Дроздовского,  Кузнецов  поднес  руку  к  виску,
повернулся и зашагал к передкам. Давлатян побежал к орудиям своего взвода.
   - Чьи  шмотки?  -  крикнул  Кузнецов,  стаскивая  с  передка  загремевший
котелком вещмешок. - Чей карабин?
   Солдаты, оборачиваясь, машинально поправлял и за плечами вещмешки; кто-то
сказал угрюмо:
   - Кто барахло оставил? Чибисов, никак?
   - Чибисо-ов! - с сержантской интонацией заорал Нечаев, напрягая горло.  -
К лейтенанту!
   Маленький Чибисов, в не по росту широкой, короткой, словно толстая  юбка,
шинели,  хромая,  натыкаясь  на  солдат,  спешил  к  передкам   от   повозок
боепитания, издали выказывая всем выжидательную, застывшую улыбку.
   - Ваш вещмешок? И  карабин?  -  спросил  Кузнецов,  испытывая  неловкость
оттого, что Чибисов засуетился у передка, взглядом и движениями выражая свою
ошибку.
   -  Мой,  товарищ  лейтенант,  мой...  -  Пар  оседал  на  инистую  шерсть
подшлемника, голос его был глух. -  Виноват  я,  товарищ  лейтенант...  Ногу
натер до крови. Думал, разгружусь - малость ноге полегче будет.
   - Устали? - неожиданно тихо спросил Кузнецов и посмотрел на Дроздовского.
Тот, выпрямившись в седле, ехал вдоль колонны  и  наблюдал  за  ними  сбоку.
Кузнецов вполголоса приказал: - Не отставать, Чибисов. Идти за передками.
   - Слушаюсь я, слушаюсь...
   Рыхло и пьяно припадая на натертую  ногу.  Чибисов  заковылял  рысцой  за
орудием.
   - А этот сидор чей? - спросил Кузнецов, взяв второй вещмешок.
   В это время сзади послышался смех. Кузнецов подумал, что смеются над ним,
над его старшинской распорядительностью или над Чибисовым, и оглянулся.
   Слева от орудия  шел  по  обочине  медвежьей  развалкой  Уханов  с  Зоей,
посмеиваясь, говорил ей что-то, а она, будто переломленная ремнем  в  талии,
рассеянно слушала, кивала ему потным, усталым лицом. Санитарной сумки на  ее
боку не было, - наверно, положила на повозку санроты.
   Они давно, по-видимому, шли вместе за батарейными  тылами  и  сейчас  оба
догнали орудия. Утомленные солдаты недоброжелательно косились на них, как бы
отыскивая в наигранной веселости Уханова тайный, раздражающий смысл.
   - И чего конюшенным жеребцом заливается? - заметил пожилой ездовой Рубин,
покачиваясь в седле квадратным телом, то и дело корябая  рукавицей  зябнущий
подбородок. -  Ровно  показать  перед  девкой  хочет  героическое  состояние
нервов: живой, мол, я! Ты гляди-ка, сосед, - обратился он к Чибисову, -  как
наша зелень батарейная вокруг девки-то городские  амуры  разводит.  Ровно  и
воевать не думают!
   -  А?  -  отозвался  Чибисов,  старательно  поспешая  за   передком,   и,
высморкавшись, вытер пальцы о полу шинели. - Прости за-ради Бога, не  слышал
я...
   - Глухарь аль притворяешься, пленный? Щенки, говорю! - крикнул  Рубин.  -
Нам с тобой бабу хоть в полной готовности давай - отказались бы... А им хоть
бы хны!
   - А? Да-да-да, - забормотал Чибисов. - Хоть бы хны... верно говоришь.
   - Чего "верно"? Блажь городская в башках - вот что! Всё  хи-хи  да  ха-ха
вокруг юбки. Легкомыслие!
   - Не болтайте глупости, Рубин!  -  сказал  сердито  Кузнецов,  отстав  от
передка и глядя в направлении белого полушубка Зои.
   Вперевалку ступая, Уханов продолжал рассказывать ей что-то, но Зоя теперь
не слушала его, не кивала  ему.  Подняв  голову,  она  в  каком-то  ожидании
смотрела на Дроздовского, тоже, как и все, обернувшегося  в  их  сторону,  и
потом, как по  приказу,  пошла  к  нему,  мгновенно  забыв  про  Уханова.  С
незнакомым, покорным выражением  приблизясь  к  Дроздовскому,  она  неровным
голосом окликнула:
   - Товарищ лейтенант... - и, шагая рядом с лошадью, подняла к нему лицо.
   Дроздовский в ответ не то поморщился, не то улыбнулся,  украдкой  тыльной
стороной перчатки погладил ее по щеке, проговорил:
   - Вам-то советую, санинструктор, сесть на повозку санроты. В батарее  вам
делать нечего.
   И пришпорил коня в рысь, исчез впереди, в голове колонны, откуда  неслась
команда: "Спуск, одерживай!", а солдаты затеснились  вокруг  упряжек,  около
передков, облепили орудия, замедлившие движение перед спуском.
   - Так что, мне в санроту? - сказала Зоя грустно. -  Хорошо.  Я  пойду  До
свидания, мальчики. Не скучайте.
   - Зачем в санроту? - сказал Уханов, совершенно не  обиженный  кратким  ее
невниманием. - Садитесь  на  орудийный  передок.  Куда  это  он  вас  гонит?
Лейтенант, найдется место для санинструктора?
   Ватник Уханова распахнут на груди до  ремня,  подшлемник  снят,  шапка  с
незавязанными болтающимися ушами оттиснута на затылок, открывая до  красноты
нажженный ветром лоб, светлые, как бы не знающие стыда глаза сощурены.
   - Для санинструктора может быть исключение, - ответил Кузнецов. - Если вы
устали, Зоя, садитесь на передок второго орудия.
   - Спасибо, родненькие, - оживилась Зоя. - Я совсем  не  устала.  Кто  вам
сказал, что я устала? Шапку даже  хочется  снять:  до  чего  жарко!  И  пить
немного хочется... Пробовала снег - от него какой-то железный вкус во рту.
   - Хотите глоток для бодрости? Уханов отстегнул фляжку от ремня, намекающе
потряс ее над ухом, во фляжке забулькало.
   - Неужели?..  А  что  здесь,  Уханов?  -  спросила  Зоя,  и  заиндевевшие
стрелочки бровей поднялись. - Вода? У вас осталось?
   - Попробуйте. - Уханов отвинтил металлическую пробку на фляжке. - Если не
поможет - убьете меня. Вот из этого карабина. Стрелять умеете?
   - Как-нибудь сумею нажать спусковой крючок. Не беспокойтесь!
   Кузнецову  неприятна  была  эта  ее  неестественная  оживленность   после
мимолетного разговора с Дроздовским,  это  необъяснимое  ее  расположение  и
доверчивость к Уханову, и он сказал строго:
   - Уберите фляжку Что вы предлагаете? Воду или водку?
   - Нет уж! А может быть, я хочу!  -  Зоя  тряхнула  головой  с  вызывающей
решимостью. - Почему вы меня, лейтенант, так опекаете? Родненький... вы что,
ревнуете? - Она погладила его по рукаву шинели.  -  Этого  совсем  не  надо,
Кузнецов, прошу вас, честное слово. Я одинаково отношусь к вам обоим.
   -  Я  не  могу  вас  ревновать  к  вашему   мужу,   -   сказал   Кузнецов
полуиронически, и это, почудилось, прозвучало вымученной пошлостью.
   - К моему мужу? - Она расширила глаза. - Кто вам сказал, что у меня муж?
   - Вы сами сказали. Разве не помните? А впрочем, простите, Зоя, это не мое
дело, хотя я был бы рад, если бы у вас был муж.
   - Ах да, сказала тогда Нечаеву.. Какая чепуха! -  Она  рассмеялась.  -  Я
хочу быть вольным перышком. Если  муж  -  значит,  дети,  а  это  совершенно
невозможно на войне, как преступление. Понимаете вы? Я хочу, чтобы вы  знали
это, Кузнецов, и вы, Уханов... Просто я вам верю, вам обоим! Но пусть у меня
будет какой-то серьезный и грозный муж, если вам хочется, Кузнецов! Ладно?
   - Мы запомнили, - ответил Уханов. - Но это не играет роли.
   - Тогда спасибо вам, братики. Вы все-таки хорошие. С вами можно воевать.
   И, закрыв глаза, как  перед  ощущением  боли,  преодолевая  себя,  отпила
глоток из фляжки, закашлялась, тотчас  засмеялась,  помахав  варежкой  перед
вытянутыми, дующими губами. С отвращением, как заметил Кузнецов, она  отдала
фляжку,  посмотрела  сквозь  влажные   ресницы   на   Уханова,   невозмутимо
завинчивающего пробку, но сказала не без веселого изумления:
   - Какая гадость! Но как все же хорошо! У меня  сразу  лампочка  в  животе
зажглась!
   - Может, повторить? - спросил добродушно Уханов. - Вы разве в первый раз?
Это самое...
   Зоя качнула головой:
   - Нет, я пробовала...
   - Уберите фляжку, и чтоб я  не  видел!  -  резко  сказал  Кузнецов.  -  И
проводите Зою в санроту. Там ей будет лучше!
   - Ну, зачем вы хотите мной командовать,  лейтенант?  -  шутливо  спросила
Зоя. - Вы, по-моему, подражаете Дроздовскому,  но  не  очень  умело.  Он  бы
железным голосом приказал: "В санроту!", и Уханов ответил бы: "Есть".
   - Я бы подумал, - сказал Уханов.
   - Ничего не думали бы. "Есть" - и все!
   - Од-держивай!.. Спуск! - донеслась спереди угрожающая команда. - Тормоз!
Расчеты к орудиям!
   Кузнецов повторил команду и пошел вперед, в голову  батареи,  где  вокруг
упряжки первого орудия густо столпились солдаты, руками придерживая  станины
и колеса, упираясь плечами в щит, в передок, а ездовые с руганью  и  криками
натягивали поводья, сдерживали лоснящихся от пота  лошадей,  приседающих  на
задние ноги перед крутым спуском в глубокую балку.
   Передняя батарея миновала накатанный, натоптанный,  стеклом  вспыхивающий
ледяной спуск, благополучно  прошла  по  дну  балки,  и  орудия  и  передки,
по-муравьиному облепленные кишащими  солдатами,  подталкиваемые  ими  снизу,
подымались на противоположный скат, за которым  извивами  текла  и  текла  в
степи нескончаемая колонна. А далеко  внизу,  на  дороге,  поджидающе  стоял
командир взвода управления старшина Голованов и кричал надсадным голосом:
   - Давай... давай на меня!
   -  Осторожней!  Ноги  лошадям  не  переломать!  Расчеты  од-держивай!   -
скомандовал Дроздовский, подъезжая на лошади  к  краю  спуска.  -  Командиры
взводов!.. Погубим лошадей - на себе орудия покатим!  Одерживай!  Медленней!
Медленней!..
   "Да, если переломаем ноги лошадям, на себе  придется  тащить  орудия!"  -
подумал в возбуждении Кузнецов, вдруг сознавая, что и он,  и  все  остальные
полностью  подчинены  чьей-то   воле,   которой   никто   не   имеет   права
сопротивляться в неистово-неудержимом, огромном  потоке,  где  уже  не  было
отдельного  человека  с  его  бессилием  и  усталостью.  И,  упиваясь   этой
поглощающей растворенностью во всех, он повторил команду:
   - Держать, держать!.. Все к орудиям!  -  и  бросился  к  колесам  первого
передка, в гущу солдатских тел, а  расчет  с  озверелыми  лицами,  с  хрипом
навалился на передок, на колеса заскользившего по крутому скату орудия.
   - Стой, зараза! Ос-сади! - вразброд закричали  на  лошадей  ездовые.  Они
будто очнулись и,  крича,  страшно  раскрывали  рты  в  ледяной  бахроме  на
подшлемниках.
   Колеса передка и орудия не вращались, стянутые цепями тормоза, но цепь не
врезалась в накатанную до полированной гладкости, набитую дорогу, и  валенки
солдат разъезжались, скользили по скату, не находя точек  опоры.  А  тяжесть
нагруженного снарядами передка  и  тяжесть  орудия  неудержимо  наваливались
сверху  Деревянные  вальки  изредка  ударяли  по  задним  натруженным  ногам
присевших  коренников  с  задранными  мордами;   ездовые   дико   закричали,
оглядываясь на расчет, ненавидя и умоляя взглядом, - и  весь  клубок  трудно
дышащих,  нависших  на  колеса  тел  покатился  вниз,  убыстряя  и  убыстряя
движение.
   - Одерживай! - выдохнул Кузнецов,  чувствуя  необоримую  тяжесть  орудия,
видя рядом налитое кровью лицо Уханова, широкой своей  спиной  упершегося  в
передок; а справа - выкаченные напряжением круглые глаза Нечаева, его  белые
усики, и неожиданно в разгоряченной голове мелькнула мысль  о  том,  что  он
знает  их  давно,  может  быть,  с  тех  страшных  месяцев  отступления  под
Смоленском, когда он не был лейтенантом, но  когда  вот  так  же  вытягивали
орудия при отступлении. Однако он не знал их тогда и удивился этой мысли.  -
Ноги, ноги берегите... - выдавил Кузнецов шепотом.
   Орудие с передком скатывалось по откосу в балку, визжала по  снегу  цепь,
оскальзывались на спуске потные коренники, с резким звоном выбивая  копытами
острые брызги льда; ездовые, отваливаясь назад, еле  удерживаясь  в  седлах,
натягивали поводья, но правая лошадь переднего уноса внезапно  упала  брюхом
на дорогу и,  пытаясь  встать,  натужно  дергая  головой,  покатилась  вниз,
потянув за собой коренников.
   Ездовой на левой уносной удержался в седле, с испуганно-сумасшедшим видом
отшатнулся вбок, не в силах поднять истошным криком правую, а она  билась  о
дорогу, скользила на боку, рвала, тянула  постромки.  С  отчаянием  Кузнецов
ощутил, как орудие неслось по скату, настигая упавшую  лошадь,  увидел,  как
внизу старшина Голованов бросился к ней навстречу, потом отскочил в  сторону
и опять кинулся с попыткой схватить за повод.
   - Одерживай!.. - крикнул Кузнецов.
   И, ощутив невесомую легкость в плече, не сразу понял, что передок  вместе
с орудием, скатившись вниз,  затормозил  на  дне  балки.  С  крутой  руганью
солдаты утомленно распрямляли спины,  потирая  плечи,  смотрели  вперед,  на
упряжку.
   - Что с уносной? - едва выговорил Кузнецов, пошатываясь на  одеревеневших
ногах, и побежал к лошадям.
   Здесь уже стояли  Голованов  с  разведчиками,  ездовой  Сергуненков,  его
напарник с коренников Рубин. Все глядели на лошадь, лежавшую на боку посреди
дороги. Сергуненков, худенький, бледный, с  испуганным  лицом  подростка,  с
длинными руками, озираясь беспомощно,  вдруг  взялся  за  повод,  а  молодая
уносная, будто поняв, что он хотел  сделать,  замотала  головой,  вырываясь,
умоляюще   кося   влажными   кроваво-зеркальными,   возбужденными   глазами.
Сергуненков отдернул руку и, оглянувшись в молчаливом отчаянии, присел перед
уносной на корточки. Поводя мокрыми потными боками, лошадь заскребла по льду
задними копытами, в горячке стараясь подняться, но не поднялась, и по  тому,
как были неестественно подогнуты ее передние ноги, Кузнецов понял,  что  она
не подымется.
   - Да вжарь ты ей раза, Сергуненков! Чего раскорячился? Не  знаешь  норова
этой сволочи-симулянтки? - в сердцах выругался ездовой с  коренников  Рубин,
солдат с обветренным, грубым лицом, и хлестнул кнутом по своему наножнику.
   - Сам ты сволочь! - тонким, протяжным голосом крикнул Сергуненков.  -  Не
видишь разве?
   - А чё видеть-то? Знаю ее: все взбрыкивает! Играться бы только. Кнута  ей
- враз очухается!
   - Заткнись, Рубин, надоел! - Уханов предупреждающе толкнул его плечом.  -
Сказать хочешь - подумай.
   - И до фронта не дошла лошаденка-то, - вздохнул  с  жалостью  Чибисов.  -
Беда какая...
   - Да, кажется, передние ноги, - сказал Кузнецов, обходя  уносную.  -  Ну,
что вы наделали, ездовые, черт вас возьми! Держали поводья, называется!
   -А что делать, лейтенант? - проговорил Уханов. - Конец лошадке.  На  трех
остались. Запасных нет.
   - На горбу, значит, потащим орудие? - спросил Нечаев, покусывая усики.  -
Давно мечтал. С детства.
   - Вот комбат сюда... - робко сказал Чибисов. - Разберется он.
   - Что у вас, первый взвод? Почему задержка?
   Дроздовский спустился на своей монгольской лошади  в  балку,  подъехал  к
толпе солдат, расступившихся впереди, быстро  взглянул  на  уносную,  тяжело
носившую боками, перед которой сидел на корточках,  ссутулясь,  Сергуненков.
Тонкое  лицо  Дроздовского  казалось  спокойно-застывшим,   но   в   зрачках
плескалась сдерживаемая ярость.
   - Я... вас... предупреждал, первый взвод! - разделяя слова, заговорил  он
и указал  плеткой  на  ссутуленную  спину  Сергуненкова.  -  Какого  дьявола
растерялись? Куда смотрели? Ездовой, вы что, молитесь? Что с лошадью?
   - Вы же видите, товарищ лейтенант, - сказал  Кузнецов.  Сергуненков,  как
слепой, обратил глаза к Дроздовскому, по детским щекам его из-под  обмерзших
ресниц катились слезы. Он молчал, слизывая языком эти светлые  капельки,  и,
сняв рукавицу, с  осторожной  нежностью  гладил  морду  лошади.  Уносная  не
билась, не пыталась встать,  а,  раздувая  живот,  лежала  тихо,  понимающе,
по-собачьи  вытянув  шею,  положив  голову  на  дорогу,  со   свистом   дыша
Сергуненкову в пальцы, щупая их мягкими губами. Что-то невероятно тоскливое,
предсмертное было в  ее  влажных,  косящих  на  солдат  глазах.  И  Кузнецов
заметил, что на ладони Сергуненкова был овес, вероятно, давно припрятанный в
кармане. Но голодная лошадь не  ела,  лишь,  вздрагивая  влажными  ноздрями,
обнюхивала ладонь ездового, слабо хватая губами и  роняя  на  дорогу  мокрые
зерна. Она улавливала, видимо, давно забытый в этих снежных степях запах, но
вместе с тем чувствовала и другое, то неотвратимое, что отражалось в  глазах
и позе Сергуненкова.
   - Ноги, товарищ лейтенант, - заговорил слабым  голосом  Сергуненков,  все
слизывая  языком  капельки  слез  с  уголков  рта.  -  Вон...  как  человек,
мучается... И надо же ей было вправо пойти... Испугалась чего-то...  Я  ведь
ее сдерживал... молодая она кобылка. Неопытная под орудием...
   - Держать надо было, ежова голова!  А  не  о  девках  мечтать!  -  злобно
выговорил ездовой Рубин. - Чего развесил нюни-то?.. Тьфу, щенок!.. Людей тут
скоро без разбору, а он над лошаденкой... Смотреть тошно! Пристрелить  надо,
чтоб не мучилась, - и дело с концом!
   Весь квадратный, неповоротливый, толсто одетый - в ватнике, в  шинели,  в
стеганых штанах, - с наножником на правой ноге, с карабином за спиной,  этот
ездовой   неожиданно   вызвал   у   Кузнецова   неприязнь   своей    злобной
решительностью.  Слово  "пристрелить"   прозвучало   приговором   на   казнь
невиновного.
   - Придется, видать, - проговорил кто-то. - А жаль кобылку...
   При отступлении под Рославлем Кузнецов видел раз, как солдаты из  жалости
пристреливают раненых лошадей, переставших быть тягловой силой