пока темно?
   Нет, Баурджан, не жди... Штаб полка, может статься, погиб.  Где-нибудь,
может статься, окружен и штаб дивизии.  А  завтра-послезавтра  линия  боев
окажется в тридцати, в сорока километрах позади нас. И приказ  не  дойдет,
приказа не будет.
   Что тогда? Я командир, я обязан предусмотреть худшее. Приказа не будет.
Что тогда?
   Противник сузит кольцо, предложит сдаться, мы ответим пулями.  Я  верил
моим бойцам. И знал: они верят  мне,  своему  командиру.  Мое  слово,  мое
приказание переданы им.
   Они роют и роют сейчас: кланяются матушке земле, заступнице солдата.  В
земляных  дудках  нас  не  достанешь  снарядами  и  бомбами.   Нужна   вся
артиллерия, сосредоточенная немцами в районе прорыва, чтобы  перебить  нас
орудийным огнем. Бомбежку выдержим. Вытерпим и голод. Есть лошади,  конины
хватит надолго. Попробуйте суньтесь, раздавите-ка нас!
   У меня шестьсот пятьдесят бойцов. Каждый убьет несколько немцев, прежде
чем падет в бою. Нужна дивизия, чтобы истребить наш батальон. Полдивизии -
долой! Пусть-ка немцы уплатят эту цену за батальон панфиловцев.
   Уйдя в мысли, я сидел на командном пункте,  в  крепко  срубленном  доме
лесника, на штабной  половине.  Здесь  уже  стояли  телефоны;  отсюда  шли
провода в роты и к орудиям.
   Отсюда  я  смогу  управлять  сопротивлением,  смогу  перебросить   силы
навстречу врагу, если, пробив брешь, он вклинится в лес.  Мы  тогда  будем
драться в лесу, убивая из-за деревьев, из-за пней, отходя шаг за шагом.
   Последняя черта, последний обвод будет здесь, у дома лесника.
   Не спят после смены часовые и  телефонисты:  они  роют  оборону  вокруг
штаба, роют ямы, траншеи, запасные пулеметные гнезда, валят лес на завалы.
Мы заложим бревнами окна, прорежем в срубе бойницы, будем драться и здесь,
в этом доме. Сюда принесены два ящика гранат, в сенях стоит пулемет.
   Я верил своим бойцам, своим командирам: никого не возьмут живым.
   Подползла зловещая мысль: а раненые?


   А раненые? Как поступлю с ними?
   Через сени прошел на другую половину, к ним.
   Фитиль керосиновой лампы  был  привернут.  Наш  фельдшер,  голубоглазый
старик Киреев, топил печь. Дверца была раскрыта. Отсветы огня мелькали  на
бревенчатой стене, на серых одеялах, на неподвижных лицах.
   Кто-то бредил. Кто-то тихо сказал:
   - Товарищ комбат!
   Ступая на носки, я подошел. Меня звал Севрюков. Он  лежал  навзничь  на
краю наскоро сбитых нар; вдавившаяся в подушку  голова  не  поднялась.  Он
дышал с легким свистящим звуком; осколки врезались в грудь и в  пах;  раны
были тяжелы, но не смертельны. Промелькнуло странное чувство:  показалось,
я помню его раненым давно-давно, в действительности же это случилось всего
несколько часов назад.
   Я присел в ногах. Опершись локтями,  Севрюков  попытался  приподняться,
сморщился  и  глухо  застонал.  Подбежал   Киреев.   Осторожно   укладывая
Севрюкова, он ворчливо и ласково выговаривал ему.
   - Идите, Киреев, - коротко произнес Севрюков.
   И молчал, пока фельдшер не удалился к печке, потом шепотом сказал:
   - Наклонитесь немного. Я хочу вас  спросить:  что  там?  -  он  показал
взглядом за стену. - Что такое, товарищ комбат?
   - Как - что такое?
   - Почему вы не отправляете нас в тыл?
   Что ответить? Обмануть? Нет. Пусть Севрюков знает. Я сказал:
   - Батальон окружен.
   Севрюков закрыл глаза. Серое  на  белой  подушке  лицо  с  проступившей
щетиной, с аккуратно зачесанными седоватыми  у  висков  волосами  казалось
безжизненным. О чем он думал? Темные веки поднялись.
   - Товарищ комбат... прошу дать мне оружие...
   - Да, это надо, Севрюков. Распоряжусь.
   Я хотел встать, но Севрюков взял мою руку:
   - Вы... вы не оставите? Не оставите нас?
   Рукой и глазами он цеплялся за меня.
   - Нет, Севрюков, не оставлю.
   Пальцы легко разжались. Он слабо улыбнулся мне, он верил комбату.
   С тяжелой душой я неслышно пошел к двери. Но раздалось еще раз:
   - Товарищ комбат...
   Не хотелось, но пришлось подойти.
   - Сударушкин, ты?
   Голова под белым  незагрязнившимся  бинтом  казалась  странно  толстой.
Перевязка охватывала лоб, но лицо  было  открыто.  На  одеяле  неподвижно,
будто не своя, лежала забинтованная, тоже странно огромная рука.
   - Когда это он тебя?
   - А вы, товарищ комбат, разве не помните? Вы же шумнули мне: "Молчи".
   Так это был он... Вспомнилось залитое кровью лицо, красные мокрые руки,
однообразные жуткие вскрикивания. Я  приказал:  "Молчи!"  -  и  он  кротко
замолчал.
   Сударушкин спросил:
   - Отогнали его?
   Зачем до времени бередить его душу?! Я сказал:
   - Да.
   - Слава те... А меня, товарищ комбат, на поправку домой пустят?
   - Конечно, - сказал я.
   Он улыбнулся.
   - А потом, товарищ комбат, я опять заступлю к вам,  опять  буду  у  вас
бойцом...
   - Конечно.
   И я быстро пошел, чтобы не выслушивать вопросов, не отвечать, не лгать.
   Обернувшись, я увидел капитана Шилова. Полусидя, прикрытый одеялом лишь
до пояса, он оперся спиною о бревенчатую стену и смотрел на  меня.  Ночник
бросал слабый свет;  глубокие  тени  резко  очерчивали  осунувшееся  лицо.
Вероятно, он не мог и не пытался уснуть. Доставленный сюда, он  один  тут,
среди раненых, знал то, что пока было неизвестно остальным. Знал и молчал.
Он промолчал и сейчас, ни о чем не спросив, не разжал даже губ.
   Как быть с этими беспомощными, беззащитными людьми? Отвечайте мне:  как
быть?
   Могу ли я поступить так?..
   ...Когда вплотную  подойдет  конец,  когда  останется  одна  пулеметная
лента, я войду с пулеметом сюда. Низко поклонюсь и скажу:
   "Все бойцы дрались до  предпоследнего  патрона,  все  мертвы.  Простите
меня, товарищи. Эвакуировать вас я не имел возможности, сдавать вас немцам
на муки я не имею права. Будем умирать как советские солдаты".
   ...Я последним приму смерть.  Сначала  приведу  пулемет  в  негодность,
потом убью себя.
   Могу ли я так поступить? А как иначе? Сдать раненых  врагу?  На  пытки?
Как иначе - отвечайте же мне!
   ...И не останется на свете никого, кто мог  бы  рассказать,  как  погиб
батальон панфиловцев, первый батальон Талгарского полка.
   И когда-нибудь после  войны  будет  найдено,  может  быть,  в  немецких
военных архивах донесение, где прочтут, сколько врагов перебил  окруженный
советский батальон. Тогда, может быть, узнают, как дрались и умирали мы  в
безыменном подмосковном лесу... А может быть, и не узнают.
   Тянулись ночные часы, ночные думы.


   Брудный не возвращался. Бозжанов не возвращался.
   Я верхом выезжал на опушку, к линии работ. Бойцы рыли и рыли,  уходя  в
грунт по пояс, по плечи и глубже. Некоторые  совсем  скрылись;  из  черных
проемов лишь взлетали лопаты, выбрасывая землю.
   Месяц  то  ясно  светил,  то  затуманивался.   Мороз   отпустил,   небо
заволакивалось.
   Я посматривал в темную даль, откуда  мог  появиться  Брудный.  Хотелось
вновь дать орудийный залп по Новлянскому, по Новошурину. Мы не  спим,  так
не дадим и вам спать!  Но  следовало  беречь  снаряды:  они  нужны,  чтобы
держать  дорогу,  нужны,  чтобы  встретить,  когда  придет  час,  картечью
атакующие цепи.
   Ночь казалась долгой-долгой. С опушки я направлял Лысанку назад в штаб.
Добрая лошадь медленно переступала меж деревьев. Я не подгонял ее. К чему?
   В штабе томился, думал.
   Приблизительно в час ночи загудел телефон.
   - Товарищ комбат, вас, - сказал телефонист.
   Звонил Муратов. Бозжанов отрядил его, своего скорохода,  сообщить  мне,
что его отряд подходит, выводя снаряды и пушки.
   Лысанка была под седлом. Я поспешил навстречу. Четыреста снарядов, ого!
Теперь можно трахнуть по Новлянскому, по  Новошурину.  Сейчас  заголосите,
выскочите из тепла, "господа победители"! Мы не спим и вам не дадим спать!



10. ВОСЕМЬДЕСЯТ СЕМЬ

   Верхом, сопровождаемые Синченко, я встретил колонну близ леса.
   Остановился, пропуская упряжки. Тяжелые артиллерийские колеса до черной
земли продавливали снег.
   Бозжанов оживленно докладывал: немцы беспечны, спят, постов нет,  никто
не помешал его маленькому войску.
   Лысанка узнала Джалмухамеда, тянулась к нему мордой, он часто ласкал  и
угощал мою лошадь; в зубах и теперь захрустел сахар.
   Маленькому войску... Кой черт маленькому? Что это? Откуда  он  пособрал
людей?
   Рядом с лошадьми, рядом с пушками, зарядными ящиками шли и шли фигуры с
винтовками, в шинелях.
   Я спросил:
   - Кого ты привел? Что за народ?
   Бозжанов радостно ответил:
   - Почти сто человек, товарищ комбат. Из батальона Шилова.  Выходили  по
двое, по трое из лесу. Нас чуть не целовали.
   Я скомандовал:
   - Колонна, стой!
   Битюги стали, замер скрип колес.
   - Посторонним отойти! За  орудиями  не  следовать!  Командир  отделения
Блоха!
   - Я!
   - Проверьте исполнение! Синченко!
   - Я!
   - Передайте мое приказание командиру  ближней  роты  и  затем  в  штаб,
Рахимову: ни одного постороннего  человека  не  допускать  в  расположение
батальона...
   - Есть, товарищ комбат.
   - Отправляйтесь.
   Он поскакал.
   От длинной цепи упряжек отделялись  темные  фигуры.  Некоторые  стояли,
отойдя поодаль, другие шли ко мне. Блоха доложил, что в  колонне  остались
только свои.
   - Колонна, марш!
   Орудия двинулись. Я молча смотрел. Последним с винтовкой в  руке  шагал
Мурин.
   Почуяв повод, Лысанка тронулась вслед.
   - А мы? Мы куда, товарищ командир?
   - Куда хотите... Бегляки мне не нужны.


   Они гурьбой шли за Лысанкой, они жались ко мне.
   - Товарищ командир, примите нас...
   - Товарищ командир, он зашел с тылу, со всех сторон. Вот и  получилось,
товарищ командир!
   - Мы из окружения, товарищ командир!
   - В плен, что ли, нас посылаете? Не имеете права...
   Я не отвечал. На душе вновь было  мрачно.  "Из  окружения".  Опять  это
слово, которое,  будто  сговорившись,  повторяли  скитальцы  в  солдатских
шинелях, что брели через нашу линию из-под Вязьмы. Оно навязло в ушах, оно
стало ненавистным.
   Хотелось крикнуть: "А где ваши командиры? Почему они  не  взяли  вас  в
узду?" Но я вспомнил раненого капитана Шилова, вспомнил, с какой  страстью
он сказал: "Ведь  дрались  же  две  роты,  ведь  не  бросили  же  раненого
командира".
   И все-таки батальон разбит, рассеян по лесу. "Закономерно ли это?"  Так
недавно у меня в блиндаже вслух спросил себя Шилов. Спросил  -  и  не  дал
ответа.
   Этих солдат жалели до боя. Они бежали от врага - в их  душах  гнездился
страх. Они побегут и здесь. Нет, я не впущу их в наш ощетинившийся остров.
Шатнулись в бою? Так шатайтесь и теперь как неприкаянные.
   Кто-то взял рукой стремя.
   - Аксакал, вы неправы, - сказал по-казахски Бозжанов.
   Вот как! Нашелся заступник.  И  он,  значит,  идет  за  мной  вместе  с
бегляками, которых пособрал?
   - Вы неправы, - повторил он. - Это советские люди,  красноармейцы.  Так
нельзя, аксакал.
   Я не прервал, но и не ответил. Бозжанов продолжал:
   - Нельзя, аксакал, их прогонять... Назначьте меня их командиром.  Я  их
привел, я с ними буду в бою. Дайте нам-задачу, дайте нам боевой участок.
   - Нет, - сказал я.


   Не понимая казахской речи, все прислушивались, все теснились к Лысанке.
По интонациям  они,  наверное,  угадывали:  толстый  политрук  заступился,
толстый политрук отстаивает. А этот - сухолицый, едущий на коне,  что  все
время молчит, что бросил какое-то слово, -  этот  не  хочет.  Некоторые  в
зыбком свете месяца старались заглянуть в мое лицо.
   Лысанка все  тянула,  все  поворачивала  к  нашему  лесу,  словно  тоже
просила: туда.
   Словам Бозжанова я отворил сердце, обдумал. И сказал:  "Нет!"  И  резко
направил Лысанку в сторону от леса.
   Люди тянулись за мной, лепились ко мне.
   Я не мог, поймите меня, не мог взять их в  батальон.  Поработать  бы  с
ними, обжать, прочеканить эту вереницу, и верю, были бы воины на славу. Но
надобно время - то, чего у меня нет. Остались немногие часы  до  жестокого
боя.
   Что я могу для них сделать? Пусть уходят, помогу им добраться туда, где
их обожмут, прокуют... А тут... Тут они не нужны.
   Отворачивая от леса,  не  оглядываясь,  а  шагом  ехал  по  полю.  Меня
несколько раз окликнули наши посты.
   Вернулся Синченко.
   - Приказание исполнено, товарищ комбат...
   - Рахимову звонил?
   - Да.
   Я подождал, не скажет ли Синченко чего-либо еще,  нет  ли  новостей  от
Рахимова. Но Синченко молчал.
   Я буркнул:
   - Хорошо...
   Мы приближались к дороге, что  шла  на  Долгоруковку,  что  выводила  к
своим. Там, вдоль узкого проулка, патрулировала наша конная  разведка.  Ей
была поставлена  задача:  непрестанно  следить,  свободна  ли  дорога,  не
закрылась ли, не заплыла ли щель.
   Краешком сердца я все еще надеялся, что, может быть,  прибудет  приказ,
что до света, пока есть скважина, мы, может быть, выскочим из петли.
   Разыскав пост конной разведки, я спросил:
   - Что нового?
   - Ничего... Недвижимо, товарищ комбат.
   - Кто знает дорогу?
   - Я.
   - В обход Долгоруковки?
   - Да.
   - Отправишься проводником. Проведешь вот этих.
   Обернувшись к людям, которые, прислушиваясь, стояли кругом,  я  показал
на дорогу:
   - Там Волоколамск, там наши части. Вас выведут. Идите.
   И тронул Лысанку назад, к лесу.


   Вдруг за мной побежали.
   - Товарищ командир... Товарищ командир...
   - Чего вам?
   - Товарищ командир... Примите нас, товарищ командир!
   Я ответил:
   - Прекратить базар! Слышали мой приказ? Ни один посторонний человек  не
будет допущен в расположение батальона.
   - Какие же мы посторонние? Мы же свои! Товарищ  командир,  вы  же  меня
лично знаете. Я Ползунов. При вас со мной разговаривал генерал. Помните?
   Ползунов... Во мгле я не видел, но  вспомнил  юношеское  лицо,  пухлые,
слегка оттопыренные губы, серьезные серые глаза, вспомнил  упрямый  ответ:
"Хорошо, товарищ генерал". Вот тебе и хорошо.
   - Что  же  ты,  Ползунов?  Генерал  сказал:  "Хочу  о  тебе,  Ползунов,
услышать"... А ты?
   Он не ответил. Я повторил:
   - А ты? Бежал?
   Ползунов мрачно произнес:
   - Там погибли бы зазря... Неохота, товарищ командир, помирать зазря...
   Кто-то рядом с ним смело заговорил:
   - А куда же нам, когда он наскочил сзади? Сидеть  по  норам,  дожидать,
чтобы кокнул? Ну и кинулись. Открыто скажу: и  я  бежал...  А  какая  была
мысль? Сейчас ты меня, а потом изловчусь - я тебя... Сочтемся.  Не  пойду,
товарищ командир, куда показываете.  Пускай  один  останусь  -  один  буду
партизанить! Открыто скажу: что хотите со мной делайте, а не пойду.
   Я спросил:
   - Фамилия?
   - Боец Пашко.
   Ползунов поспешил подтвердить:
   - Это, товарищ командир, истинно он, Пашко. Вы, может, опасаетесь,  что
тут есть шпионы? Нет,  товарищ  командир,  я  всех  тут  признаю...  И  по
документам можно свериться. Книжки, ребята, у всех есть?
   Я сказал:
   - Винтовки у всех есть?
   - У всех... У всех...
   - Каждому отвечать только за себя. Гранаты есть?
   - Есть! У меня есть!
   Теперь голосов было поменьше.
   - Порастеряли с перепугу? Ползунов, будешь за старшего. Построй  людей.
Приведи в воинский вид. С гранатами - на правый фланг.
   Не ожидая другой команды, люди стали торопливо строиться.
   Ползунов сказал:
   - Товарищ командир! Тут есть постарше меня званием.
   - В званиях потом будем разбираться. Сейчас у  всех  вас  одно  звание:
дезертир.
   Опять раздался голос Пашко:
   - Не принимаю на себя!
   - Молчать!
   Пашко казался отважнее других, но я видел: первая  доблесть  солдата  -
беспрекословное повиновение слову начальника - ему была  чужда.  Да,  имей
хоть золотую голову,  хлебнешь  горя,  если  солдат  не  подготовлен,  как
говорил Панфилов... Да, не надо бы их брать...  С  нерадостным  сердцем  я
скомандовал:
   - Равняйсь! Ползунов, подровняй  ряды!  Смирно!  Разговоры  прекратить!
Шевеление прекратить! По порядку номеров рассчитайсь!
   Ползунов доложил, что в строю вместе с ним восемьдесят семь бойцов.
   Я сказал:
   - Не бойцов! Восемьдесят семь беглецов, восемьдесят семь мокрых  куриц!
Долгих разговоров у меня с вами не будет. Вы пустили слезу:  примите  нас.
Москва слезам не верит. Не верю и я. Мой приказ  остается  неизменным:  ни
один трус, бежавший с рубежа, не войдет в расположение батальона.  В  наши
ряды встанут лишь бойцы. Вы отправитесь туда, откуда  бежали.  Вы  пойдете
дальше - в тыл врагу. Пойдете сейчас. И вернетесь по трупам врагов.  Тогда
вход  будет  открыт.  Командиром  отряда  назначаю  политрука   Бозжанова.
Напра-во! За мной, арш!


   Подобрав повод, я послал Лысанку ровным, небыстрым шагом. Вслед, строем
по два, следовали восемьдесят семь человек. Рядом со мной шел Бозжанов.
   Он попросил указаний. Я буркнул:
   - Погоди...
   На душе было по-прежнему мрачно.  Куда  я  веду  их?  Иду  наобум,  без
разведки, без плана, сам не знаю куда. Люди не разбиты  на  отделения,  на
взводы, не знают места в бою, не сумеют принять боевых  порядков.  Хотя  и
выстроены по два, они остались толпой.
   Надо бы выделить головной дозор. Надо бы вызвать один или  два  взвода,
чтобы ворваться к немцам с двух, с трех сторон.
   Надо бы... Эх, что еще надо бы...
   Моментами мучительно  сверлило  сознание  долга.  Я  понимал:  я  нужен
батальону, нужен до конца. Мое место не здесь! Зачем понесло меня во тьму,
черт знает с кем, черт знает куда? Я не имею права покидать  батальон,  не
должен влезать в необдуманную, нелепую затею, которая не кончится добром.
   И не было сил, не было воли повернуть дело по-иному.
   Приходила мысль: а вдруг без  меня  вернется  Брудный,  вдруг  прибудет
приказ? И я усмехался: не тешь себя, приказа не будет, не выйдешь.
   Потянулась полоса запыленного дочерна снега. Лысанка обходила  воронки.
Вот и линия окопов - покинутых, безмолвных, пустых.
   Тут все знакомо - каждый ходок, каждая тропка - и все неузнаваемо,  все
дико. Сбоку, в Новлянском, виднелись два-три  освещенных  окна.  Немцы  не
боялись нас, пренебрегали маскировкой... Взмыла ненависть: ну, погодите!..
   Я оглянулся на растянувшийся строй. Восемьдесят семь бегляков. Что  они
смогут? Эх, не так, не так все это надо бы...
   Вспомнилось, как неделю назад я отправлял в ночной набег  сотню  орлов.
Нас знобило тогда; прохватывала дрожь подъема, азарта, предчувствия боевой
удачи. То была операция - идея, расчет, удар наповал.
   А сейчас? Зачем я еду? Кой черт несет меня напропалую?


   Миновав линию пустых окопов, мы спустились к реке. Тут были знакомы все
броды, все бревнышки, перекинутые на курьих ножках с берега на берег.
   У такого мосточка я остановил людей. Журча, белым порожком река  бежала
поверх пары бревен.
   На той стороне, в сотне шагов от воды, чернел лес.
   Я вполголоса объяснил задачу: подобраться к Новлянскому  той  стороной,
лесом, у села перейти вновь реку вброд, ворваться в село, перебить немцев,
поджечь машины, поджечь понтонный мост.
   Потом спросил:
   - Понятно?
   Ответили негромко и немногие:
   - Понятно...
   До меня не дошли токи возбуждения, подъема перед  дракой.  Этим  людям,
только что бежавшим от немца, набравшимся страху, не верилось, что  сейчас
они будут страшны. А я? Верил ли я?
   - Здесь переходить по одному! - приказал я. - Затем двигаться  гуськом,
рассредоточение. Ползунов, вперед!
   Он   побежал   с   винтовкой   наперевес,   пригнувшись.   У    мостика
приостановился, ступил на скользкие бревна... Потом темный фон реки  скрыл
темную фигуру. На белом откосе того берега скоро появился силуэт.
   Ползунов поднялся по скату, у гребня прилег, потом привстал, выпрямился
и зашагал к лесу.
   Я сказал:
   - Правофланговый, вперед! В лесу  идти  гуськом,  по  порядку  номеров.
Интервал - пять - восемь шагов.
   Повинуясь руке, Лысанка вошла в реку. Тут было мелко, по брюхо.
   Почему  я  приказал  двигаться  в  лесу  поодиночке?  Зачем   с   таким
интервалом? Открою мою тайную мысль. Думалось: трусы попрячутся.  Во  тьме
леса это легк