на какие-то секунды исчез за солнцем - его тотчас поддержали:
     - Сейчас Петя запутает "худого"...
     Петр  поначалу  осторожничал,  потом  в  его  боязливо-дерзких  заходах
вспыхнул   азарт,   верх   взяла   напористость,   пожалуй,   прямолинейная,
бесшабашная, но и неукротимая. Чем дольше держался лейтенант,  ускользая  от
"мессера", тем заметней воодушевлялись сторонники  Петра,  и  комментарий  к
"бою" расширялся:
     - Теперь пойти на "сто девятом" к немцам в тыл, на свободную охоту!..
     - Срубят!..
     Опытность командира дивизии как воздушного бойца, его превосходство над
Аликиным принимались за должное, но призыв к выучке, к находчивости  получал
в действиях Потокина по  ходу  "боя"  такую  наглядность,  что  трудно  было
оставаться безучастным.
     - Вираж - королевский. Всем виражам вираж.
     - Раз - и в хвосте! Плевое дело, правда?
     - Медведь, Аликин, медведь!..
     - Идея!.. Потокин затешется в строй "юнкерсов"! Они подумают, что свой,
подпустят, он и пойдет их валить. Уж он на них отоспится!
     Трудно сказать, как обошлись бы немецкие бомбардировщики  с  Потокиным,
подпустили бы они его или нет,  но  что  летчики  истребительного  полка  за
жаркой  учебно-показательной  схваткой  проглядели   появление   заместителя
командующего - было фактом.
     Подъехав сзади и не выдавая себя, генерал Хрюкин наблюдал за "боем".
     - Дает дрозда товарищ подполковник! - слышал он справа.
     - С нашим атаманом не приходится тужить... - раздавалось слева.
     - Нет, не приходится!..
     - Послать "мессера" с Потокиным на свободную охоту, а в прикрытие  дать
звено Аликина! Чтобы Аликин его и прикрыл!
     -  Будет  работать  на  разведку!  -  положил   Хрюкин   конец   спорам
относительно использования трофея.
     Дежурный, проморгавший генерала, растерянно тянулся перед ним.
     Хрюкин дежурного не замечал.
     Мастерство, с таким блеском  проявленное  командиром  дивизии  по  ходу
эксперимента, его личный  триумф  как  летчика  вызывали  у  Хрюкина  тайную
зависть. Генерал это чувствовал, не мог себя пересилить и раздражался.
     Выслушав рапорт, Хрюкин  поставил  перед  Потокиным  задачу:  используя
трофейный самолет, вскрыть аэродромную сеть противника.
     - Рейд под кодовым названием  "троянский  конь",  -  шутливо  отозвался
Василий Павлович, испытывая прилив уверенности и свободы оттого, что  трофей
- не полностью, но ощутимо, как того им и хотелось, -  морально  обезврежен.
Потокин чувствовал это по себе, по тому, как воспринят поединок летчиками на
земле. - Немцы нас учат воевать, ну а мы их отучим.
     Какой он конь! - тут же возразил командиру дивизии Хрюкин, - "Мессер" в
одиночку если на то пошло, стригунок... Не надо чересчур захваливать  врага,
вражескую технику. Не надо.  Лучше  обдумайте  маршрут  разведки.  Чтобы  не
переживать сюрпризов наподобие последнего. - Генерал готов  был  взяться  за
виновников боевого провала "девятки".
     Разгоряченный Аликин заявил категорично, как он умел:
     - Сшибать их можно, товарищ генерал, это как пить дать!
     - Здравое суждение, - сказал Хрюкин.
     И отбыл, не изъявив желания  обсуждать  вопрос  о  служебном  положении
подполковника Потокина, - к вящему удовольствию самого Василия Павловича.

 * ЧАСТЬ ВТОРАЯ. МУЖЕСТВО *

     Осенью сорок первого  года,  когда  на  душе  Виктора  Тертышного  было
безрадостно и  постыло,  жизнь  неожиданно  ему  улыбнулась.  Во-первых,  он
наконец-то получил командирское звание воентехника. Во-вторых,  ему  удалось
добиться откомандирования из тыла, из летной школы, где он  служил  техником
по вооружению, на фронт.
     На тормозных  кондукторских  площадках,  в  толчее  продпунктов,  между
амбразурами воинских касс воентехник Виктор Тертышный, - в темной  куртке  с
"молнией" наискосок, в длинноухом шлеме на меху, - сходил за  летчика.  "Эй,
летчик, давай сюда, без тебя  пропадаем!"  -  обращались  к  нему.  Это  ему
льстило. Во время финской кампании Тертышпый летал стрелком-радистом на  СБ.
Тепло, жарко одетый, припускал он через сугробы к  самолету,  загребая  снег
развернутыми носками собачьих унтов; триста-четыреста метров  тяжелого  бега
по сигналу ракеты сменялись долгим, медленным остыванием  в  дюралевом,  без
обогрева, хвостовом отсеке бомбардировщика, откуда, в остальном  доверившись
летчику, он наблюдал за воздухом. Под конец вылета, ничем другим не занятый,
стрелок-радист в промороженном фюзеляже взмокал, как в парилке,  вываливался
оттуда без задних ног, распластывался  на  снегу  -  животом  вверх,  устало
раскинув руки. На шестом вылете под Выборгом их  зацепила  зенитка.  Раненый
командир тянул горящий самолет, боролся с огнем и сел дома, на льду, получил
Героя. Виктора Тертышного  отметили  медалью  "За  отвагу".  Слушая  речи  и
музыку, наблюдая фотографов и женщин в окружном  ДКА  на  вечере  по  случаю
награждения, он посетовал на судьбу: авиация, не скупая  на  почести,  могла
быть к нему щедрее. Побывал в летном училище... летчиком не стал.  Пошел  по
технической части, по авиавооружению; потребность предстать перед другими  -
летчиком в нем, однако, не угасала. Вдруг, например,  выряжался  в  парашют.
Защелкивал  все  замки  и,  расхаживая  по  крылу,  под  которым   трудились
девушки-тихони  первых  месяцев  службы,  отдавал  громкие  указания  насчет
регулировки тросов.
     Сейчас по дороге к фронту подбитая цигейкой куртка  и  длинноухий  шлем
служили ему добрую службу. Поезда от станции Пологи на запад уже не шли.  Он
собрал горстку бойцов - попутчиков, вырвал у коменданта  из  глотки  паровоз
("Ну, летчик, протаранил, шут с тобой - гони!") и на тендере, под  дождем  и
снегом, гордый собственной  изворотливостью  и  удачей,  помчал  разыскивать
предписанный ему  полк.  Мелькали  переезды,  указатели:  на  Фодоровку,  на
Большой Токмак, на  Конские  Раздоры.  Он  вспомнил  отца,  его  рассказы  о
скитаниях и погонях за махновцами где-то в этих местах, на юге. Однажды отец
описал свой въезд в освобожденное от махновцев село Веселое, вернее, как  он
был при этом одет: одна нога обута в ботинок, другая - в  лапоть,  подпоясан
бечевой, на голове котелок  с  красным  бантом...  "Так  ты  шляпу  все-таки
носил?!" - "Носил", - смеялся отец.
     Часа через три паровоз устало попыхивал в тупике.
     Распустив  свою  команду,  Тертышный  тут   же   наткнулся   на   пяток
"ил-вторых", лепившихся к огородам в мазанкам:
     это был его полк. "Все? Вся  наличность?"  -  спросил  он  о  самолетах
старшину, определявшего его на постой. "Вся, вся", - ответил быстрый на ногу
старшина  Конон-Рыжий,  раздражаясь  вопросом  и  удерживаясь   от   желания
высказаться на этот счет, как ему хотелось:  полк,  неся  потери,  короткими
прыжками смещался на восток. Тертышный прикусил язык.
     Дело было под праздники, под седьмое ноября сорок первого года.
     В хатке, ему указанной, готовилось или уже шло застолье,  он  не  сразу
разобрал; хотя и витал по жилью горьковатый дымок из плохо тянущей трубы, но
было сухо, тепло, под ногами путались, повизгивая, щенки хозяйской собаки, а
главное: на месте тамады, бочком, вполоборота к  выходу  восседал  лейтенант
Миша  Клюев,  бывший  инструктор  летной  школы,  только   что   оставленной
воентехником. Кого-кого,  а  Клюева  он  знал.  Питомцам  школы  запрещалось
пользоваться личными, из дома взятыми  вещами,  и  старшина  при  первом  же
осмотре  обнаружил  в  тумбочке  курсанта   Клюева   чистенькую,   заботливо
проглаженную майку. "Чья?" - спросил старшина. "Мамина",  -  ответил  Клюев.
Трикотажная маечка еще хранила запах бельевого комода, его  среднего  ящика,
отданного Мише по старшинству,  она  была  как  бы  маминым  напутствием  на
службу, на полеты. "Два наряда вне очереди". В следующий  обход  майка  была
найдена под матрацем.  "Чья?"  -  "Мамина".  Потом  старшина  вынюхал  ее  в
матраце. Голубенький трикотаж действовал на блюстителя казарменного  порядка
как красный цвет на быка, кроме внеочередных  нарядов  Клюев  схлопотал  еща
трое суток "губы", но "мамина майка",  сбереженная  в  курсантском  тайнике,
осталась при нем...
     Тертышного  свел  с  Мишей  случай:  курсант,  уволенный  в  город   до
двенадцати, явился в часть под утро. Воентехник,  Тертышный,  дежуривший  по
лагерю, накрыл его возле дыры в колючей проволоке за уборной.  "Фамилия?"  -
"Курсант Клюев!" Он не врал, не запирался; возбужденный,  он  нетерпеливо  и
пристыженно посвящал дежурного, старшего по возрасту  я  званию,  в  конфуз,
приключившийся с ним и его знакомой, девчонкой-школьницей: две  рюмки  водки
подсекли девицу, свалили с ног. "Ну?" - насторожился Тертышный. "Ну и  тащил
ее на руках до Заимки, аж вон куда", - ответил Клюев. "Была возможность?"  -
не удержался, вставил Тертышный.  "Была...  Какая  возможность?  Вы  что?  -
осадил его курсант. - Товарищ воентехник, вот  такая  девчонка,  вот!  -  Он
выставил большой палец. - Сама играет, абсолютный слух,  ребенком  возили  в
Москву. Папа - закройщик... ее же весь город знает!  Такой  чертенок,  такой
Иванушка-дурачок,  она  в  самодеятельности  его  исполняет,  Иванушку".   -
Прыщеватое лицо умаявшегося Клюева сияло. Он стоял перед Тертышным, ограждая
рослой,  сутуловатой  фигурой  и  сиянием  растерянных  и  счастливых   глаз
привалившее ему сокровище, чертенка с далекой загородной Заимки, до  смешной
никчемности низводя все мыслимые против него кары: наряды, "губу". "Опять за
прежнее,  Клюев?"  -  спросил  Тертышный,  "мамина  майка"   снискала   тому
скандальную славу. "Разгильдяй! - отчеканил  Тертышный,  знавший  службу.  -
Разгильдяй и пентюх. Тепа. Свою клизму получишь". Но  рапорт,  им  поданный,
был оставлен без последствий: Клюев летал отлично,  его  метили  по  выпуску
перевести в  группу  инструкторов,  и  Тертышного  попросили  обстановку  не
осложнять: "Шанс у  Клюева  есть,  посмотрим.  Может,  что  и  получится..."
Тертышный  просьбе  внял,  забрал  свой  рапорт.  Не  без   осложнений,   но
инструктором Клюев стал. А распрощались они в  июле,  когда  был  поднят  по
тревоге и ушел под Смоленск первый отряд инструкторов-добровольцев. Ушел  на
рассвете, без речей в проводов.
     Одна заминка случилась на старте, непредвиденная,  странная,  Тертышный
ее помнил: перед самым взлетом на крыло клюевской машины  вскочил  откуда-то
примчавшийся курсант, самолеты ревут на разбеге, отрываются, уходят, а Клюев
мешкает, стоит, как прикованный, слушает  курсанта.  Вести  из  отряда  были
краткие, невеселые: кто-то врезался под Казанью в  тригонометрический  сруб,
кто-то сгорел над целью. Потом из школы ушел второй отряд, более  удачливый,
он отличился, попал в сводку Совинформбюро, а первый рассеялся,  не  оставив
ни памяти о себе, ни следа...
     И вот в полку, где  Тертышному  служить  -  живой  осколок  безвестного
отряда - Миша Клюев.
     Не опасаясь сглаза, Виктор сказал  себе,  что  ему  везет,  определенно
везет.
     Правда, большого оживления их встреча в хату не внесла.
     Клюев, узнавая воентехника, глянул на  него  пристально.  Тертышный,  в
свой черед, удивленно рассматривал знакомое, но другое,  посмуглевшее  лицо;
угреватость,  малиновые  жировики  с   него   сошли,   ничто   не   затеняло
привлекательного выражения открытости и  силы.  Клюев,  продолжая  говорить,
привстал, здороваясь с  ним;  как  определил  Тортышный,  за  столом  сидели
летчики, в  большинстве,  видимо,  подчиненные  Клюева;  скромное  торжество
отдавало тризной - Миша поминал ребят, своих товарищей.  Поминал  выборочно.
Не вообще сбитых, а тех, кто падал на его глазах, кого смерть  брала  рядом.
Колю Чижова, чьего крыла он уже не  увидел,  "а  -  табачного  цвета  дымок,
наподобие облачка, когда лопается гриб-пороховик, но гуще, конечно. Да  щепа
осыпалась. Мелкая,  как  труха,  ее  ветром  несло..."  -  прямое  попадание
зенитки, "эрэс" взорвался под крылом.
     Серегу Заенкова. За ночь исхлестанный зениткой самолет  Сереги  кое-как
восстановили, а немец снова поднапер, подошел вплотную, стоит под  носом,  в
двух километрах, - ни времени для размышлений, ни места для  старта.  Против
немца  взлетать  -  под  убой,  по  ветру  взлетать  -  полоса  коротка,  не
разбежишься, вообще  не  оторвешься.  Серега  хватил  сто  грамм,  чтобы  не
сомневаться, и  -  будь  что  будет,  -  газанул  против  ветра,  на  немца.
Увернулся. А по дороге к дому - "мессера".  Одного  шуганул,  двое  сзади...
думали все, ан нет, пришел Серега...
     Чижов, Заенков -  инструкторы,  однокашники  Клюева,  из  его  выпуска.
Тертышный их знал.
     Миша был старше своих подчиненных на год-два.
     Их почтительное молчание означало, что, не будучи опытными, как  Клюев,
летчики мотают все это на ус.  Где  остановимся?  -  хотели  они  знать.  Ни
больше, ни меньше.
     - За Пологами - встанем, - сказал Миша. - Упремся. Не все в это верили,
но ему никто ве возразил: за лейтенантом признавалось  всегда  редкое  среди
молодых достоинство проницательности.
     - Да, погодка, - повернул разговор Клюев, глядя на  сброшенные  в  угол
одежки Тертышного.
     Обратившись к нему, стал вспоминать, как прошлой зимой, в  ненастье,  в
стужу  бегали  они,  несколько  инструкторов,   из   школы   в   город,   на
дополнительные занятия, чтобы подготовиться  в  академию.  Дорогу  заносило,
автобус не ходил, в оба конца на своих двоих... не  унывали:  жили  планами,
Москвой, командирским будущим  "академиков".  Занятия  проходили  в  классах
местного аэроклуба.
     - На переменке курсанты-школяры высыпят, обступят, в рот глядят, как вы
сейчас... А домой, в общежитие, ночью завалимся, поставим чайник...
     - ...и давай красоток обсуждать...
     - Нет, - вздохнул Миша. - О женщинах скупо говорили. Очень  скупо.  Это
здесь пошло. Дома таились. Почти не говорили...
     - Добра-а...
     - Без женщин трудно, с ними не легче,  -  сказал  Миша.  -  Правда.  Я,
например, так ее и не понял: сама мне свиданку назначила и с другим  пришла.
"Мальчики,  не  надо  драться,  я  боюсь".  Драться...  Он  боксер,  чемпион
какой-то, в Первомай на грузовике приемы показывал.  Я  никогда  в  подобном
положении ве был, даже растерялся...
     - Миша,  ты  про  свою  знакомую  с  Заимки?  -  спросил  Тертышный,  с
удовольствием говоря "ты" летчику, окруженному таким почтением, и  показывая
всем, сколь доверительны их отношения.
     - Про нее, про Ксюшу... "Я хотела тебя проверить..." -  "Проверила?"  -
"Да! Не совсем... У тебя в волосах какие-то зеленые мурашки. Ой, и у меня! Я
их боюсь..." Привезла с моря камушки: "Красивые, согласись?" Красивые, да не
броские, говорю, ты их водой смочи, заиграют... "Как догадался? Молодец!  Ты
не знаешь своей силы!" Я - не знаю, она - знает.
     - Я говорю - добра...
     - Батя мой городошник -  страсть.  Как  выходной,  он  за  чурки.  Мама
ворчит, пилит, дескать, по хозяйству бы помог, знай  баклуши  бьешь.  А  как
отцу соревноваться, выступать за свой завод, она ему: "Иди, иди, да  смотри,
выигрывай, не то на порог не пущу..." Вот и у нас с Ксюшей. Был рядом -  все
непонятно, на фронт улетел - вое по-другому. В каком  отношении?  Вроде  как
ради нее стараешься. Пытаешься что-то доказать...
     - Чтобы на порог пустила?
     - Вроде того.
     -  Боксер,  наверно,  давно   через   порог   перебрался...   Выражение
спокойствия на лице Клюева сохранялось с  некоторым  усилием,  всегда  более
заметном при желании продемонстрировать другим  собственную  невозмутимость.
Не боксер его, однако, тревожил, а размолвка с Ксюшей... короткая, саднящая,
из тех, что неволят долго. "На своей свадьбе я хочу быть в белом", - заявила
ему однажды Ксюша. "Как в церкви, что ли?" - удивился он, свадьба между ними
никогда не обсуждалась, свадьба от него была за тридевять земель. "В  белом.
Вся!" - Вскинув руки над головой, она плавно их опустила, заводя за спину  и
показывая, какой шлейф должен виться по ее следу. "Ты хочешь  венчаться?"  -
обмер Миша: летчик-комсомолец с невестой  под  фатой?!.  "Я  хочу  быть  как
пушкинская невеста", - объяснила  ему  Ксюша  тихо,  так,  что  он  не  стал
протестовать. И отговаривать ее -  тоже.  Не  решаясь  признаваться  в  этом
вслух, презирая себя, он в душе  ей  уступил,  а  теперь,  после  нескольких
месяцев фронта, уже не столь  сурово,  как  прежде,  судил  себя  за  тайное
потворство ее предрассудкам, ее мещанской прихоти. Ему  хотелось  поделиться
этим с кем-то, приобщить другого к своей несмелой радости, но поймет ли его,
например, Тертышный, он сомневался, не знал, заговорить с ним  об  этом  или
нет...
     - У тебя сколько вылетов? - спросил его Тертышный.
     - Сто, - нехотя отозвался Клюев.
     - Боевых вылетов? - переспросил воентехник, делая  ударение  на  первом
слове.
     - Сто.
     Подозревая розыгрыш, желание подшутить  над  новеньким  и  одновременно
понимая неуместность такой затеи, Тертышный потупился...
     Летчики за столом были серьезны.
     - С июля месяца - сто боевых вылетов?!
     - Я в августе начал. Переучился на ИЛ и пошел, - пояснил  Миша.  Он  не
легко выговорил это "пошел", вновь поддался  хлынувшим  чувствам.  -  Первый
вылет второго августа, как сейчас помню. Командир звена Федя  Картовенко  по
плечу шлепнул... эх, мужик Федя Картовенко, в госпиталь попал, а то бы  сами
убедились, какой мужик. Рука у Феди... теплая.  И  второй,  и  третий  вылет
второго августа. А бывало, по пять раз в день вылетал, народу-то нет. Взлечу
один, меня пара прикрывает, как аса, над целью уже табуном, гамузом, там  не
разберешь, кто персона, кто прикрывает, над целью все равны. Вчера  разменял
сотню. Погода - видишь? С утра сходил, вернулся.
     - Давайте-ка за это делю, - предложил летчик, сосед Тертышного.
     - За погоду, - уточнил Миша.
     - И за нее. За вечный туман над Большой Лепетихой.
     - Как подгадали, товарищ лейтенант, как раз под  праздники,  -  вставил
старшина, определявший воентехника на постой.
     - Старался, Конон-Рыжий, старался.
     - Да,  это  праздник.  Вернее,  подарок  празднику.  -  Подняв  кружку,
старшина медлил,  не  позволял  себе  упредить  в  священнодействии  молодых
командиров, весьма за столом рассеянных.
     - Каждому своя чаша,  -  сказал  Клюев.  -  Кому  эта  досталась,  кому
заздравная, выбирать не приходится. Выпили.
     - Товарищ лейтенант, далека вам кажется Заимка? - спросил Конон-Рыжий.
     - Не ближний край.
     - Старый Крым  -  дальше,  -  заявил  старшина,  взывая  к  жалости,  к
сочувствию с неприкрытой, выжидательной требовательностью.
     Клюев отнесся к его словам  с  пониманием,  в  большем  Конон-Рыжий  не
нуждался.
     - Сто боевых вылетов на ИЛе такой факт! - отвлекся он от Старого Крыма.
- Сто вылетов надо отмечать отдельно. Шутите? Сто!
     - Товарищ лейтенант, мы вчетвером столько не сделали,  -  сказал  сосед
Тертышного. - Когда? Все пятимся. От Лепетихи к Федоровке, потом к Токмаку.
     - За Пологами упремся, - повторил Клюев, склоняясь к столу.
     - Миша, ты в себя веришь? - спросил  один  из  летчиков,  желая  больше
всего узнать: как он сумел столько, начав в августе? Больше,  чем  все  они,
вместе взятые?
     - Работаю без предпосылок, - огласил он первое условие.
     "Без предпосылок к летным происшествиям", - так следовало его понимать.
Еще проще: летаю отлично, летаю как бог и без больших физических усилий.
     У меня механик ювелир, ювелир-инструментальщик,  самолет  отрегулирован
по науке, чуть трону - все. Двумя пальчиками. -  Он  улыбнулся,  сложил  два
пальца щепоткой, осторожно подвигал, поводил ими из  стороны  в  сторону:  -
Тю-тю - все. А насчет того, чтобы смикитить в воздухе, сообразить,  обдурить
противника, тут лозунг старый: кто - кого. Меня на ИЛе не сбивали. Ни  разу.
Переучился   и   пошел...    Слушая    лейтенанта,    Тертышный    вспоминал
маннергеймовские УРы, укрепрайоны под Выборгом, к