ья жизнь волной унесена...
Любовным ветром ночь отторгнута от сна,
И в рощах и лесах священных, где объяты
Деревья ужасом, где все покровы сняты
И мрамор дал приют пугливым снегирям, --
Внимают боги Человеку и мирам.

Май 70

        "Офелия"

        "I"

По глади черных вод, где звезды задремали,
Плывет Офелия, как лилия бела,
Плывет медлительно в прозрачном покрывале...
В охотничьи рога трубит лесная мгла.

Уже столетия, как белым привиденьем
Скользит Офелия над черной глубиной,
Уже столетия, как приглушенным пеньем
Ее безумия наполнен мрак ночной.

Целует ветер в грудь ее неторопливо,
Вода баюкает, раскрыв, как лепестки,
Одежды белые, и тихо плачут ивы,
Грустя, склоняются над нею тростники.

Кувшинки смятые вокруг нее вздыхают;
Порою на ольхе гнездо проснется вдруг,
И крылья трепетом своим ее встречают...
От звезд таинственный на землю льется звук.

        "II"

Как снег прекрасная Офелия! О фея!
Ты умерла, дитя! Поток тебя умчал!
Затем что ветра вздох, с норвежских гор повеяв,
Тебе про терпкую свободу нашептал;

Затем что занесло то ветра дуновенье
Какой-то странный гул в твой разум и мечты,
И сердце слушало ночной Природы пенье
Средь шорохов листвы и вздохов темноты;

Затем, что голоса морей разбили властно
Грудь детскую твою, чей стон был слишком тих;
Затем что кавалер, безумный и прекрасный,
Пришел апрельским днем и сел у ног твоих.

Свобода! Взлет! Любовь! Мечты безумны были!
И ты от их огня растаяла, как снег:
Виденья странные рассудок твой сгубили,
Вид Бесконечности взор погасил навек.

        "III"

И говорит Поэт о звездах, что мерцали,
Когда она цветы на берегу рвала,
И как по глади вод в прозрачном покрывале
Плыла Офелия, как лилия бела.

        "Бал повешенных"

      На черной виселице сгинув,
      Висят и пляшут плясуны,
      Скелеты пляшут Саладинов
      И паладинов сатаны.

За галстук дергает их Вельзевул и хлещет
По лбам изношенной туфлею, чтоб опять
Заставить плясунов смиренных и зловещих
Под звон рождественский кривляться и плясать.

И в пляске сталкиваясь, черные паяцы
Сплетеньем ломких рук и стуком грудь о грудь,
Забыв, как с девами утехам предаваться,
Изображают страсть, в которой дышит жуть.

Подмостки велики, и есть где развернуться,
Проворны плясуны: усох у них живот.
И не поймешь никак, здесь пляшут или бьются?
Взбешенный Вельзевул на скрипках струны рвет...

Здесь крепки каблуки, подметкам нет износа,
Лохмотья кожаные сброшены навек,
На остальное же никто не смотрит косо,
И шляпу белую надел на череп снег.

Плюмажем кажется на голове ворона,
Свисает с челюсти разодранный лоскут,
Как будто витязи в доспехах из картона
Здесь, яростно кружась, сражение ведут.

Ура! Вот ветра свист на бал скелетов мчится,
Взревела виселица, как орган, и ей
Из леса синего ответил вой волчицы,
Зажженный горизонт стал адских бездн красней.

Эй, ветер, закружи загробных фанфаронов,
Чьи пальцы сломаны и к четкам позвонков
То устремляются, то вновь летят, их тронув:
Здесь вам не монастырь и нет здесь простаков!

Здесь пляшет смерть сама... И вот среди разгула
Подпрыгнул к небесам взбесившийся скелет:
Порывом вихревым его с подмостков сдуло,
Но не избавился он от веревки, нет!

И чувствуя ее на шее, он схватился
Рукою за бедро и, заскрипев сильней,
Как шут, вернувшийся в свой балаган, ввалился
На бал повешенных, на бал под стук костей.

      На черной виселице сгинув,
      Висят и пляшут плясуны,
      Скелеты пляшут Саладинов
      И паладинов сатаны.

        "Возмездие Тартюфу"

Страсть разжигая, разжигая в сердце под
Сутаной черною, довольный, бледно-серый,
До ужаса сладкоречивый, он бредет,
Из рта беззубого пуская слюни веры.

Но вот однажды возникает некто Злой,
И за ухо его схватив, -- "Помилуй Боже!" --
Срывает яростно недрогнувшей рукой
Сутану черную с его вспотевшей кожи.

Возмездие! Он весь дрожит от резких слов,
И четки длинные отпущенных грехов
Гремят в его душе. Тартюф смертельно бледен.

Он исповедуется, он почти безвреден...
Не слышит тот, другой: взял брыжи и ушел.
-- Ба! С головы до пят святой Тартюф наш гол!

        "Венера Анадиомена"

Из ржавой ванны, как из гроба жестяного,
Неторопливо появляется сперва
Вся напомаженная густо и ни слова
Не говорящая дурная голова.

И шея жирная за нею вслед, лопатки
Торчащие, затем короткая спина,
Ввысь устремившаяся бедер крутизна
И сало, чьи пласты образовали складки.

Чуть красноват хребет. Ужасную печать
На всем увидишь ты; начнешь и замечать
То, что под лупою лишь видеть можно ясно:

"Венера" выколото тушью на крестце...
Все тело движется, являя круп в конце,
Где язва ануса чудовищно прекрасна.

        "Ответы Нины"



Он. -- Рука в руке, давай с тобою
      Уйдем скорей
Туда, где утро голубое
      Среди полей

Своею свежестью пьянящей
      Омоет нас,
Когда дрожат лесные чащи
      В безмолвный час;

И ветви, в каплях отражая
      Игру луча,
Трепещут, -- словно плоть живая
      Кровоточа.

Там, подставляя ветру смело
      Жар черных глаз,
В люцерну пеньюар свой белый
      В тот ранний час

Ты погрузишь, успев влюбиться,
      В душистый мех,
И там шампанским будет литься
      Твой звонкий смех,

Смех надо мной, от хмеля грубым,
      Чью силу рук
Ты вдруг почувствуешь, чьи губы
      Узнают вдруг

Вкус ягод, что в тебе таится;
      Над ветром смех,
Коль ветер перейдет границы
      Приличий всех,

И над шиповником, что может
      Быть злым порой,
А главное над тем, кто все же
      Любовник твой.



Семнадцать лет! Ты будешь рада
      Побыть вдвоем!
О ширь полей! Лугов прохлада!
      Ну как, пойдем?

Рука в руке, смешав дыханье
      И голоса,
Неторопясь бродить мы станем,
      Войдем в леса.

И там, закрыв глаза и млея,
      Ты, как во сне,
Взять на руки тебя скорее
      Прикажешь мне.

И я возьму -- о миг величья! --
      И понесу,
И будет нам анданте птичье
      Звенеть в лесу.

Тебя, как спящего ребенка,
      К груди прижав,
Я не услышу трели звонкой
      И буду прав;

И буду пьян от кожи белой,
      От этих глаз,
И речь моя польется смело...
      Не в первый раз.

В лесах запахнет свежим соком,
      И солнца свет
Омоет золотым потоком
      Их снов расцвет...



А вечером? Устав немного,
      С приходом тьмы
Знакомой белою дорогой
      Вернемся мы

К садам, где травы -- голубые,
      Где близ оград
В округу яблони кривые
      Льют аромат.

Мы под вечерним темным небом
      С тобой войдем
В деревню, пахнущую хлебом
      И молоком,

И стойлом, где от куч навозных
      Тепло идет,
Дыханьем мерным полон воздух,
      Остывший пот

Блестит на шерсти, чьи-то морды
      Во мгле видны,
И бык роняет с видом гордым
      Свои блины...

А после дом, очки старушки,
      Чей нос крючком
Уткнулся в требник; с пивом кружки
      И дым столбом

Из трубок вылепленных грубо,
      Плохой табак,
И оттопыренные губы,
      Что так и сяк

Хватают с длинных вилок сало,
      Как впопыхах;
Огонь из печки, отсвет алый
      На сундуках;

Зад малыша, который близко
      Подполз к дверям
И мордочкой уткнулся в миску,
      Что ставят там

Для добродушного полкана;
      И старые пес
Ворчит и лижет мальчугана
      В лицо и в нос...

Надменная, словца не скажет,
      Страшна на вид,
У печки бабка что-то вяжет,
      В огонь глядит.

О дорогая, сколько сможем
      Увидеть мы
В лачугах, чьи огни прохожим
      Горят из тьмы!

Потом, среди сирени свежей,
      Таясь от глаз,
В одном окне нам свет забрезжит,
      Поманит нас...

Пойдем со мной! Тебя люблю я!
      Нельзя никак
Нам не пойти! Пойдем, прошу я...

Она. -- А дальше как?

[15 августа 1870]

        "За музыкой"

                 Вокзальная площадь в Шарлевиле

На площадь, где торчат газоны тут и там,
В сквер, где пристойно все и нет в цветах излишку,
Мещане местные несут по четвергам
Свою завистливою глупость и одышку.

Там полковый оркестр, расположась в саду,
Наигрывает вальс, качая киверами,
Не забывает франт держаться на виду,
Прилип нотариус к брелокам с вензелями.

Находка для рантье трубы фальшивый звук;
Пришли чиновники и жирные их дамы
В сопровожденье тех, кто нужен для услуг
И чей любой волан имеет вид рекламы.

Пенсионеров клуб, рассевшись на скамьях,
С серьезным видом обсуждает договоры;
Трость с набалдашником здесь попирает прах,
И погружаются здесь в табакерку взоры.

На стуле распластав свой ожиревший зад,
Какой-то буржуа с большим фламандским брюхом
Из трубки тянет дым и, видно, очень рад:
Хорош его табак (беспошлинный, по слухам).

А за газонами слышны бродяг смешки;
Тромбонов пение воспламеняет лица
Желанием любви: солдаты-простаки
Ласкают малышей... чтоб к нянькам подольститься.

Небрежно, как студент, одетый, я бреду
Вслед за девчонками, под сень каштанов темных;
Они смеются, взгляд мне бросив на ходу,
Их быстрые глаза полны огней нескромных.

Храня молчание, и я бросаю взгляд
На белизну их шей, где вьется локон длинный,
И проникает взгляд под легкий их наряд,
С плеч переходит на божественные спины.

Вот туфелька... Чулок... Меня бросает в дрожь.
Воображением воссоздано все тело...
И пусть я в их глазах смешон и нехорош,
Мои желания их раздевают смело.

        "Завороженные"

Из снежной мглы в окно подвала
Они глядят на отблеск алый
      И чуда ждут.

Пять малышей -- о доля злая! --
Сидят на корточках, взирая,
      Как хлеб пекут.

Глаз оторвать нельзя от места,
Где пекарь мнет сырое тесто,
      И ухватив

Его покрепче, в печь сажает,
И сыто жмурясь, напевает
      Простой мотив.

А дети, затаив дыханье,
С могучих рук его в молчанье
      Не сводят глаз;

Когда же золотой, хрустящий
Готовый хлеб из печки тащат
      В полночный час,

Когда сверчки под сводом темным
Заводят песнь в углу укромном,
      Когда полна

Дыханьем жизни яма эта,
Душа детей, в тряпье одетых,
      Восхищена;

Она блаженствует, а тело
Не чувствует, как иней белый
      К лохмотьям льнет.

Прилипли мордочки к решетке,
И словно чей-то голос кроткий
      Им песнь поет.

И тянутся так жадно дети
К той песне о небесном свете
      И о тепле,

Что рвутся ветхие рубашки,
И на ветру дрожат бедняжки
      В морозной мгле.

[20 сент. 70]

        "Роман"

        "I"

Серьезность не к лицу, когда семнадцать лет...
Однажды вечером прочь кружки и бокалы,
И шумное кафе, и люстры яркий свет!
Бродить под липами пора для вас настала.

В июне дышится под липами легко,
И хочется закрыть глаза, так все красиво!
Гул слышен города -- ведь он недалеко, --
А в ветре -- аромат и зелени, и пива.

        "II"

Там замечаешь вдруг лоскут над головой,
Лоскут темнеющего неба в обрамленье
Ветвей, увенчанных мигающей звездой,
Что с тихим трепетом замрет через мгновенье.

Июнь! Семнадцать лет! Цветущих веток сок --
Шампанское, чей хмель пьянит ваш разум праздный,
А на губах у вас, как маленький зверек,
Трепещет поцелуй, и ваша речь бессвязна.

        "III"

В плену робинзонад безумная душа...
Но вот мадмуазель, что кажется всех краше,
Под бледным фонарем проходит не спеша,
И тенью движется за ней ее папаша.

Она находит вас наивным и тотчас
От вас отводит взгляд и несколько картинно
Прочь удаляется, а на устах у вас
Нераспустившаяся вянет каватина.

        "IV"

Вы страстно влюблены. Уж август за окном.
Она над вашими сонетами хохочет.
Друзья от вас ушли. Вам грустно, А потом
Она своим письмом вас осчастливить хочет.

В тот вечер... вы в кафе идете, яркий свет
Там ожидает вас, и кружки, и бокалы...
Серьезность не к лицу, когда семнадцать лет
И липы созерцать пора для вас настала.

23 сентября 70


        "x x x"

           "...Французы семидесятого года, бонапартисты,
           республиканцы, вспомните о ваших отцах девяносто второго
           года и т.д. ..."

                            Поль де Кассаньяк ("Ле Пэи")

Вы, павшие в боях в год девяносто третий
И в предыдущий год! В своих сабо вы шли
Туда, где поцелуй свободы вас отметил,
Шли цепи разбивать, что мир наш оплели.

В страданьях и в беде велики и суровы,
Вы под лохмотьями несли любовь в сердцах;
Как зерна, бросила вас в землю смерть, чтоб снова
Их к жизни возродить на старых бороздах.

В крови отмывшие запятнанное знамя,
Святые с мрачными и нежными глазами,
Флерюса мертвецы и мертвецы Вальми!

Республике и вам мы сон не потревожим.
Под игом королей мы все живем, как можем...
Сравнится ль Кассаньяк с подобными людьми?

Написано в Мазасе 3 сентября 1870 г.

        "Зло"

В то время как плевки взбесившейся картечи
Скрежещут и свистят в пространстве голубом
И падают полки близ Короля, чьи речи
Полны презренья к тем, кто гибнет под огнем;

В то время как дано в дымящиеся груды
Безумью превратить сто тысяч тел людских,
-- О мертвецы в траве, в день летний, среди чуда
Природы благостной, что сотворила их!..--

Бог то смеется в окружении узорных
Покровов алтарей, где золото блестит,
То под баюканье осанны сладко спит

И просыпается, когда в одеждах черных
Приходят матери в смятенье и тоске
Вручить ему медяк, завязанный в платке.

        "Ярость кесаря"

Вот бледный человек гуляет по аллее.
Сигару курит он, и черный фрак на нем.
Он вспомнил Тюильри и стал еще бледнее,
И тусклые глаза вдруг вспыхнули огнем.

Да, оргия шла двадцать лет! И ею
Сыт император, что когда-то говорил:
"Свободу, как свечу, я потушить сумею..."
Свобода вновь живет! И свет ему не мил.

Он пленник. Кто поймет, что это душу гложет?
Каким он жгучим сожалением объят?
У императора потухший мертвый взгляд.

О Куманьке в очках он думает, быть может,
Смотря, как облаком всплывает голубым
Его раскуренной сигары легкий дым.

        "Зимняя мечта"

                 К ней

В вагоне розовом уедем мы зимою.
      Уютно будет нам:
Там всюду гнезда поцелуев, полных зноя,
      Таятся по углам.

Закроешь ты глаза, чтобы во мгле вечерней
      Не видеть за окном
Теней кривляющихся, адской этой черни,
      Подкравшейся тайком.

Тут словно паучок тебе царапнет щеку,
Вдоль шеи побежит мой поцелуй и к сроку
      Не возвратится вспять.

И, голову склонив, "Ищи", -- ты скажешь строго,
И паучка, что путешествует так много,
      Мы примемся искать.

В вагоне, 7 октября 70

        "Уснувший в ложбине"

В провалах зелени поет река чуть слышно,
И весь в лохмотья серебристые одет
Тростник... Из-за горы, сверкая, солнце вышло,
И над ложбиною дождем струится свет.

Там юноша-солдат, с открытым ртом, без каски,
В траву зарывшись непокрытой головой,
Спит. Растянулся он на этой полной ласки
Земле, средь зелени, под тихой синевой.

Цветами окружен, он крепко спит; и, словно
Дитя больное, улыбается безмолвно.
Природа, обогрей его и огради!

Не дрогнут ноздри у него от аромата,
Грудь не колышится, лежит он, сном объятый,
Под солнцем... Две дыры алеют на груди.

Октябрь 1870

        "В Зеленом Кабаре"

                 Пять часов вечера

Я восемь дней подряд о камни рвал ботинки,
Вдыхая пыль дорог. Пришел в Шарлеруа.
В Зеленом Кабаре я заказал тартинки
И ветчины кусок, оставшейся с утра.

Блаженно вытянул я ноги под зеленым
Столом, я созерцал бесхитростный сюжет
Картинок на стене, когда с лицом смышленым
И с грудью пышною служанка в цвете лет,

-- Такую не смутишь ты поцелуем страстным! --
Смеясь, мне подала мои тартинки с маслом
И разрисованное блюдо с ветчиной,

Чуть розоватою и белой, и мгновенно
Большую кружку мне наполнила, где пена
В закатных отблесках казалась золотой.

Октябрь 70

Плутовка

В харчевне темной с обстановкою простой,
Где запах лака с ароматом фруктов слился,
Я блюдом завладел с какою-то едой
Бельгийской и, жуя, на стуле развалился.

Я слушал бой часов и счастлив был и нем,
Когда открылась дверь из кухни в клубах пара
И в комнату вошла неведомо зачем
Служанка-девушка в своей косынке старой,

И маленькой рукой, едва скрывавшей дрожь,
Водя по розовой щеке, чей бархат схож
Со спелым персиком, над скатертью склонилась,
Переставлять прибор мой стала невзначай,
И чтобы поцелуй достался ей на чай,
Сказала: "Щеку тронь, никак я простудилась..."

Шарлеруа, октябрь 70

        "Блестящая победа у Саарбрюкена, одержанная под крики"
        ""Да здравствует император!""


            (Ярко раскрашенная бельгийская гравюра, продается в
            Шарлеруа за 35 сантимов)

Посередине, в голубом апофеозе
Сам император на лошадке расписной:
Как папенька, он мил, подобно Зевсу, грозен,
И в свете розовом все видит пред собой.

Внизу солдатики толпятся, барабаны
Мерцают золотом, алеет пушек ряд.
Глядит Питу на полководцев беспрестанно,
И восхищением глаза его горят.

Чуть справа Дюманэ, уже готовый к бою,
Опершись на ружье, мотает головою,
Вопя: "Да здравствует!.." А кто-то рядом -- нем.

Как солнце черное, сверкает кивер где-то,
И простодушный, в красно-синее одетый,
Бормочет Бокийон: "Да здравствует?... Зачем?"

Октябрь 70

        "Шкаф"

Вот старый шкаф резной, чей дуб в разводах темных
На добрых стариков стал походить давно;
Распахнут шкаф, и мгла из всех углов укромных
Влекущий запах льет, как старой вино.

Полным-полно всего: старья нагроможденье,
Приятно пахнущее желтое белье,
Косынка бабушки, где есть изображенье
Грифона, кружева, и ленты, и тряпье;

Тут медальоны вы найдете и портреты,
Прядь белую волос и прядь другого цвета,
Одежду детскую, засохшие цветы...

О шкаф былых времен! Историй всяких кучу
И сказок множество хранишь надежно ты
За этой дверцей, почерневшей и скрипучей.

Октябрь, 70

        "Богема"

                     (Фантазия)

Засунув кулаки в дырявые карманы,
Под небом брел я вдаль, был, Муза, твой вассал.
Какие -- о-ля-ля! -- в мечтах я рисовал
Великолепные любовные романы!

В своих единственных, разодранных штанах
Я брел, в пути срывая рифмы и мечтая.
К Большой Медведице моя корчма пустая
Прижалась. Шорох звезд я слышал в небесах.

В траву усевшись у обочины дорожной,
Сентябрьским вечером, ронявшим осторожно
Мне на лицо росу, я плел из рифм венки.

И окруженный фантастичными тенями,
На обуви моей, израненной камнями,
Как струны лиры, я натягивал шнурки.

        " * СТИХОТВОРЕНИЯ 1871 ГОДА * "

        "Голова фавна"

Среди листвы зелено-золотой,
Листвы, чей контур зыбок и где спящий
Скрыт поцелуй,-- там быстрый и живой
Фавн, разорвавший вдруг узоры чащи,

Мелькает, и видны глаза и рот,
Цветы грызет он белыми зубами,
Сорвался смех с пурпурных губ, и вот
Слышны его раскаты за ветвями.

Когда же фавн, как белка, убежал,
На листьях оставался смех дрожащий,
И, снегирем напуган, чуть дрожал
Зеленый поцелуй безмолвной чащи.

1871

        "Сидящие"

Черны от папиллом, корявые, с кругами
Зелеными у глаз, с фалангами в узлах,
С затылками, где злость топорщится буграми
И расцветает, как проказа на стенах,

Они в припадочном соитии привили
К скелетам стульев свой немыслимый каркас;
С брусками дерева сплетаются в бессилье
Их ноги по утрам, и днем, и в поздний час.

Да, эти старики с сиденьями своими
Едины и в жару и в дни, когда их взгляд
На окна устремлен, где увядает иней,--
И дрожью жаб они мучительно дрожат.

Но милостивы к ним сиденья, чья солома
К телам костлявым их приучена давно;
Дух солнца прошлых лет вновь светится знакомо
В колосьях, что сплелись, отдав свое зерно.

И вот Сидящие, к зубам поджав колени
И барабаня по сидениям слегка,
Внимают грустным баркаролам, и в томленье
Качается, как на волнах, у них башка.

Не заставляйте их вставать! Крушенье это!
Подобно битому коту, они шипят,
Топорщатся штаны -- о ярость без ответа! --
Наружу вылезя, ключицы заскрипят.

И вы услышите шагов их мерзкий шорох,
Удары лысин о дверные косяки,
И пуговицы их -- зрачки, что в коридорах
Вопьются вам в глаза, спасаясь от тоски.

Когда ж назад они верн