о мамы и Аннхен.
     В  обгорелых черепах  с остатками  волос на них  были дырки.  В  районе
затылка. А кости рук так и остались сведенными за  спиной  и огонь  так и не
дожрал остатки веревок, коими они были скручены.
     И я сидел над телами и возносил Хвалу Господу, что все кончилось именно
так: пуля в затылок -- легкая смерть.
     Знаете... Я не мог долго быть рядом с ними. Я, как сын офицера и Рыцаря
-- знал, как  убивать, и -- как умирать, ежели что,  но... Эти два обгорелые
трупа не были  моими мамой и Аннхен. Мама и Аннхен вознеслись прямо на небо,
а это... Тлен и чей-то пепел.
     Я забросал трупы снегом -- жирным, почернелым с запахом горелого сала и
копоти,  извинился пред телами слуг, что не могу их прикрыть и пошел  искать
дядю Арнольда.
     Я не нашел его среди прочих и решил,  что он -- верно, был убит сразу в
прихожей, а там -- все здорово выгорело.
     Меньше всего пострадал бывший кабинет моего отца.  Я  забрался в  него,
собрал  все теплые вещи,  что  смог надеть на  себя и вышел  из  дому,  чтоб
никогда в него не вернуться.
     Чекисты забрали почти что все, кроме того, что им невозможно было -- ни
носить,  ни продать. Поэтому я  шел по  карельскому  лесу  в парадной шинели
офицера Императорской Гвардии и полы ее волочились за мной.
     Шинель  быстро отсырела,  намокла  и стала как  камень  тянуть меня  за
собой. Тогда я  решил бросить ее, и уже снимая, случайно сунул руку в карман
--  там я вдруг нащупал крохотный  золотой медальон с гравировкой  и маминым
лицом на эмали. Я  -- Верующий и во всем  вижу  Волю  Божию.  Я  понял,  что
Господь послал  мне  его --  неспроста. Я  отрезал от тяжкой  шинели шнур  к
аксельбантам,  продел его в дужку последней памятки о матушке и надел шнурок
на шею.
     Я (даже в десять  лет!) знал, что  это -- ошибка, коя может стоить  мне
жизни. Но я -- Рыцарь и готов был рискнуть.

     Я очнулся. Снова раскрылась  дверь к проверяющим и былой унтер Потапыч,
щурясь, громко прочел:
     - "Крафт! Эй, Граф -- твоя очередь!"
     Я  вошел   в  длинную,  похожую  на   извилистый  коридор   учительскую
"Образцовой колонии для беспризорников" и сразу понял -- они выследили меня.
     Комната  была  заполнена людьми в штатском, по  одному виду коих  можно
было сказать, - ЧеКа. Столько лет, столько дней я  скрывался от них... И вот
теперь - все. Они меня взяли.
     Во главе стола  сидел длинный худощавый человек в выцветшей гимнастерке
с козлиным лицом и бородкой. Он читал какие-то бумажки, сложенные перед ним.
Не глядя  на  меня,  он  указал рукой  на ряд  стульев  и  я хотел сесть  на
ближайший. Кто-то вовремя прошептал:
     - "Атенсьон!" --  и я увидал, что у  стула ножка надломлена.  Я поменял
его  и другой человек  со  смехом добавил  что-то  еще.  На чьем-то птичьем.
Слишком поздно я осознал, что у этого стула непрочная спинка и чуть не упал.
     Кто-то  чуть засмеялся, кто-то что-то шепнул. В длинной  темной комнате
будто  бы ожили десятки  теней. В  этот миг козлоликий чекист,  тряся  своей
редкой бородкой , прочел:
     -  "Крафт  Николай Янович -- немец,  атеист, родился  в Ташкенте в 1911
году  в   семье   инженера-путейца.   Отец   --  комиссар  Путей   Сообщения
Туркестанской  Республики.  Казнен вместе со всею  семьей в дни басмаческого
выступления... Круглый сирота.
     Поступил в  колонию  три недели  назад  из  тифозного  карантина  после
выздоровления  от  сыпняка.  Свободно  говорит  по-немецки,  по-русски  -- с
сильным  акцентом.   Пользуется  непререкаемым   авторитетом   среди  прочих
воспитанников. Кличка, - производная от фамилии -- Граф. Все верно?"
     Я чуть  кивнул.  Козлоликий  показал мне  старую  затертую фотографию с
человеком в форме путейца, обнимающего такую же светловолосую женщину и трех
детей.  Я кивнул  еще  раз.  "Да,  это  мы --  Крафты". Так  мне сказал тот,
умиравший от тифа парнишечка.
     Сам не знаю, - почему я его подобрал. Он бредил по-нашему,  по-немецки,
а никто не мог разобрать и все думали его бросить.
     Я случайно  пристал к  той  компании.  Меня  с улицы взяли воры, кои  и
научили всяким  премудростям. Как вскрыть  замок, как взломать дверь,  иль -
залезть в форточку. Лет  пять так и жил, а когда всех повязали, "сорвался" с
пересылки.
     На  той  пересылке я "погонялово"  получил,  а по  малолетству  меня не
шибко-то охраняли. Вот и "спрыгнул".
     Пристал  к  мелкоте,  а  потом  --  дернула  меня  нелегкая  ходить  за
умирающим! (Видно, и укусила меня в эти дни вошь.) Когда парень помер, будто
сам Господь подсказал мне, и взял  я из тряпья и лохмотьев старую фотографию
и   справку   --   "Свидетельство   о  Рождении",   выданное   комиссариатом
Туркестанской Республики.
     Когда очнулся, все кругом меня звали -- Крафт и всячески нянчились. Я и
думать не  мог, что  папаша этого Крафта прославился  комиссаром и мальчонку
все эти годы искало ЧеКа!
     - "А это... Откуда он у тебя?"
     Козлоликий  чекист   держал  за  почернелый  шнурок  крохотный  золотой
медальон с инкрустациями. Медальон был открыт и из  него на меня глядел  лик
моей мамы. И я знал...
     - "Нашел".
     - "Точно нашел? Не украл?"
     - "Я -- не вор. Нашел".
     Чекист  задумчиво  посмотрел  на  меня,  а  потом  еще  раз  на  мамино
изображение на драгоценной эмали. Тихо пробормотал:
     -  "Странная штука Наследственность. Ты нисколько не похож  на своих же
родителей, а на эту женщину... Как родной сын.
     Дорогая вещица. Что ж не продал-то?"
     - "Понравилась. Дорогая, - вот и понравилась".
     Чекист,  не  выпуская  из  рук  крутящийся на  шнурке  медальон, достал
какую-то папку, и протягивая ее мне, вдруг спросил:
     - "Посмотри-ка на эти вот фотографии. Не узнаешь ли там  кого? Посмотри
повнимательней".
     Я сразу  же  узнал их. Они сидели  с красными бантами, да  в солдатских
папахах. Я  запомнил их  лица -- тех, кто приезжал в тот вечер к  нам в дом.
Узнал ли я их? Как я мог -- забыть хоть единого?!
     Я просмотрел  все показанные мне фотографии,  навсегда запомнил надписи
на знаменах: "Особый отряд ЧеКа  Петрозаводской  волости", и... вернул их со
словами:
     - "Нет. Ни единого".
     Козлоликий  человек  в  выцветшей  гимнастерке все это время  испытующе
смотрел на меня и отцов медальон покачивался  в его нервных пальцах. Услыхав
мой ответ, он небрежно сказал:
     -  "Раз   так...  Этот  медальон   я  забираю.   Это  --   вещественное
доказательство к одному старому делу. Ты... не против?"
     -  "Это -- не мой. Я нашел его..." -- у меня похолодели руки и ноги,  а
горло сдавило, когда я отвечал эти слова. Но в мозгу звучал мамин голос: "Не
обращай внимания, Аннхен. У дочери  настоящего Рыцаря  нет ни нервов, ни  --
трясущихся рук! Ты сбилась. Раз-и, два-и..."
     Я сам удивился, заметив, что когда мне  подали фотографию Крафтов, руки
мои были совершенно покойны. И я мог покойно глядеть в лицо козлоликого.
     Тот,  не  глядя,  кинул куда-то в  сторону  медальон,  он  стукнулся  в
какой-то  там ящик и...  Я очень хотел посмотреть -- куда  он упал, но -- не
мог  сделать   этого.   Я  аккуратно  сложил  старую   фотографию   Крафтов,
"Свидетельство о рождении" и хотел уже встать.
     Следившие  за  мною   чекисты  сразу  все  зашушукались,  двое  из  них
попеременно склонялись к козлоликому  и что-то шептали ему на ухо. У них был
такой вид, будто они наконец-то поймали ужаснейшего преступника и сердце мое
-- опять ушло в пятки.
     Чекист с козлиной бородкой знаком приказал мне сидеть, достал откуда-то
из стола пачку дорогих папирос и  двинул их  в  мою сторону. Я  отрицательно
качнул головой, и он, усмехнувшись, сказал мне:
     - "И  верно.  Курить -- здоровью вредить.  Я расскажу тебе одну сказку.
Тебя она, конечно же не касается,  но мне  хотелось бы, чтобы ты о ней знал.
Мне  кажется, что... Мы не понимаем  друг  друга. А мне хотелось  бы найти с
тобою - общий язык.
     Жил-был один  офицер.  Так  же,  как и  ты -- граф.  Только лишь не  по
кличке, но -- званию. И был он -- немцем.
     Так уж получилось, что многие родственники его  жили, да и сейчас живут
за границей -- в  Германии. Поэтому,  -  когда разразилась  германская,  его
отправили на восток -- комполка в Туркестан.
     Жена же  его  -- курляндская немка такого  же  круга и  положения  была
выселена сперва в Питер, а потом и -- под  Петрозаводск.  Была она настолько
богата и родовита, что в ссылку сию с ней отправились даже слуги. Так бывает
у немцев...
     Когда произошла Революция, граф вступил в армию Колчака и погиб в одном
из сражений. Тело его было  обнаружено и труп захоронен со всеми  почестями.
Согласно правилам, принятым средь колчаковцев, сообщение  о смерти  его было
передано и в Германию, и к нам -- в Россию.
     Иных наследников у графа не было и все состояние после смерти досталось
жене  и двум детям. Их  искали в Петрозаводске, но, говорят,  что -  графиня
никогда не покидала свой дом, а вместо нее в получении Известия о Наследстве
расписался ее младший брат -- всецело принявший Революцию.
     Сложно  сказать,  -  как  бы все  повернулось,  но  Наследники огромных
богатств, находящихся вне пределов России, поступали на особый учет и  сразу
же из Москвы  в Петрозаводск  выехал спецотряд Чрезвычайной Комиссии,  коему
было приказано срочно вывезти  графиню с детьми для особого разбирательства.
Не скрою, - кое-кто надеялся, что женщину  удастся уговорить передать все ее
зарубежное состояние -- в обмен на... скажем так -- безопасность ее малышей.
     Но  когда  сей   отряд  прибыл   в  Петрозаводск,  выяснилось...  Якобы
неизвестная банда напала на дом и убила графиню, ее детей и всех слуг. Чудом
выжил лишь младший брат той  самой женщины, что была изображена на найденном
тобой  медальоне.  Этот  человек  уже  получил свидетельства  о  смерти всей
несчастной семьи и выехал из страны, чтоб получить неслыханное наследство...
     После гибели сестры, племянника и племянницы именно он  унаследовал все
их состояние!
     Нашей  комиссии  это все  не  понравилось, мы  стали  копать и выяснили
удивительную подробность: ежели  бы графиня,  или  кто-нибудь  из  ее  детей
остались  в  живых, богач  сей --  стал  бы  нищим! Война прошла как раз  по
владениям  их семьи и все -- решительно все уничтожила! Зато имущество  зятя
этого человека оказалось почти что -- не тронутым.
     Мало того... Следователи обнаружили еще  одну вещь. В семьях чекистов и
следователей местного  отдела ЧеКа обнаружились  предметы и вещи, вывезенные
из дома вырезанной семьи.  Нашлись свидетели, утверждавшие  что в некую ночь
местный  отряд  ЧеКа  выезжал  за город,  а  вернулся  с санями,  груженными
барахлом.
     По-моему  приказу  все  эти  люди  были  немедленно арестованы,  а  моя
комиссия начала особое следствие. Огромные деньги ушли  из страны  и  кто-то
должен за сие отвечать.
     В  ходе следствия выяснилось...  На пожарище не  хватило  одного трупа.
Тело  десятилетнего  мальчика  бесследно   исчезло,   а   местные   охотники
подтвердили, что вокруг дома в ту страшную ночь ходил мальчик. Они указали и
место, где он лежал, следя и  слыша все, что происходило в том доме, и то...
где он бросил дорогую шинель офицера-гвардейца. Глупо.
     Кто, кроме ребенка, мог надеть на себя длиннополую шинель  гвардейского
офицера в начале 1920-го? Глупо. И мы знали, что мальчик -- остался жив. Все
эти годы мы искали его.
     Нам  нужен  был  законный  Наследник, коий  смог бы перевести  в Россию
унаследованное  имущество.  Но  вместе с нами делом сиим  занялись и... наши
политические  противники.  Они   предпочли  работать  с  человеком,  убившим
собственную сестру и племянницу.
     Не так  давно...  Не  так давно  пришла  весть,  что  человек  сей  уже
завербован  и  работает  теперь  на нашу разведку. Появился новый  приказ...
Ежели  нам  и  удастся  найти  некоего  пропавшего  мальчика,  он  должен...
Исчезнуть. Ибо теперь нам невыгодно его появление.
     Знаешь что?"
     Мне казалось,  что кто-то огромный взгромоздился  на мою грудь и нельзя
ни  вдохнуть,  ни  --  выдохнуть.  Человек  же  в  выцветшей  гимнастерке  с
раздражением вдруг взмахнул рукой и сказал:
     -  "Произошло  преступление!  Чудовищное   преступление!  Я  сам  --  в
молодости  много  чего  натворил,  но  тут...  Чистой  воды  уголовщина!  Мы
отпустили всех этих... С позволенья  сказать -- чекистов, хоть я и настаивал
на Трибунале для любого из них! Такие люди позорят и меня, и  -  всех нас! У
нас должны быть -- Чистые Руки! Ты понимаешь, - Чистые Руки!
     А когда детоубийцу выставляют нашим агентом... Увы, это -- Ленинград  и
Ленинградская  область!  Там всем  заправляют... всякие сволочи! Я ничего не
могу тут поделать!
     Ты меня понимаешь?!"
     Меня будто ударили  по голове.  Люди с сожалением и ободреньем в глазах
смотрели  все  на меня, а я вдруг осознал, что неправильно  понимал  все  их
взгляды. В горле у меня пересохло, я хотел что-то  сказать, когда  человек в
выцветшей гимнастерке пробормотал:
     - "Извини, что... Было  у нас тут сомнение.  Отдельные товарищи думали,
что ты...  убил  этого  Крафта.  К  счастью,  у  тебя  есть  свидетели,  кои
подтвердили, что ты ухаживал за Колей Крафтом до его смерти.
     И еще одно.  На  будущее.  Я готов  поверить в  то,  что сын  немецкого
инженера-путейца  откуда-то  знает  не только  немецкий,  но  и английский с
французским в придачу. Но родиться в Ташкенте, и не понимать простейших слов
по-узбекски!? В другой раз -- готовься тщательней! А держишься ты - хорошо.
     Ладно...  Посмотрим,  поучим. Может  и выйдет  из  тебя --  какой толк.
Крафтом я назвать тебя не могу, слишком уж ты не похож на сына того, с кем я
пару лет прожил в ссылке. Поэтому...
     Оформите на него  --  Кравцов.  Кравцов Николай Иванович.  Раз уж ты не
смеешь  звать  тебя своим именем, - какая разница  тебе --  Кравцов,  или --
Крафт?
     Немногие  из  наших  воспитанников  похвастаются   твоими   манерами  с
выправкой. А сие - дорогого стоит!"
     С этими словами  человек в гимнастерке выудил откуда-то мой медальон  и
небрежно  бросил его в  мою  сторону.  Я  сразу  подхватил  его  и  поспешил
спрятать.
     Когда  меня выели из учительской, ко мне подбежал старый унтер Потапыч,
коий ощупал меня со всех сторон, обнял, расцеловал и, тряся за  плечо, почти
что воскликнул:
     -  "Ну, -  Граф!  Ну, молодец!  Глянулся  ты!  Глянулся самому  Феликсу
Эдмундовичу!  Ты  не  думай, он же из  благородных, -  из  НАШИХ!  Такой  же
шляхтич, как ты.
     Ему, - главное -- чтоб Порядок! Чтоб... Ну, ты понял! Глянулся ты  ему.
Глянулся! Принимай отряд,  Граф!  Теперь ты  --  командир над всеми ребятами
твоего возраста. Принимай отряд, Коля! Клаус..."
     Я шел за Потапычем, а ноги у меня  были,  как ватные. Я шел и плакал, я
знал, что - ВЕРНУЛСЯ.
     Это -- мой Дом.  Это - то место,  где еще нужны  Рыцари. И придет день,
когда мы наведем тут Порядок. А я найду  их... Я их  помню.  Я помню  взгляд
Феликса Эдмундовича, коим  он следил за мной, когда  я смотрел на показанные
мне фотографии.
     У нас --  что-то вроде негласного договора.  Я выучусь и  исполню любой
Приказ Феликса Эдмундовича. А он мне отдаст всех этих. Всех -- до единого. И
смерть их не будет легка.
     Ни  одному из них я не пущу пулю в голову.  Я...  Я знаю,  что я с ними
сделаю! И с ними, и с их покровителями. Из этого... Из Ленинграда и области.
А потом я поеду в Германию.
     Мне очень нужно поехать в Германию!


     Бейт
     Жрица
     The Enchantress
     La Papesse
     Die Hohepriesterin

     Цикл Пользы -- Зарождение
     Валансьенн - 1147 год

     Меня разбудили  колокола.  Я приоткрыл  глаз.  Сквозь  слюдяное  окошко
пробивался  робкий   рассвет.  А  колокола  били,  звонили  на  все  голоса:
"Вставайте, вставайте, провожайте Героев на Правое дело!" Я отсюда  услышал,
как в городе распахиваются ставни, кричат петухи, да собаки брешут на  такой
шум.
     Рядом  со  мною  заворочалась  моя  жена. Ну... Не совсем  жена.  Я  --
наследный  граф  Александер ван Геннегау живу с Ребеккой -- дочерью торговца
сукном Исаака из Валансьенна.
     Это -- не мезальянс. Я  -- младший из  четырех сыновей моего  батюшки и
вероятность того,  что  из  наследного графа я стану -- граф истинный скорее
теоретическая. Исаак же --  самый  богатый  человек в моем городе.  Я  же --
градоначальник. Я охраняю  гешефт и  все привилегии  моему тестю, он ссужает
деньгами мою городскую управу.
     Много  раз  кюре  намекал мне, что -- не  стоит Бога гневить.  Да  -- я
христианин, она -- иудейка.  Я -- Власть Светская в сием  городе, ее отец --
Власть денег.  Неужто  нельзя  крестить "эту жидовку  и  не подавать соблазн
пастве"?
     Много раз местный раввин заводил разговор, - "Все что Господь ни делает
-- все  к лучшему.  Ты любишь девицу,  она любит тебя, душами вы прилепились
друг к другу. Почему б вам, синьор, не прийти  к Вере Истинной? Девица живет
с вами в Грехе,  что  печалит ее  благословенных  родителей, а  вам  --  все
равно..."
     Нет.  Не все равно. Я --  Рыцарь. А  стоит  мне принять Обрезание и  --
конец. А я ничего, кроме  как -- воевать, не умею.  Не  приучен  я к  этому.
Почитай с четырнадцати лет я в седле  -- служу моему Императору и Германской
Империи. Пятнадцать лет я в седле...
     Три войны. Пять шрамов. Однажды был взят в плен. Бежал. Сам взял в плен
с десяток  баронов противника. Получил за них большой выкуп.  На  деньги сии
возвел Храм Пресвятой Богородицы и подновил стены моей родной крепости. Люди
мои -- молятся на меня. А я...
     Я не могу найти себе места. Видите ли...
     Все  три  прошедших войны  мы  -- германские бароны  вели с преступною,
наглою  Францией.  Я   сам  --  говорю  по-французски.  У  моего  города  --
французское  имя. Я лучше понимал язык моих  врагов на сих войнах,  чем моих
командиров, присланных из Германии.
     И вместе с тем... Французы, входя  в наши -- немецкие города, страшно в
них зверствуют. Что делают с  женщинами -- и  так ясно.  Но  они  же ведь не
оставляют  в живых ни стариков, ни  детей! Лишь пленных немецких рыцарей, за
коих можно взять выкуп...
     Господи, я спрашивал у кюре -- люди ли это, иль -- созданья  нечистого,
коий  придал своему адскому воинству людской вид? Кюре  лишь развел руками и
отвечал,  что всех франков ждет суровая кара  за ими  содеянное... Потом. На
Страшном Суде.
     Я не знаю... Я плакал, я исповедовался кюре, что я не готов ждать Конца
Света. Вся эта французская мразь будет гореть у меня -- здесь и сейчас, - за
все слезы, страдания, Кровь моих подданных...
     Всякий раз, когда я брал их  ненавистные  города,  я жег их  до  тла, а
жителей  предавал  огню  и  мечу...  Я  -- Рыцарь.  Я  не  могу и  не  желаю
обрезываться, ибо тогда я не смогу мстить за всех НАШИХ...
     Так и жил я до тех  пор,  пока  к  нам не  пришла проклятая ОСПА. Меня,
моего отца, старших братьев моих -- Господь миловал, но вот милую матушку...
Я рыдал, я молился, я бился головой об алтарь, чтоб  Господь смилостивился и
спас Ее -- самую главную и любимую для меня Женщину...
     Но  она  умирала...  И  тогда я дал Господу - самую страшную, последнюю
Клятву:  ежели мать моя встанет на ноги, я  отправлюсь в Землю Обетованную -
Спасать Гроб Господень. И  так  как  в Крестовый Поход христиане  ходят  без
различия Крови и подданства, я...
     Я -- Дал Клятву, что -- ради  матушки я встану в один -- общий  строй с
ненавистными нехристями из трижды проклятой Франции! Все слышали мою клятву.
Весь город. Мой -- подвластный мне город.
     И стоило мне поклясться, как прибыл гонец из замка моего отца в Монсе с
известием, что матушке стало лучше... И весь город мой узрел в сием -- Перст
Божий. А я стал готовиться в Крестовый Поход.
     Ревекка моя могла бы  стать  христианкой. Но она сказала мне как-то,  -
"Во что  Веришь ты, Рыцарь?