ая из камней грубая печка стояла посреди избушки. Ее  затопили,  но
пришлось бежать наружу - дым невыносимо ел глаза.
   - Под кедром лучше, - сказал Кошурников, - хотя и  стосковались  мы  по
жилищу - спасу нет.
   - Кто хочет, пусть идет под кедр. - Костя был явно не в духе.
   - В избушке не дует и снега нет, - поспешил все загладить Алеша. - Хотя
можно и под кедром. Где, как говорит Михалыч, наша не пропадала!..
   Кошурников обнял Журавлева. Они вдвоем сейчас очень были  нужны  Косте,
характер которого подвергался главному испытанию.
   В домике Кошурников долго перебирал брошенные  сети,  разыскивая  более
или менее крепкие бечевки. Потом взялся за дневник. Писать было лучше лежа
- не так щипало глаза.


   "29 октября. Четверг.
   Пикет 1585. Порог Базыбай. Дом рыбака. За день пройдено по трассе 8 км,
что составляет километров 12 в натуре. Порог проходили уже в потемках, так
что видел его плохо.  Обратило  на  себя  внимание,  что  вся  река  здесь
собирается в сливе шириной не более 7-10 м. Шуму много. Собственно,  порог
состоит из одного главного слива, совершенно непроходимого ни  на  плотах,
ни на лодках. Выше  этого  слива  имеются  несколько  шивер  и  перекатов,
которые при малой воде легко проходимы.
   Перешли реку Сиетку. Речка маленькая, и в самое половодье, вероятно, ее
можно перейти бродом. Начиная со Спиридоновской шиверы  по  левому  берегу
большие заросли малины. В нынешнем году было очень много ягод, и  все  они
посохли и висят почерневшие и никуда не годные. Начал  попадаться  крупный
березняк и осинник. Встречаются экземпляры диаметром до 70 см. Из  хвойных
преимущественно пихта и кедр, меньше ель, лиственницы совсем нет.
   Зверя мало. Медведь лег, его следов  давно  уже  не  видно,  сохатый  и
изюбр, вероятно, подались на зиму на северные склоны Саян, так  как  здесь
очень много снегу. Кстати, снег продолжает валить. Выпало уже очень много,
что очень мешает идти. Мы буквально за собой с Саян тянем зиму.  Снег  нас
просто преследует и не дает убежать. Однако надеюсь, что в районе Курагино
- Минусинск снега еще нет и я застану осень, очень  позднюю,  но  все-таки
без снега".


   Вечер этот казался  длинным-длинным.  Разделили  на  три  равные  части
последний сухарь. Поделали из бересты  треугольные  стаканчики  -  чуманы,
зачерпывали из кастрюли и медленно  пили  соленую  воду  с  едва  уловимым
запахом оленины. Кошурников знал, что с потом у них выходит много соли,  и
щедро солил суп. Он и чай стал пить соленым.
   Хотелось курить. Как о несбыточном счастье, Кошурников грезил о щепотке
самосада. Легкие, сердце, мозг, кровь, жилы, кости требовали хотя бы одной
затяжки, после которой по телу разливается горькая сладостная истома...
   Дневник отвлек  его  немного.  Неужели  ребята  не  мучаются,  особенно
Алешка, который не курит уже с неделю? Кошурников взглянул  на  товарищей.
Костя весь  вечер  методично  и  неторопливо  жевал  серку,  во  сейчас  с
отвращением выплюнул ее:
   - Еще больше есть хочется от этой штуки. И курить...
   К горлу Кошурникова мгновенно  подступила  тошнота.  Было  бы  счастьем
встретить сейчас пограничников, у которых  рюкзаки  набиты  консервами,  а
кисеты - томской либо  канской  махорочкой!  Счастьем  было  бы  встретить
медведя. Кошурников, не задумываясь, пошел бы на него  с  топором.  А  еще
лучше, если бы лето сейчас! В крайнем случае пошли бы босиком  по  отмелям
Казыра и ели бы всю дорогу малину.
   Кошурников долго смотрел на темный снег и вдруг отчетливо увидел лесную
поляну, покрытую синими колокольцами водосбора  и  розовыми  горлянками...
"Стоп! Уж не галлюцинация ли? Не хватало еще спятить мне. А  ребятам  надо
сейчас силу показать. Костя особенно нуждается в этом". Кошурников  открыл
глаза, встряхнул головой, и сразу все стало  на  свои  места:  заснеженная
чужая тайга,  тяжелые  черные  холмы,  дымная  изба,  утомленные  голодные
товарищи...
   - Может быть, о другом поговорим? - спросил Алеша, не  отрывая  взгляда
от вишневых углей в печке.  -  Михалыч,  помните,  мы  начали  разговор  о
счастье? Что это ваш отец по-латыни говорил насчет счастья?
   Кошурникова  вдруг  пронзила  мысль:  "Ведь  Алешка  все  понимает!   А
разговоры, которые он затевает, не жалея своего простуженного горла, - это
же для всех нас! Чтоб не  было  тягостного  молчания  -  страшной  болезни
одиночества. И курить он бросил,  чтобы  нам  с  Костей  досталась  лишняя
крошка махорки! Умница ты, Алеша, но Что же отвечать тебе?"
   - Костя, - сказал Кошурников. - Костя, что ты считаешь счастьем?
   - Увидеть  сына  либо  дочку.  В  общем,  что  там  родилось.  -  Костя
мечтательно посмотрел в темноту, с опаской оглянулся на Алешу. - И  поесть
бы, как до войны...
   - Ну и что, Михалыч? - снова подал голос Алеша. - Как вы-то смотрите на
счастье? Я ведь о другом счастье спрашиваю, понимаете?
   - Понимаю.
   Кошурникову думалось с трудом. Он слишком  устал.  Начало  сказываться,
что он всю дорогу лоцманил на  передней  греби,  плотничал,  палил  ночами
костер, вел записки экспедиции. Но отец бы одобрил его работу.  Кошурников
вспомнил, как отец  первый  раз  показал  ему  теодолит.  Мальчишка  нашел
Полярную звезду и заявил, что хочет все время  смотреть  в  эту  волшебную
трубу. "Per aspera ad astra!" - смешно вскричал тогда отец, подняв руки  к
небу.
   Спустя годы сын  тоже  стал  прокладывать  железные  дороги.  Свертывая
изыскательскую партию где-нибудь в Кузбассе  или  Хакасии,  на  Урале  или
Алтае, он в  последнюю  ночь  выносил  из  палатки  теодолит,  и  рабочие,
техники, кухарки смотрели через него  на  звезды.  Невыразимо  прекрасными
были эти минуты. Они возвышали мысли, помогали людям осознавать свое место
на земле. Ведь идеал изыскателя  -  кратчайшее  расстояние  и  минимальные
уклоны - давался тяжким и бесконечно честным трудом,  результаты  которого
скажутся не скоро, и только будущие поколения соотечественников  рассудят,
любил ли тот инженер свою Родину и свой народ...
   Но как  все  это  объяснить  ребятам?  Кошурников  чувствовал  на  себе
вопросительный взгляд Журавлева и понимал, что должен отвечать.
   - Счастье! Я никогда на эту тему не говорил, Алеша, - начал он,  подняв
тяжелую голову. - Понимаешь, счастье, о  котором  ты  спрашиваешь,  -  это
осуществление мечты, достижение цели, идеала, что ли. До войны я на каждый
год планировал себе счастье. Сейчас надо хорошо делать все, что  заставят.
А после победы мечтаю проложить невиданную трассу.  Непонятное  объяснение
счастья, Алеша?
   - Вы настоящий человек, Михалыч! - Прикрыв широкой ладонью глаза, Алеша
придвинулся вплотную к горячим камням.
   В избушке было тихо, а на дворе разгулялась непогода. С  неба  падал  и
падал густой снег. Оседал на елках и пихтах, вил воронки  вокруг  осиновых
комлей, собирался в кустах рыхлыми сувоями. А в логу, что тянулся у самого
домика, уже намело по пояс, и вряд ли этот забой теперь растает до лета...
   ...Рыбаки не придут  сюда.  Хариуса,  омуля  и  тайменя  полно  и  ниже
Базыбая. А белковать еще  рано,  так  что  охотники  тоже  не  встретятся.
Пограничники могли бы выручить, но ведь катер не пройдет  сюда  -  ледяные
перехваты не пустят. На лыжах только...


   "До жилья осталось 58  км,  а  может  быть,  и  меньше,  если  встретим
рыбаков, охотников или пограничников. И  то,  и  другое,  и  третье  очень
желательно, так как  с  продуктами  дело  обстоит  очень  плохо.  Сухарей,
собственно сухарных крошек, осталось на один день. Мяса в той  норме,  как
мы его потребляем, - на четыре дня. Табак  сегодня  кончился.  Это  портит
настроение. Идти очень тяжело, несмотря на небольшой груз,  который  несет
каждый из нас. Хуже всех чувствует себя Стофато, он идет очень плохо,  все
время падает и сильно устает.  Стал  раздражительным,  а  это  уже  плохой
признак. Лучше всех чувствует себя Журавлев, а я средний. Правда, мне идти
значительно тяжелее, так как я в сапогах, а Алеша в пимах".


   Кошурников, подкладывая дрова, обжег руку, помотал ею в воздухе.
   - Михалыч! - сказал вдруг Алеша. - Вам ведь невмоготу  огонь  всю  ночь
поддерживать.
   - Да ничего.
   - Нет, давайте уж так: половину ночи я топлю, половину вы.
   - Ну давай. Только трудно это тебе будет.
   - Вы что? - раздался высокий голос Кости. - Вы что, меня за человека не
считаете? Я тоже дежурить буду.
   -  Тогда  совсем  хорошо,  -  обрадовался  Кошурников,  и   глаза   его
заблестели. - Знаешь, что сейчас скажет Европа? А?
   - Знаю, - коротко отозвался Костя и будто переменился сразу, повеселел.
   "С сегодняшнего дня установили трехсменное ночное дежурство:  с  21  до
24, 0-3, 3-6;  это  в  отношении  присмотра  за  костром  и  приготовления
завтрака, а то до сего времени я был штатным кочегаром - топил всю ночь, а
ребята спали, как суслики.
   Завтра день еще пойдем пешком - хочу посмотреть, как ведет  себя  река.
Во всяком случае, пока ничего радостного  не  предвидится,  так  как  выше
порога есть  перехват  и  ниже  порога  река  тоже  замерзла,  на  большом
протяжении или нет - не знаю. Ниже порога долина Казыра расширяется,  горы
отступают, и вообще  такое  впечатление,  что  горная  часть  кончилась  и
началось предгорье.
   Как-то мы его одолеем, почти без продовольствия и без дороги?"


   Назавтра прошли километра два по сплошным заснеженным  завалам.  Больше
всего хотелось перелезть через последнюю колодину и  посидеть,  отдохнуть,
минутку поспать. "Колодник, валежник, заваль, - вяло думал Кошурников. - А
в других местах Сибири эти завалы называют  не  так.  Ветровал,  чертолом,
каторга... Нет, надо делать плот... Дурнина, гибельник..."
   - Нет, надо делать плот, - сказал он товарищам.  -  Пока  здесь  чистая
река...
   Сделали небольшой салик - груза-то у них не было никакого. Решили,  что
один пойдет по берегу, чуть впереди, чтобы сигналить о шиверах  и  ледяных
перехватах. Ведь если они сядут на перекате,  у  них  уже  не  хватит  сил
сняться и они останутся навсегда посреди реки...
   Первым  пошел  Алеша  -  у  него  были  еще  довольно  крепкие  валенки
Кошурникова. Когда отплыли, Алеша уже  был  далеко  впереди.  Салик  пошел
хорошо, хотя гребь плохо слушалась ослабевших рук.
   Плыли около часа. Далеко от берега салик не пускали - вдруг перекат?
   Кошурников зорко смотрел вперед. Там, в синей влекущей дали, все так же
наплывали друг на друга знакомые "шеломы",  только  стали  они  плавней  и
ниже. Начальник экспедиции - он остался им,  хотя  судьба  сейчас  равняла
всех троих, - внимательно оглядывал и берега. Но  нет,  никаких  признаков
жизни не было на этих  лесистых,  застывших  в  морозном  воздухе  кручах.
Фигурка Алеши еле двигалась по террасе, и  Кошурников  старался  держаться
поближе к берегу,  где  течение  было  послабее.  Не  раз  останавливался,
поджидая, пока Алеша снова опередит их.
   В их положении это был, конечно, самый лучший способ  передвижения.  Уж
больно надоел бурелом! Выматывая последние силы, он тянулся  бесконечно  и
однообразно.  Сейчас,  правда,  бурелом  кончился,  и  Алеша  идет  мелким
кустарником, но на плоту все же лучше - работает, отмеривает пикеты Казыр,
двое на гребях фактически отдыхают и, что сейчас стало  очень  важным,  не
треплют обувь, если можно было назвать обувью остатки сапог Кошурникова  и
расползающиеся на  глазах  валенки  Стофато.  Алеше  вот  только  несладко
достается, но надо будет сейчас его сменить.  Что  это,  однако,  его  там
беспокоит?
   - Алеша руками машет, -  всмотревшись,  сказал  Кошурников.  -  Неужели
Поворотную яму перехватило? Бей лево. Костя!
   Изыскателей несло на перехват. К берегу все равно не успели - уткнулись
в лед. Это был даже не  лед,  а  снег.  Кошурников,  изучая  вчера  карту,
опасался за это место - Казыр здесь уширялся, вода текла медленнее,  и  ее
могло остановить. Да, опасения оправдались. Наверно, несколько дней  назад
в этой излучине был широкий спокойный плес, а сейчас от берега  до  берега
Поворотную яму зашуговало, заморозило,  а  сверху  насыпало  толстый  слой
снега. Проклятье!
   Кое-как выбрались  на  берег,  молча  надрали  бересты,  собрали  сухих
сучьев, развели костер.
   Темнело. Сверху спустился промокший  насквозь  Алеша,  без  сил  лег  у
костра.
   - Тоже мне! - презрительно сказал он. - В  Сибири  не  был,  а  берется
судить...
   - Кто?
   - Да Джек Лондон. - Алеша сунул руки прямо в огонь.
   - Все равно это был хороший писатель, - обронил Кошурников.
   Молча сварили небольшой кусочек мяса, разделили его, выпили бульон.
   - Михалыч, - сказал Алеша, - а каких вы еще писателей любите?
   - Пржевальского. Только это не писатель. Однако пишет  хорошо:  "Сибирь
совсем меня поразила: дикость, ширь, свобода бесконечно мне  понравились".
- Кошурников прикрыл глаза тяжелыми веками. - И еще Пушкина любил...
   Костер вздыхал и тонко попискивал, будто жаловался на свое одиночество.



ЧЕРЕЗ ТЕРНИИ - К ЗВЕЗДАМ

                             Товарищи! Дело, которое мы теперь начинаем, -
                          великое дело. Не пощадим же ни сил, ни здоровья,
                          ни  самой  жизни,  если  то  потребуется,  чтобы
                          выполнить нашу громкую задачу  и  сослужить  тем
                          службу как для науки, так и для  славы  дорогого
                          Отечества.
                                                            Н.Пржевальский

   Кошурникову никогда в жизни так сильно не хотелось спать,  как  сейчас.
Он разулся. Ноги за день распухли еще больше. Потер снегом  лодыжку.  Кожа
была какого-то лилового оттенка.
   Изыскатели стали лагерем под тощей елкой: у них не было  сил  подняться
на приверху, к кедрам. Снег вокруг костра обтаял.  Порывы  ветра  заносили
сюда острые мелкие снежинки. Балагана изыскатели в этот  раз  не  ставили,
дров заготовили мало.
   Костер гас. Сырые сучья горели плохо.  Желтое  дымное  пламя  с  каждой
минутой укорачивалось и уже перестало греть.
   Кошурников пересилил себя,  обулся  без  портянок,  полез  по  снегу  к
валежнику. Он мог нести две-три  палки,  не  больше.  Пока  таскал  дрова,
костер совсем погас.  Кошурников  добрался  до  молодой  березки,  раскрыл
зубами нож, надрал бересты. Превозмогая легкое головокружение, огляделся.
   В тайге царила ночь. Елки стояли чинно и строго - их рисунок угадывался
по белым шапкам кухты. Иногда ветер сбрасывал  с  высоты  слежавшийся  ком
снега. Он не рассыпался в воздухе, а долетал до земли  и  падал  с  мягким
хлопком. С ледяного перехвата доносились всплески Казыра. А в глубине леса
стояла враждебная тишина. Оттуда, как из могилы, несло холодом.
   Костер разгорался медленно. У Кошурникова совсем зашлись руки. Он сунул
пальцы в огонь. Костер сейчас был у изыскателей единственной защитой. Если
раньше они грелись работой и ели мясо, то сейчас у них не было ни того, ни
другого. Только костер. Кошурников попробовал закрыть нож. Лезвие в  форме
финки было на тугой защелке. И он не мог сейчас вдавить  в  ручку  сильную
пластинчатую пружину. Попросить бы Алешку,  но  тот  спал,  подрагивая  от
озноба.
   Кошурников еще подложил дров. Костер зашелестел, запыхал. Закрыв глаза,
Кошурников грелся.  Он  думал  о  том,  что  точно  так  будут  шуршать  и
полоскаться под ветром его рубахи-косоворотки,  когда  он  возвратится  из
тайги и жена перестирает все и вывесит на дворе - от  телеграфного  столба
до сарайчика...
   ...Однако скоро Алешке дежурить. А какое сегодня число?  Совсем  память
отшибло, что ли? Ах да!..


   "31 октября. Суббота.
   Ночуем на пикете 1516. Дело плохо, очень  плохо,  даже  скверно,  можно
сказать. Продовольствие  кончилось,  осталось  мяса  каких-то  два  жалких
кусочка - сварить два раза, и все.
   Идти нельзя. По бурелому, по колоднику, без дороги и при  наличии  слоя
снега в 70-80 см, да вдобавок еще мокрого, идти  -  безумие.  Единственный
выход - плыть по реке от перехвата, пока она еще не замерзла совсем.
   Так вчера и сделали. Прошли пешком  от  Базыбая  три  километра,  потом
сделали плот  и  проплыли  сегодня  на  нем  до  пикета  1520.  Здесь,  на
перехвате, по колено забило снегом, и... плот пришлось  бросить.  Это  уже
пятый наш плот! Завтра будем делать  новый.  Какая-то  просто  насмешка  -
осталось до жилья всего 52  км,  и  настолько  они  непреодолимы,  что  не
исключена возможность, что совсем не выйдем.
   Заметно слабеем. Это выражается в чрезмерной сонливости.  Стоит  только
остановиться и сесть, как сейчас  же  начинаешь  засыпать.  От  небольшого
усилия кружится голова. К тому же все совершенно мокрые  уже  трое  суток.
Просушиться нет никакой возможности.
   Сейчас пишу, руку жжет от костра до волдырей, а на листе вода. Но самое
страшное наступит тогда, когда мы не в  состоянии  будем  заготовить  себе
дров".


   Утром Кошурников долго не мог прийти в себя. Он слышал, что ребята  уже
встали, сложили в костер остатки дров, сходили на речку за водой, о чем-то
заговорили. Их голоса были смутными, будто все  это  происходило  во  сне.
Костя говорил что-то  о  бане,  которая  их  ждет  через  два-три  дня  на
погранзаставе, о "любительском" табаке, что появился в Новосибирске  перед
их отъездом, о жене и  ребенке.  Потом  Журавлев  завел  речь  о  каких-то
рельсах.
   - Михалыч! - Алеша пробовал повысить голос, но  сорвался  на  шепот.  -
Оказывается, Костя не видел, как стыкуют серебряные рельсы...
   Кошурников окончательно очнулся.
   Говорил Костя:
   - А вы, Михалыч, когда-нибудь серебряные рельсы  пришивали?  Интересно,
где их проложат на этой дороге? Посмотреть бы, Михалыч! Слышите? Почему вы
не встаете?
   - Идите, ребята, за перехват, начинайте плот делать. Я попозже пойду. В
голове какая-то карусель...
   Ребята ушли, захватив топор и пилу. Было тепло. Шел снег. Но не  такой,
как вечером. Крупный и мягкий, он погасил костер  и  неторопливо  застилал
пихтовые лежаки, с которых поднялись ребята. Кошурников  откинулся  назад,
долго лежал с закрытыми глазами. Потом с усилием открыл их.  Вершины  елей
едва различались. Зыбкая снежная кисея создавала  иллюзию,  будто  деревья
падают, падают  и  не  могут  упасть.  Невесомые  снежинки  опускались  на
ресницы. Они были лохматыми, огромными. "Снова кидь, - подумал  Кошурников
и закрыл глаза. - Сейчас начну вставать, понесу ребятам кастрюлю".
   Однако пролежал он до  полудня,  прислушиваясь  к  своему  сердцу  и  к
отдаленному потюкиванию топора.
   - Михалы-ы-ыч! - услышал он тонкий голос Кости. Алеша, наверно, не  мог
кричать.
   Он поднялся, долго-долго всовывал ноги в голенища сапог, которые  стали
очень узкими. Пошел к  ребятам,  присаживаясь  на  кастрюлю  через  каждые
десять шагов. "Нет, эту ночь  надо  выспаться,  отдохнуть  как  следует  -
завтра плыть. Балаган надо делать. А кидь все идет..."


   "1 ноября. Воскресенье.
   Перенесли лагерь к месту постройки плота на пикет 1512, против впадения
реки Базыбай. Все ослабели настолько, что за день не смогли сделать  плот.
Я совсем не работал. Утром не мог  встать,  тошнило  и  кружилась  голова.
Встал в 12 часов и к двум дошел до товарищей. Заготовили  лес  на  плот  и
таскали его к реке. Заготовили на ночь  дров  -  вот  и  вся  работа  двух
человек за день.  Я  расчистил  в  снегу  место  под  лагерь  площадью  18
квадратных метров и поставил балаган - тоже все, что сделал за день.
   Все погорели. Буквально нет ни одной несожженной одежды,  и  все  равно
все мокрые до нитки.
   Снег не перестает, идет все время, однако тепло, летит мокрый, садится,
на  него  падает  новый,  и  таким  образом  поддерживается  ровный   слой
сантиметров 80 мокрого тяжелого снега.
   У всех опухли лица, руки и, главное, ноги. Я с громадным  трудом  утром
надел сапоги и решил их больше не снимать, так как еще раз мне их  уже  не
надеть".


   Над тайгой снова сгущалась тьма. Каким  все-таки