ими на  брезенте  фляжки,
обшитые серым сукном, раскрытые банки с консервами. Офицер в черном сидел на
пластмассовой коричневой коробке полевого телефона.  Увидев  ребят,  солдаты
загалдели и поднялись. Офицер с  интересом  разглядывал  их.  Глаза  у  него
малоподвижные, светлые и выпуклые, волосы  тщательно  причесаны.  На  пальце
белый перстень с печаткой.
   - Маленький рюсский партизан, - весело сказал он. - Зеер гут!
   - Мы не партизаны, - сказал Витька. - Мы из детдома. Разыскиваем своих.
   - Кто это есть свои?
   - Наши, детдомовские.
   - Пожалуйста, не заливать пушка, - улыбнулся офицер. Он подошел и каждому
внимательно посмотрел в глаза. Коса Аллы привела  его  в  восторг.  Он  стал
трогать ее, гладить, взвешивать.
   - Какой чудесный юнгфрау... Настоящий ер вайн... Как это? Молодое вино.
   Офицер взял Аллу за подбородок, но она оттолкнула его руку.
   - Что ви делаль в лесу, юнгенс? - спросил офицер, снова  поворачиваясь  к
мальчишкам.
   - Мы детдомовские... - начал было Витька.
   - Ты есть юде? - перебил офицер, не отрывая взгляда от Соли.
   - Цыган он, - сказал Витька. Он уже знал, что такое "юде".
   - А ты кто? Юнгкоммунист? Все вы... как это? Комсомол?
   - Какой там комсомол! - сказал Сашка. - Пионеры мы.
   Офицер  повернулся  к  солдатам  и  что-то  сказал  по-немецки.   Солдаты
переглянулись и отвели глаза в сторону. Витька случайно взглянул на Колю Бэс
и увидел, что он побледнел. И Витька вспомнил, что Коля понимает по-немецки.
   - Что он сказал? - тихо спросил Витька.
   - Спрашивает, кто хочет убить еврея, - шепотом ответил Коля.
   Офицер взглянул на них и улыбнулся.
   - Имеете что-нибудь сказать?
   Мальчишки молчали. Офицер взглянул на свой перстень, потер его  об  рукав
черного мундира и поманил Солю пальцем.
   - Ты есть ненужный человек, - улыбаясь, сказал он.  Соля  смотрел  своими
выпуклыми черными глазами в светлые выпуклые глаза  офицера,  и  тот  первым
отвел взгляд. Лицо его стало недовольным, глаза холодными и маленькими.
   - Иди туда, - состроив брезгливую гримасу, кивнул он в  сторону  леса.  -
Шнель, шнель!
   В глазах Соли что-то мелькнуло: то ли робкая надежда, то ли отчаяние.  Он
медленно  обвел  потухшим  взглядом  лица  примолкших  товарищей.  Губы  его
искривились, но он ничего не произнес. Медленно повернулся и, втянув  голову
в плечи, побрел к высоким соснам,  желто  светившимся  на  пригорке.  Острые
лопатки судорожно двигались  под  серой  грязной  рубахой,  черная  курчавая
косица свисала за воротник.
   "Почему он не бежит? - подумал Витька. - До деревьев рукой  подать.  Если
сейчас рвануться в сторону, к кустам, потом укрыться за первой сосной, а там
лес... Будет стрелять - не попадет!"
   Соля, едва передвигая ноги. шел к лесу.
   Офицер медленно, как бы  нехотя,  достал  из  кобуры  парабеллум  и  стал
вытягивать руку. Солдаты молча смотрели на него.
   - Беги-и! - крикнул Витька. - Ну что же ты!
   Соля вздрогнул и еще  больше  сгорбился.  Когда  мальчишка  поравнялся  с
сосной, которая уже сулила спасение - нужно было резко отпрыгнуть  вправо  -
раздался сухой выстрел. Соля дернулся вперед, будто наконец решил  побежать,
оглянулся и, прижав руки к груди, ткнулся лицом в землю, усыпанную хвоей.
   Офицер удовлетворенно хмыкнул и взглянул на  Витьку.  Парабеллум  масляно
блестел в его руке.
   - Ты хотель помогать еврею? - сказал он. - Тебя  ждет  такой  же  жалький
участь... Иди!
   Офицер усмехнулся. Витька заметил, что зрачки у него расширены, а  тонкие
ноздри раздуваются.
   - Марш! Марш! - скомандовал он, кивнув на лес.
   Алла кусала губы, Люся смотрела в землю, а толстый Сашка  стоял,  вытянув
руки по  швам.  Глаза  у  него  были  как  две  оловянные  пуговицы,  колени
подрагивали. Коля Бэс смотрел на Витьку, и глаза его часто-часто моргали под
стеклами очков.
   Витька подумал, что зря он засунул в муравьиную кучу браунинг:  выхватить
бы его сейчас из кармана и выпалить в это белое наглое лицо.
   Офицер дулом парабеллума дотронулся до Витькиной шеи:
   - Шнель!
   Витька стиснул зубы и зашагал к лесу.  Если  офицер  даст  ему  дойти  до
куста, то Витька метнется к ближайшей сосне, нырнет в молодой ельник, а  там
- спасение. Впереди серым бугром лежал мертвый Соля Шепс.  На  рубахе,  чуть
пониже лопатки, расползалось большое красное пятно.  Фашист  попал  в  самое
сердце.
   За своей спиной Витька услышал голоса  немцев.  Офицер  что-то  отрывисто
ответил.  И  снова  тишина.  Звенящая  напряженная  тишина.  Витькина  спина
напряглась, как ствол дерева,  вот  сейчас  раздастся  выстрел.  В  какой-то
книжке он читал, что человек, в которого входит пуля, выстрела не слышит. До
куста три-четыре шага. Кто-то громко всхлипнул, Алла или  Люся?..  Пятно  на
Солиной рубахе уже с блюдце и лоснится.
   Еще один шаг - и куст... Витька пружинисто изготовился к прыжку...
   Грохнул выстрел. На этот раз не сухой щелчок,  а  оглушительный,  тяжелый
удар. Когда лесное эхо в последний раз отгрохотало, Витька понял, что жив. И
даже не ранен. Ему  хотелось  обернуться  и  узнать,  в  чем  дело,  но  шея
одеревенела. Витька не чувствовал ни рук, ни  ног  и  удивлялся,  почему  он
стоит, а не падает.
   Послышался смех. Сначала  негромкий,  потом  все  громче  и  раскатистей.
Смеялся фашист.
   - Твой маленький душа уже отлетел в рай? - сквозь смех выговорил он.
   Витька наконец смог пошевелиться,  перевести  дыхание.  Волоча  ноги,  он
подошел к ребятам.
   Офицер понюхал дуло парабеллума и с сожалением спрятал в кобуру.
   - Если не хочешь быть на тот свет, - сказал он, - не  защищай  еврей,  не
будь партизан и помогай немецкий армия.
   Шофер и его помощник установили отремонтированный скат на  место.  Офицер
взглянул на черный циферблат часов, о чем-то  спросил  шофера,  тот  закивал
головой. Солдаты с обеих бортов полезли в кузов. Офицер задумчиво смотрел на
ребят. Вернее на Аллу.
   - Это есть мой трофей! - сказал он и вытащил из желтых ножен финский нож.
   - Что вам надо?  -  спросила  Алла,  глядя  большими  синими  глазами  на
приближающегося к ней немца.
   Офицер намотал на руку золотистую косу и ловко отхватил  ножом  у  самого
затылка. Встряхнув ее, будто беличью шкурку, улыбнулся:
   - Зеер гут!
   Хлопнула дверца, машина фыркнула  и  тронулась  с  места.  Солдаты  молча
сидели  на  длинных  ящиках.  Глаза  у  них  были  безразличные.   В   руках
поблескивали автоматы. Машина скрылась за изгибом шоссе, и  стало  тихо.  На
обочине чернел позабытый гаечный ключ, а неподалеку от куста, прижав руки  к
простреленной груди, вниз лицом лежал Соля.
   Это бессмысленное и жестокое убийство потрясло всех: до сегодняшнего  дня
никто не задумывался, что вот так просто можно поднять руку с  пистолетом  и
убить человека. Они видели много убитых, но это другое дело:  война,  бомбы,
пули. Все так же светило солнце, рычали моторы тяжелых грузовиков на  шоссе,
по небу плыли красивые лохматые облака, а один из них  -  Соля  Шепс  -  уже
никогда ничего не услышит и не увидит.
   Молча  вырыли  могилу.  Копали  на  бугре  острыми  сучьями,   найденными
поблизости. Дерн обдирали руками. Никто не плакал, не ныл,  работали  молча.
Тело было удивительно легким: его  можно  было  одному  унести  под  мышкой.
Девочки сверху прикрыли труп  зелеными  ветвями.  Никто  не  решался  первым
бросить ком земли в могилу. И тогда  Бэс  ладонями  стал  сталкивать  в  яму
коричневую землю, перемешанную с сучками и желтыми сосновыми иголками.
   На невысокий холмик положили ржавый обод от  автомобильного  колеса  и  в
центр воткнули шест, на  отесанном  боку  которого  Сашка  Ладонщиков  вывел
химическим карандашом: "Соля Шепс с Чапаевской улицы  города  В.".  Поставил
дату и спрятал карандаш в карман.
   Когда двинулись в путь, держась подальше от шоссе, Витька сказал:
   - Я вас догоню... - и скрылся меж стволов.
   А немного погодя в той  стороне,  где  они  похоронили  Солю,  прогремели
подряд три негромких выстрела.
   Это Витька Грохотов отсалютовал убитому товарищу из немецкого  браунинга,
который он вытащил из муравейника,
   ГЛАВА ВОСЬМАЯ. ВСТРЕЧА В ЛЕСУ.
   Гошка Буянов бежал по лесу, пока не выбился из сил. Зацепившись ногой  за
сломанную елку, он грохнулся  на  землю  и,  чувствуя,  что  сердце  вот-вот
выскочит из груди, затих. Никакой погони не  было.  Над  головой  шевелились
островерхие  кроны  сосен  и  елей.  Попискивали  птахи.  Бабочка-крапивница
уселась Гошке на колено и стала складывать и раскладывать красные с  черными
точечками крылья. "Ей наплевать на войну, - подумал Гошка. -  Живет  в  свое
полное удовольствие... А тут черт знает что такое на белом свете творится!"
   Отлежавшись  на  колючей,  усыпанной  иголками   земле,   Гошка   немного
успокоился. Сердце перестало бухать так,  что  в  затылке  отдавало,  дышать
стало легче. Правда, в боку покалывало. Мелькнула  было  мысль,  что  ребята
погибли, но Гошка эту мысль сразу отогнал. Могли бы тоже убежать. Просто они
растерялись, а он сразу сообразил что к чему - и  давай  бог  ноги.  Витьке,
конечно, туго придется со своим браунингом... Говорил дураку  выброси  -  не
послушался, а теперь рассчитывайся за собственную глупость...  Гошка  слышал
один выстрел, немного погодя второй. Это было в  той  стороне,  куда  повели
ребят. В кого стреляли?
   Можно было бы забраться на высокое дерево и оттуда посмотреть,  но  Гошка
свой бинокль оставил в лесу. Еще найдут немцы в рюкзаке бинокль и  подумают,
что он партизан. Гошка даже ребятам ничего не сказал, просто взял и  оставил
бинокль под ореховым кустом. Пусть зайцы в него смотрят.
   Вытащив из штанов колючку, которую он подхватил во время  бегства,  Гошка
не спеша зашагал по лесу. Башмаки его совсем расползлись, рубаха и  штаны  в
дырках, голова чешется. Последний раз в бане он был до войны.  Это  сколько?
Уже скоро два месяца? Или три? Он уже потерял счет времени. Когда он обедал?
Вчера в это время. Да и разве это  обед:  кусок  черствого  хлеба  и  кружка
горячего кипятку без сахара! Вспомнив про обед, Гошка пожалел, что нет рядом
Сашки  Ладонщикова.  Этот  быстро  бы  чего-нибудь  сообразил.  Сашка  носом
чувствует, где лежит съестное.

   - Где-то я видел этого шпингалета...  -  сквозь  сон  услышал  Гошка.  Он
открыл глаза и вскочил на ноги: вокруг стояли хмурые небритые люди в военной
форме, но без знаков отличия. У некоторых в руках карабины и автоматы. Всего
человек пятнадцать - двадцать.
   - От немцев тикаешь?  -  спросил  высокий,  с  рыжеватой  закурчавившейся
бородой. У него на груди автомат, сбоку на ремне - пистолет.  Чувствовалось,
что он здесь старший.
   -  Здравствуйте,  Анатолий  Васильевич,  -  сказал  Гошка,  улыбаясь.   В
рыжебородом он узнал капитана Никонова, того  самого,  который  взял  их  на
маленькой станции в теплушку.
   - Я же говорю, что тебя знаю, - улыбнулся Никонов. - А где твоя компания?
   Гошка отряхнул со штанов сухие иголки и землю, поднял пустой рюкзак.
   - Даже не слышал, как вы подошли, - сказал он,
   - Еще девчушка с вами была... Люся, кажется?
   - С нами две было.
   - Добрались до города? Гошка кивнул.
   - Там остались, что ли? - допытывался капитан.
   -  Погибли  они,  -  сказал  Гошка.  -  Немцы  на  шоссе   расстреляли...
Собственными глазами видел. Один я спасся.
   - Повезло, - заметил худощавый боец. Он был в галифе, гимнастерке  и  без
сапог.
   - Что им ребятишки-то сделали? - сказал пожилой боец с  усталым  лицом  и
красными глазами. - Озверел фашист! - Где это было? - спросил Никонов.
   - Там... - неопределенно махнул рукой Гошка. - Окружили нас и  повели  на
шоссе.
   - Помните, товарищ капитан, утром стреляли? - вспомнил босоногий боец.  -
И точно, где-то на шоссе.
   - Выходит, прочесывают лес...
   - У нас три гранаты осталось, товарищ капитан, - сказал босоногий боец. -
Рискнем? За детишек-то?
   - Фашисты давно уехали, - вмешался Гошка. - Собственными глазами видел.
   - Славная эта девочка Люся... - Капитан отвернулся и посмотрел на солнце.
- До ночи еще  километров  десять  пройдем.  Скорее  бы  к  своим...  А  там
заряжающим пусть ставят к пушке!
   - Можно, я с вами? - попросился Гошка.
   - Как же ты свою команду-то не сберег? - покачал головой Никонов.
   - А где старшина Федорчук? - спросил Гошка. - А другие?
   Капитан внимательно посмотрел на него, на скулах заиграли желваки.
   - Ты, я гляжу, вострый стал... И глаза у тебя какие-то беспокойные, будто
совесть нечиста... Впрочем, оно и понятно, - вздохнул он. - Я тоже  чувствую
себя  в  ответе  за  всех...  Федорчук  погиб.  И  Трифонов,  и  Киселев,  и
много-много других... До сих пор удивляюсь, как я жив остался.
   - Товарищ капитан, слышите? - сказал боец. Издалека донесся гул канонады.
Иногда он пропадал, а потом снова возобновлялся.
   На худощавом,  осунувшемся  лице  капитана  появилась  улыбка  и  тут  же
исчезла.
   - Наконец-то зацепились, - сказал он. - Ох,  я  неприятная  это  штука  -
отступать! Ну ничего, еще будет и на нашей улице праздник!
   Бойцы  заметно  оживились,  разом  заговорили.  Хмурые   бородатые   лица
потеплели.
   - Через два дня солдатский борщ будем у своих наворачивать!
   - У меня кишка кишке на скрипке серенады поет...
   - Братцы, а как там нас, окруженцев, встретят? Читали немецкие  листовки?
Эти гады пишут, что окруженцев расстреливают.
   - Как будто мы виноваты!
   - А ты верь фрицам...
   Никонов зашагал по жесткому седому мху прямо на гул  канонады.  Остальные
потянулись за ним. Гошка  заметил,  что  некоторые  прихрамывают,  у  других
перевязаны руки, головы. Капитан так ничего и не ответил: берут  они  его  с
собой или нет?
   Гошка решил больше не спрашивать, а идти за бойцами, и все. Последним шел
рослый светловолосый боец с забинтованной головой.  Сквозь  грязную  повязку
проступала кровь. На плече автомат.
   К вечеру канонада стала громче, отчетливее. Тысячи далеких  молотов  били
по тысячам наковален. Над лесом пролетали самолеты. И наши, и немецкие. То и
дело завязывались воздушные бои. Трассирующие пули вспарывали вечернее небо.
Наблюдать за боем было невозможно: мешали кроны деревьев.
   Перед заходом  солнца  десяток  наших  бомбардировщиков  разгрузился  над
шоссе. От тяжелых взрывов вздрагивала земля, с деревьев  сыпались  иголки  и
сучки.
   - Сыпь, ребята! - сказал молодой боец без сапог. - Пусть знают наших!
   Над  лесом  пронеслись  "мессершмитты".  Наши  истребители,  прикрывающие
бомбардировщики, тотчас вступили в  бой.  Все  перемешалось:  разрывы  бомб,
треск пулеметных очередей, надсадный вой моторов, короткие, отрывистые залпы
автоматических  пушек.  Покружившись  в  бесконечном  хороводе  над   лесом,
самолеты исчезли.  Один  "мессершмитт",  волоча  за  собой  огненный  хвост,
наискосок перечеркнул небо и  взорвался  где-то  над  бором.  Краснозвездный
ястребок сделал над поверженным врагом широкий круг и улетел,
   - Видали, как он его? - ликующим  голосом  произнес  светловолосый  боец,
вслед за которым  шел  Гошка.  И  широко  улыбнулся  мальчишке,  отчего  его
небритое лицо сразу помолодело.
   - Кра-асиво упал, - сказал другой боец.
   Капитан с пятью бойцами отправился на разведку к  шоссе.  Остальным  было
приказано ждать в лесу. Гошка остался с теми,  кому  было  приказано  ждать.
Гошка не рвался в разведку.
   Бойцы улеглись на мох. Это был первый привал с того часа, когда к  отряду
пристал Буянов. Светловолосый стащил сапоги, размотал почерневшие портянки и
стал с интересом разглядывать большие распаренные ступни.
   - Жмут? - спросил Гошка, которому вдруг захотелось поговорить с бойцом.
   - По сорок - пятьдесят километров  в  день  врезаем,  -  ответил  тот.  -
Верблюд копыта сносит.
   - Скоро будем у своих.
   - Кто будет, а кто и не будет, - заметил пожилой боец с красными глазами.
- Как говорится, близок локоть, да не укусишь!
   - Почему не укусишь? - насторожился Гошка.
   - Ты знаешь, что такое перейти линию фронта? Это когда тебя с двух сторон
бьют и в хвост и в гриву.
   - И наши?
   -  Ежели  ты  командующему  телеграмму  отстукаешь:  так,  мол,  и   так,
встречайте непутевого, соскучился по родной маме... В таком разе, может, и с
оркестром встретят.
   - Не пугай, Федор, - вмешался боец с забинтованной  рукой.  -  Чем  такая
волчья жизнь, лучше...
   - Лучше смерть от своих принять? Нет, я не согласный. Какого  лешего  две
недели сквозь лес продирался? Чтобы  от  своего  брата-солдата  пулю  в  лоб
получить?
   - Не разводите панику, - сказал другой боец. - Я верю в нашего капитана.
   - А что капитан? Заколдованный, что ли? Пуле все одно: батальонный ты или
рядовой.
   - И самолеты там... где линия фронта, бомбят? - спросил Гошка.
   - С утра до вечера гвоздят! - ответил пожилой боец с красными глазами.  -
Всю передовую, как плугом, перепахали.
   - А ночью? - уставился на него Гошка, у которого заныло сердце.
   - Ночью ракет понавешают и садят из минометов... Линию фронта  перейти  -
это все равно что на том свете побывать...
   - А как же разведчики? - неодобрительно посмотрел на него светловолосый с
забинтованной головой. - За ночь по два раза переходят линию фронта.
   - Перехо-одят... -  протянул  красноглазый.  -  А  вот  многие  ли  назад
возвращаются? С нашего  полка  из  пятнадцати  разведчиков  только  трое  из
вражеского тыла вернулись...
   Гошка уже не слышал, о чем толковали бойцы: он до мельчайших подробностей
вспомнил   ту   страшную   ночь,   когда   на   эшелон   налетели   немецкие
бомбардировщики: свое паническое бегство в  полыхающую  багровыми  вспышками
ночь, гнилой запах болотной воды, кваканье лягушек; мертвенный свет  ракеты,
наверное, казался лунным сиянием... Вот тогда, может быть, впервые  в  жизни
Гошка испытал настоящий панический страх. Страх, заполняющий тебя всего  без
остатка.  Это  когда  внутри   бьется,   стучит   одна-единственная   мысль:
спрятаться, выжить... Самому-то себе сейчас можно признаться: Гошка  никогда
не был таким храбрецом, за которого выдавал себя. Страх всегда  жил  в  нем,
только так глубоко прятался, что порой и сам Гошка забывал, что он  сидит  в
нем, как гвоздь в доске.
   Помнится, в пятом классе, прочитав "Вий" Гоголя, Гошка  с  неделю  боялся
один оставаться в темноте. Ему мерещились страшные вурдалаки, ведьмы, упыри!
Он боялся темноты до того, что  в  сумерках  не  решался  выйти  в  уборную,
которая находилась метрах в тридцати от дома.
   И вот этот глубоко притаившийся в нем страх наконец открыто вылез наружу.
Не стесняясь никого, даже Аллы Бортниковой, которая ему очень  нравилась.  А
теперь и Алла  отступила  куда-то  далеко...  Кстати,  где  они  сейчас?  Не
собираются ли тоже перейти линию  фронта?  Зачем,  спрашивается,  он  сказал
Никонову, что их всех расстреляли? Он ведь не видел? Зачем соврал? Не  Гошка
это сказал Никонову, а подлый страх, который после той  проклятой  бомбежки,
видно, навсегда поселился в нем...
   Пришел Никонов. Бойцы стали подниматься с земли,  отряхиваться,  надевать
оружие. Красноглазый с сердцем забросил карабин за спину.  Бугристый  нос  у
него лоснился. Светловолосый положил тяжелую руку Гошке на плечо.
   - Бог не выдаст - свинья не съест, - ободряюще улыбнулся он.  -  Повезет,
так нынешней ночью будем у своих... Подымайся, парень!
   Гошка сгорбился и стал развязывать шнурки на дырявом ботинке.
   - Сучок попал... колется, - сказал он, не глядя на бойца. - Переобуюсь  -
и догоню.
   Бойцы  растянулись  цепочкой  за   Никоновым.   Шагали   след   в   след.
Светловолосый, прежде чем свернуть на просеку, оглянулся и помахал  рукой  -
мол, поторапливайся...
   Они ушли. Гошка смотрел им вслед. Обмахрившиеся коричневые шнурки,  будто
длинные черви, извивались у  ног.  Еще  можно  быстро  зашнуровать  ботинки,
вскочить на ноги и догнать их... И никто ни о  чем  не  догадается.  И,  как
сказал светловолосый, если бог не выдаст да свинья не съ