ал,  все слышал: как стукнул вам папа, так
сразу  радио  выключили. Испугались! Больше орать не будете. Что у вас там,
какая-нибудь глухая тетеря?
   -- Как ты сказал? -- спросил я Костика.
   И,  испугавшись,  что он повторит свои слова громче, что все их услышат,
быстро смазал его по скуле.  Мне пришлось подняться на цыпочки,  потому что
Костик выше меня на целых полголовы. Он тут же удрал обратно в подъезд...
   Я,  наверно,  очень разволновался и все сделал не так, как хотел: ударил
его не три раза,  а  только один.  И  не стал приговаривать:  "За папу!  За
маму!" Очень разволновался! Поэтому все забыл. Не ожидал, что он скажет эти
слова...
   "Не бить же его сначала?" -- подумал я. И не стал догонять.
   Минут через десять Людмила высунулась в окно:
   -- Леня, иди домой!
   Я  пошел...  Уже с  первого этажа я  услышал,  как на третьем шумит папа
Костика:
   -- Он избил его! Он избил его!.. Хулиган! Призовите его к порядку. Или я
сам...  Недаром его  зовут...  Недаром ему  дали  это  прозвище!  --  И  он
выкрикнул мое прозвище. -- Заслужил!
   Я не стал подниматься, пока не услышал, что папа Костика хлопнул дверью.
   Тогда я поднялся.
   Дома  все  были  взбудоражены.  Мама поглядывала на  отца.  Я  знал этот
взгляд,  он как бы просил отца: "Помни, что мы его долго ждали! Не кричи на
него!  Разберись..."  Отец же поглядывал на маму и  словно просил о том же.
Они  всегда обмениваются такими взглядами,  когда я  в  чем-нибудь виноват.
Будто сдерживают друг друга.
   -- За что ты его избил? -- спросила Людмила.
   -- Так... Ни за что. Я давно хотел.
   -- Ты хотел?!  -- Людмила нервно чертила что-то на огромном листе. У нее
такая  привычка:  когда  идет  неприятный разговор,  не  прекращать работу,
водить карандашом или рейсфедером по бумаге.
   Я молчал.
   -- За что ж ты его избил?  Ведь была же,  наверно,  причина?  Скажи нам.
Прямота многое искупает!
   -- Нет... Просто так. Он очень противный.
   -- Мало ли противных людей на свете! Ты всех будешь бить?
   Я пожал плечами:
   -- Не знаю.
   -- Если была бы причина, я, возможно, могла бы понять...
   Любит она рассуждать: "Если бы было, тогда бы..."
   -- Не было. Нет!..
   -- Жестокость вообще отвратительна,  --  не  прекращая чертить,  сказала
Людмила.  -- А беспричинная жестокость безнравственней вдвое. Нет, в тысячу
раз.
   Подсчитала!..

4

   Если  говорить по-честному,  гордостью нашей семьи должна быть  Людмила.
Она кандидат наук,  работает в  архитектурной мастерской.  А гордятся все в
доме мною. Это несправедливо. Но что можно поделать?
   Чтобы замаскировать эту  несправедливость,  отец  хвалит меня как  бы  в
шутку.  А иногда грубовато.  Из-за его грубоватости и появилось на свет мое
прозвище, которое я до сих пор не решался произнести.
   Даже за тройки меня не ругают.
   -- Вот ведь способный какой,  мерзавец!  Совсем вчера не учил уроков,  у
телевизора просидел, а на тройку ответил! -- Свои восторги отец обязательно
закончит словами из  песни.  Глядя на  меня,  он  пропоет на  какой-то свой
собственный любимый мотив: -- И в воде он не утонет, и в огне он не сгорит!
   Или что-нибудь вроде этого.
   Частенько  отец  просит  меня  напомнить ему  содержание кинокартины или
книги, которую мы оба читали.
   -- Память какую имеет, мерзавец! Все помнит, как будто вчера читал... --
И радостно восклицает: -- Я вот все позабыл, все перепутал!
   Мне кажется, отец просто счастлив, что забывает и путает.
   На  следующий день после того,  как я  смазал по морде Костика,  отец не
выдержал и сказал:
   -- Драться,  конечно,  плохо. А все-таки смелый какой, мерзавец! Ниже на
две головы, а пошел в наступление, решился! Ниже на целых две головы!..
   И потом он еще долго не мог успокоиться, все повторял:
   -- Смелый, мерзавец!
   Слово "мерзавец" он  всегда произносит ласково,  даже нежно.  Но  мне от
этого,  конечно,  не легче,  потому что это самое слово и  стало давно моим
прозвищем. "Ленька-мерзавец" -- зовут меня во дворе.
   Вот до чего доводит любовь!
   И вообще мне вовсе не нравится,  что дома мною все восхищаются.  Трудно,
что ли,  ответить на тройку?  Или запомнить содержание книги? Кретин я, что
ли,  какой-то?  И  почему надо радоваться,  что я  на целых две головы ниже
Костика? (Хотя на самом деле я ниже всего на полголовы.)
   Отец и  мама,  мне  кажется,  очень довольны,  что я  невысокий.  Они бы
хотели,  наверно, чтоб я и вовсе не рос: они-то ведь ждали ребенка и хотят,
чтоб я на всю жизнь им остался. Но я не хочу!
   Как-то я услышал по радио,  что,  если в семье несколько детей, нехорошо
одного из них выделять.  С  воспитательной точки зрения!  Я  сказал об этом
родителям.
   -- Другой бы гордился,  что его выделяют,  а этот заботится о сестре! --
воскликнул отец. -- Добрый, мерзавец!..
   -- Это даже хорошо, что ты сделал нам замечание, -- согласилась мама. --
Значит, любовь и забота не сделали тебя эгоистом. Мы очень рады.
   Вот вам и все! Они очень рады. А я?..
   И то,  что Людмила до сих пор не выходит замуж,  мне кажется, не волнует
моих родителей.  По крайней мере когда я  сказал о  зубном враче дяде Лене,
они промолчали.  "Поддержали бы меня в тот момент, -- думал я много раз, --
и, может быть, наша Людмила жила бы сейчас на втором этаже, прямо под нами.
И  мы ходили бы в  гости друг к  другу!  У  нее была бы семья...  В книжках
пишут,  что каждая женщина стремится иметь семью.  Может,  Людмила этого не
понимает? И родители не объяснят! Потому что я заслонил Людмилу, я, поздний
ребенок... А это несправедливо..."
   За  драку отец хвалил меня,  когда Людмила еще  не  вернулась с  работы.
Сестру у нас в доме побаиваются.  Потому что она, как говорит отец, человек
без слабостей.
   Но одна слабость у сестры все же есть. Это я! Что поделаешь? Снова я...
   Нет,  Людмила не станет хвалить меня за тройки или за драку. Она сделает
замечание,  отчитает.  А дня через два или три принесет мне подарок, словно
бы извинится. Так бывает почти всегда.
   И на этот раз так получилось.
   Вернувшись с работы,  сестра меня будто не замечала.  Когда она сердится
на меня,  у нее сразу находится тысяча дел:  чертит,  стирает, переписывает
какие-то лекции.  И всем этим она занимается,  чтоб не встречаться глазами,
не разговаривать.
   На этот раз она тоже целый вечер работала. А перед сном вдруг сказала:
   -- Завтра не вздумай долго валяться в постели!
   -- Но ведь завтра же воскресенье, -- тихо ответил я.
   -- Мы идем с тобой в театр.
   Она сказала так, будто собиралась отправить меня в милицию.
   -- Хорошо, -- сказал я. -- Пойдем.
   Благодарить ее в такие минуты нельзя.
   Не знаю,  как я дождался утра! Я даже не спросил Людмилу, какую пьесу мы
будем смотреть. Это мне все равно. Важно, что я иду в театр!
   Взрослые начинают выспрашивать:  "Что за спектакль?  А не потеряем ли мы
время даром?  Что о нем пишут? Что говорят? Интересно ли это?" Им можно так
кочевряжиться, потому что они ходят, когда пожелают и куда пожелают. Просто
избаловались.  А  мама  с  папой еще  не  хотят,  чтоб  я  рос,  чтоб  стал
взрослым!..
   Наконец мы пошли.  Отец решил проводить нас до театра. Он держал меня за
руку.  Он любит вести меня за руку, как раньше, когда я был еще маленьким и
он заходил за мной в  детский сад.  Обычно я вырываю руку (смешно тащить на
буксире тринадцатилетнего парня!),  и  сейчас бы я  не позволил,  если бы у
отца  не  было двести двадцать на  сто.  Я  не  имею права отбирать у  него
положительные эмоции!
   Людмила уже немного смягчилась,  но  еще окончательно не  простила меня.
Теперь было похоже, что она решила отвести меня не в милицию, как накануне,
но все же в  место не очень приятное;  например,  на урок,  хотя у всех был
день отдыха,  воскресенье.  По  ее строгому виду никак нельзя было угадать,
что мы идем в театр.
   Я тайком наблюдал за Людмилой.
   "Какая же,  --  думал я, -- все-таки несправедливость: Людмила, женщина,
высокая и,  как говорят,  со спортивной фигурой,  а я,  мужчина, маленький,
ниже среднего роста.  И  отец сгибается пополам,  чтоб вести меня за  руку.
Нет,  я  не хочу отбирать у  Людмилы ее фигуру,  но пусть и у меня будет не
хуже!"
   У  Людмилы не только фигура спортивная,  она и  в  самом деле занимается
спортом: играет в теннис и волейбол. Вообще она, на мой взгляд, интересная.
Очки ничуть ей  не мешают,  а  даже чуть-чуть украшают ее:  лицо получается
строгое,  умное.  Вот только не знаю.  нравятся ли мужчинам строгие и умные
женщины.
   Я  видел,  что  молодые люди,  которые шли нам навстречу,  почему-то  не
обращали на Людмилу внимания. Это было обидно. Может быть, они угадывали по
лицу сестры,  что она не стремится иметь семью,  к  чему должна стремиться,
как я читал, всякая нормальная женщина.
   Так я думал, поглядывая тайком на сестру.
   Навстречу шли женщины под руку со своими мужьями.  Это ведь сразу видно:
муж или не муж.  Некоторые везли коляски, а мужья их шагали рядом. Или даже
сами везли...
   Мне  хотелось  спросить у всех встречных женщин: "Вы кандидат наук? А вы
кандидат?"
   Уверен,  что никто не ответил бы: "Да". А моя сестра -- кандидат. Почему
же  только она одна шла одна?  То  есть со  мной и  с  отцом,  но это же не
считается. Все потому, что не хочет замуж!
   У театра мы встретили каких-то знакомых Людмилы.
   -- Двадцать лет не виделись!  --  закричали почти в один голос мужчина и
женщина.  --  Почти двадцать!  Мы  из  пятого "В"!  Ты  помнишь?  Нас потом
перевели в  новую школу.  И мы разлучились.  На столько лет!  Живем в одном
городе --  и ни разу не встретились.  Непостижимо! А сейчас сразу узнали...
Непостижимо!  Мы давно поженились.  Уже очень давно.  Просто не помним себя
неженатыми. Непостижимо! Просто не помним...
   Можно  было  подумать,  что  они  поженились еще  в  пятом  классе.  Они
перебивали друг  друга.  И  готовы были  восклицать свое "Непостижимо!"  по
поводу всего -- и хорошего и плохого.
   -- Это твой сын? -- воскликнула женщина. -- Копия! Просто одно лицо!..
   -- Это ваш внук?  --  обратилась она к отцу.  -- Очень похож на дедушку!
Очень... Просто непостижимо! Ну, поздравляем. Прекрасный внук!
   "Неужели я  выгляжу настолько моложе  своего возраста,  что  меня  можно
принять за сына Людмилы? -- с огорчением подумал я. -- Или Людмила выглядит
старше?  Нет,  они знают,  сколько ей лет:  вместе учились. Значит, дело во
мне!"
   Но еще больше меня поразило то, что отец промолчал, когда его поздравили
с таким замечательным внуком. Он только залился краской так сильно и густо,
как не заливался еще никогда:  и уши, и шея, и даже затылок (это было видно
сквозь белые волосы) -- все стало красным.
   Я  вспомнил  слова  дяди  Лени  с  нижнего этажа: "Может, его что-нибудь
мучает, угнетает?"
   А может,  отца действительно что-то мучает?  И он только вида не подает?
Мне казалось,  он хотел,  чтоб бывшие пятиклассники и дальше принимали меня
за сына Людмилы. Да, он хотел... Это мне было ясно.
   Я взял сестру за руку и,  хоть она еще не совсем простила меня, прижался
всем телом к ее руке.
   Бывшие пятиклассники,  казалось,  готовы были вспомнить все,  что с ними
случилось за последние двадцать лет. Есть ведь такие люди: думают, что всем
интересна любая мелочь и чепуха из их жизни, словно они великие композиторы
или писатели.
   -- Мы опоздаем, -- сказала Людмила.
   -- Где вы сидите?  Где вы сидите? -- опять зашумели мужчина и женщина из
пятого "В".  --  Ах,  в  десятом ряду?  Непостижимо!  Мы совсем рядом.  Это
прекрасно!  Познакомим твоего сына со  своими дочками.  Они уже у  нас там,
внутри.  Сидят чуть ли не со вчерашнего дня.  Они тоже в  четвертом классе.
Двойняшки! Твой ведь в четвертом?
   -- В четвертом, -- ответил я, хоть на самом деле учился в шестом.
   --  Да-да...  --  тихо  сказала сестра. И, мне показалось, посмотрела на
меня с благодарностью.
   Я уже не отпускал ее руку.
   Когда мы вошли в вестибюль, Людмила шепнула:
   -- Ну, уж... называй меня мамой. Раз они так хотят!
   Я  так и  не  узнал,  какой мы будем смотреть спектакль,  пока не купили
программу.  Потому что все время думал --  ив вестибюле и когда поднимались
по лестнице...
   -- Хочешь  в  буфет?  --  каким-то  чужим,  словно  заискивающим голосом
спросила меня сестра. Уж лучше б сердилась!
   Я согласился... Я люблю получать от театра все удовольствия: попить воды
в буфете, съесть пирожное, купить программу и всю ее прочитать, походить по
фойе и поглядеть на портреты артистов... И, конечно, посмотреть пьесу. Чуть
не забыл!

5

   Сестре часто звонят.  Если она уходит из  дому,  то  оставляет блокнот и
по-особому  тщательно  очиненный карандаш  ("Мой  инструмент!"  --  говорит
сестра).  Она просит нас аккуратно записывать,  кто ей звонит,  откуда и по
какому вопросу.
   Выполняя просьбу Людмилы, отец часто повторяет:
   -- Все по делу!  Только по делу! -- И напевает из своего любимого "Князя
Игоря": -- Ни сна, ни отдыха измученной душе!..
   Прежде мне казалось,  отец поет от радости,  что его дочь такой деловой,
такой занятой человек.  А теперь я подумал:  "Откуда же радость? Ведь князь
Игорь поет эту арию в половецком плену!.. Правда, отец иногда переиначивает
по-своему песни и арии.  Но тут,  кажется,  он ничего не меняет, а поет так
же,  как временно побежденный князь:  грустно, с досадой... Почему я раньше
этого не заметил?"
   Однажды,  дней  через  десять после того, как мы были в театре, раздался
странный  звонок.  Верней,  звонок-то  был  самый обычный, а разговор сразу
начался  как-то  не так... Мужской голос позвал Людмилу. Всегда ее называют
по  имени-отчеству.  Даже  старые  люди у нас в доме, которые помнят сестру
девчонкой,  зовут  ее,  как говорит отец, не забывая про папу. Я всегда был
уверен,   что   отец   этим   гордится:   если  молодую  женщину  зовут  по
имени-отчеству,  значит,  ее  уважают!  "Или  перестали считать молодой? --
неожиданно  подумал  я  после  театра.  --  И  откуда  я взял, что отцу это
нравится?.."
   Я ответил мужчине,  что Людмилы нет дома,  и спросил, как всегда, откуда
он и что передать.
   -- А кто это говорит? -- спросил он в ответ.
   Так  никогда  и   никто  не   спрашивал.   "Называет  сестру  по  имени,
интересуется мною,  --  подумал я,  -- Интересуется, как те возле театра...
Наверно,   тоже  какой-нибудь  бывший  пятиклассник  из  Людмилиной  школы.
Конечно!..  Кто же еще может звонить ей без всякого дела?"  Мне показалось,
мужчина не  хочет  сказать ничего такого,  что  нужно  было  бы  записать в
Людмилин блокнот. И захлопнул его.
   Я вспомнил, как в театре сестра шепнула: "Называй меня мамой..."
   "Сестре приятно,  чтобы приятели,  которые не  видели ее  двадцать лет и
сами давно уже переженились,  думали,  что и  она тоже замужем...  и  имеет
ребенка",  -- рассуждал я. Все эти мои размышления продолжались секунду. И,
не успев еще ничего решить, я брякнул в трубку:
   -- Это ее сын...
   -- Какой сын? -- спросил мужской голос.
   -- Какой?.. -- Я ответил: -- От первого брака!
   Сам  не  знаю,  зачем я  это  сказал.  Должно быть,  мне хотелось,  чтоб
школьный друг Людмилы подумал:  "Я женат всего один только раз,  а  она вон
какая:  сумела быть в браке целых два раза!  А может,  и больше...  Значит,
пользуется успехом!"
   Нет,  пожалуй, в тот миг я не успел ничего подобного захотеть. Просто не
было времени...  Но то, о чем я в последнее время мечтал, как-то само собой
слетело у меня с языка.
   -- Спасибо, -- сказал мужчина. И сразу ухо мне закололи тонкие, короткие
гудки.
   "Ну,  ничего,  -- думал я. -- Ничего не случилось... Несколько раз может
выйти замуж только красивая женщина!  Значит,  я  не унизил сестру.  А даже
наоборот. Пусть ей завидуют! Все правильно. Все прекрасно!"
   Так я думал до той минуты,  пока Людмила не вернулась домой. Она на меня
даже не посмотрела.  А  прямо в  пальто прошла в  другую комнату,  где мама
читала книгу. И громко закрыла дверь.
   Людмила,  всегда такая спокойная и  аккуратная,  забыла снять в коридоре
пальто: случилось что-то ужасное!
   Вскоре я узнал,  почему так волновалась сестра. Я не хотел подслушивать.
Но снова подслушал...  Или,  верней сказать,  услышал.  Людмила, как и мы с
отцом,  говорит так,  чтобы мама не напрягалась.  Тут уж и в другой комнате
хочешь не хочешь, а все разберешь.
   -- Я  должна с тобой поделиться,  --  сказала Людмила.  --  Только ты не
волнуйся.  -- Наверно, мама сразу заволновалась, потому что сестра сказала:
-- Нет, нет, ничего особенного!
   Мама что-то  ответила.  Но ее слова оставались в  той комнате,  я  их не
слышал.
   -- Ивану кто-то сказал,  что я  была замужем.  И даже два раза...  Что у
меня большой сын.
   Потом стало тихо -- что-то сказала мама. А я в это время успел подумать:
"У сестры есть какой-то Иван,  которого от меня все скрывают. Ну да, ведь я
ребенок!.."
   -- В самом факте нет ничего такого...  --  продолжала Людмила. -- Просто
сплетня -- и все. Или глупая шутка.
   Мама что-то спросила.
   -- Нет,   кто  именно,   не   сказал.   Но  поверил!   Унизительно  было
доказывать... И расспрашивать! Понимаешь?
   Следующую фразу мамы я угадал по ответу Людмилы.  Мама, наверно, сказала
так:  "Это даже хорошо:  ты сможешь проверить теперь его чувства". Я думаю,
она так сказала, потому что сестра ей ответила:
   -- Это даже хорошо?  Не считаю!  И не собираюсь проверять его чувства. А
вот реакция его была отвратительной:  он не сдержался,  он мне нагрубил. Он
даже кричал... Понимаешь?
   Я боялся,  что вернется отец... И услышит. А потом шея его, и затылок, и
уши снова зальются краской, как тогда, возле театра.
   Что же я натворил?!
   -- Если бы он попросил объяснить, я бы могла понять...
   Любит сестра рассуждать: если бы да кабы... Как будто нельзя простить!
   Что-то сказала мама.
   -- Нет уж, все кончено!
   Что-то сказала мама.
   -- Почему  будет  трудно  каждый день  видеть?  У  меня  будет  сознание
правоты!
   Мне казалось,  Людмила нарочно отвечала какими-то жесткими фразами, чтоб
не расплакаться.  Мне было жалко Людмилу.  И в то же время я злился:  разве
нельзя простить?
   Значит, они работают вместе: "каждый день видеть"...
   -- Нет,  ни за что!  -- сказала Людмила. -- Можно все попытаться понять,
но когда унижают твое достоинство...  Да, ты права; это даже хорошо, что он
так раскрылся. Я вовремя остановлюсь!
   Где она остановится?  В  каком это смысле?  На выйдет замуж?..  Я должен
предотвратить ее  остановку!  А  то  ведь  она  "мастер четких линий":  как
говорит, так и сделает.
   Сестра вышла из маминой комнаты. Я усиленно делал уроки...
   Пальто уже было у нее на руке: ей стало жарко.
   Сестра улыбалась,  но фигура у нее была не такой спортивной, как всегда:
Людмила чуть-чуть ссутулилась,  словно на  плечах у  нее была тяжесть.  Мне
опять стало жалко ее... Захотелось помочь.
   -- Людмила, -- сказал я тихо, -- я кое-что слышал...
   -- Ты слышал?
   -- Не  мог  же  я  заткнуть уши!  Я  хотел  убежать на  улицу,  чтоб  не
слушать... Но уроки! Сама понимаешь...
   -- Ты должен был войти в комнату и сказать нам, что слышишь. Это было бы
честно.
   -- Я  думал,  что ничего не  пойму...  И  поэтому не  вошел.  Но потом я
все-таки понял. А когда понял, что понял, поздно было уже входить.
   -- Что же ты понял?
   -- Знаешь, Людмила, когда люди кричат, значит, они волнуются. А если они
волнуются, значит, переживают... Ты разве не замечала?
   -- Какая-то чепуха! -- сказала Людмила. Но продолжала слушать.
   -- Когда волнуются,  могут сказать что угодно!  Вот мама иногда говорит:
"Глаза бы мои на тебя не смотрели!" Это она про меня говорит.  Но разве она
хочет, чтоб я исчез?
   -- Это все? -- спросила сестра.
   "Это все?"  --  так  спрашивает наша математичка,  когда у  доски плетут
ерунду.  Но сразу не ставит двойку,  а,  нахмурившись,  ждет: может, все же
удастся услышать что-то толковое?