Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
74 -
75 -
76 -
77 -
78 -
79 -
80 -
81 -
82 -
83 -
84 -
85 -
86 -
87 -
88 -
нной необходимости
переставлять ноги по-очереди.
Наконец, мы оказались на другом берегу. Я с удивлением
обнаружил, что все еще жив. Альберт Филимонович сказал:
- Ну, вот мы и пришли... И туалетная бумага тебе, похоже,
больше не нужна.
- А вы откуда знаете?
- Я видел, как апана в твоем теле направилась вверх...
- Что направилось вверх?..
- Апана... Этим словом йоги называют один из потоков Силы в
тонком теле человеческого существа. Обычное направление его
движения - вниз. Он обеспечивает, кроме всего прочего, работу
механизмов выделения.
- А-а-а... Никогда к йоге серьезно не относился...
- Ну, это, в общем-то правильно... Правда, лишь постольку,
поскольку серьезное отношение к чему бы то ни было в этом мире
bkerq роковой ошибкой. Однако, если проводить параллели, то, по
сравнению с истинной йогой, все, происходящее у нас в зале, -
детские игрушки...
- Погодите, как это - роковой ошибкой? А Путь Духа, кодекс
чести воина, библейские заповеди, в конце концов - разве хотя бы
это не заслуживает предельно серьезного отношения?
- Конечно, заслуживает! Но лучше, если это отношение будет не
твоим... Можно избежать всех ловушек на Пути, насмеяться над
поклонением любым идолам, отрешиться от всех человеческих и
сверхчеловеческих привязанностей, даже основательно разобраться с
такой заковыристой штукой, как чувство собственной значительности,
и в итоге все же угодить в последнюю, ультимативную западню, из
которой нет выхода. Эта ловушка, обойти которую не удается
подавляющему большинству даже самых великих воинов - серьезное
отношение собственно к Духовному Пути или к пути воина. Выручить
человека, в нее угодившего, не способна даже смерть...
- Ну, хорошо, - спросил я, - а жизнь и смерть - это серьезно?
- О да, жизнь и смерть - это серьезно! - сказал он. - Но не
очень... Если хочешь, мы поговорим об этом во вторник после
тренировки. Сейчас не время. В тебе имеется еще такая штуковина,
как прана, которая всегда направляется вверх. Так вот, нам
предстоит заставить ее повернуть вниз...
О пране я кое-что слышал, может быть, не совсем то, что он
имел в виду, однако решил не уточнять и только поинтересовался:
- Вниз? И что тогда?
- Тогда огонь и вода в твоем теле поменяются местами.
- И...
- И вода закипит, поскольку окажется над огнем. Образовавшийся
пар наполнит тело большим количеством горячей влажной и очень
плотной силы. Рыба не сможет устоять. Ты непременно победишь...
- Рыбу?
- Ультимативную западню... На каком-то этапе, разумеется,
потому как ножки у ней - курьи... И впоследствии она повернется к
тебе новой своей стороной... Картинка в очередной раз окажется
размытой - текучие ничего не значащие краски и никакой
определенности.
Он замолчал, приложив палец к губам и жестом предложив мне
следовать за ним.
Его последняя фраза произвела на меня довольно-таки гнетущее
впечатление. И вообще, я не ощущал особой уверенности в том, что
все это мне нравится, по крайней мере, соглашаться с некоторыми из
его утверждений очень не хотелось, так как согласие означало бы
полное крушение всей моей системы ценностей. Я хотел было сообщить
ему об этом, но он не стал слушать, повернулся и с хлюпаньем
зашагал прочь. Чавкая скопившейся в кроссовках водой, я двинулся
за ним, поскольку ничего другого мне не оставалось. Ступая по
песку, я неожиданно отдал себе отчет в том, что весь наш диалог
был произнесен шепотом. И это почему-то понравилось мне еще
меньше.
Немного поодаль в ребристых кустах виднелось нечто,
сколоченное из досок и в темноте напоминавшее маленький сарайчик.
Когда мы, оставляя на песке мокрый след, приблизились к этому
строению, у него обнаружилась дверь - тоже сбитая из серых
растрескавшихся досок и подвешенная на двух кусках автомобильной
резины. Причем открывалась она почему-то не в сторону, как
положено нормальной двери, а вверх, наподобие задней дверце
Sвосьмерки".
Мы забрались в сарайчик. Там были двухъярусные нары. Изнутри
мне вдруг стало видно, что начинает светать - похожий на вьющийся
липкий туман едва различимый серо-сиреневый свет струился снаружи
сквозь многочисленные щели в стенах. Посередине сарайчика на полу
кольцом лежали кирпичи. Наклонившись, я разглядел, что это -
кострище.
- Альберт Филимонович, давайте разведем костер, - предложил я,
- а то у меня скоро все зубы в порошок сотрутся от мелкой дрожи...
- Нельзя, Миша, придется потерпеть. Совсем немного - уже почти
шесть.
- Но почему нельзя?
- Мы должны соблюдать конспирацию и тщательно маскироваться.
Рыбе не следует раньше времени знать, что мы здесь.
- Причем тут рыба, она же в воде? А мы - в сарае...
- Это - не сарай, это - прибежище...
- Что???
- Прибежище рыболовов и стрелков.
И тут мне стало по-настоящему жутко. Я неожиданно осознал, что
учитель свихнулся, и я, ни о чем не подозревая, стал первой - а
первой ли? - жертвой его странной мании... Я рванулся было к
двери, но получил подсечку с ударом между лопаток, от которого все
поплыло у меня перед глазами, и рухнул лицом прямо в мокрую
пахнувшую мочой золу.
- Почему она мокрая? - спросил я.
- Крыша прохудилась, нужно смотрителю сказать, - ответил
Альберт Филимонович, помогая мне подняться.
- Какому смотрителю? Они что, писяют в костер, чтобы огонь
погасить, когда уходят?
- У всякого прибежища всегда имеется смотритель... А писяет в
костер только тот, кто боится подойти к озеру и зачерпнуть воды.
- А кто боится подойти к озеру и зачерпнуть воды?
- Стрелок. Он всегда смотрит в небо, он не понимает, что рыба -
лучше...
- Лучше чего?
Альберт Филимонович не ответил, шурша чем-то у меня за
спиной. Я повернулся и увидел, что он распаковал свой военный
гермомешок и достает из него сухую одежду и обувь.
- А мне? - спросил я, когда он переоделся.
- Кто же мог знать, что ты будешь таким мокрым? - пробормотал
он.
- Жмот паскудный, - подумал я, впервые в жизни по-настоящему на
него обозлившись.
- А вот и нет, - сказал он, - просто все в этом мире имеет свой
сакральный смысл.
Я промолчал, но от прилива гнева мне стало неожиданно жарко.
Из головы вниз прошла горячая волна раздражения.
Он положил мокрые вещи на верхние нары и сказал:
- Еще двадцать восемь минут. Ляг, расслабься.
Неожиданно для самого себя я послушно улегся на нижние нары.
Сверху капала вода. Касаясь моего лба, она мгновенно с шипением
испарялась.
- Что за черт, - подумал я, - неужели у меня температура? Это
же надо было так быстро простудиться. Хотя вода в озере - такая
wepm`... Хорошо, хоть живой еще, а то с этим психом...
Немного полежав молча, я спросил:
- Но все-таки, Альберт Филимонович, почему бы нам не развести
костер? Маленький... Ну совсем крохотный...
- Нельзя, Миша. Рыба - она существо чуткое и к тому же
относится к водной стихии. Огонь может обидеть ее и отпугнуть. И
тогда нам нечего будет ловить. А стрелком из нас двоих могу быть
только я. Тебя ведь никто еще не научил стрелять из рыболовных
снастей.
- Ну и хрен с ней, с рыбой. Мне не холодно уже, просто домой
хочется.
- Поздно, Миша. Без рыбы нам обратной дороги нет.
- А с рыбой?
- А с рыбой - совсем другое дело. С рыбой - это уже не назад.
- А куда?
- Время... Вставай!
- А куда?!
- Как куда? Удочки забрасывать!
- Нет, я не о том, куда, если не назад?
- Потом... Сейчас - вот тебе удочка и - вперед...
Мы выбрались из сарайчика-прибежища. Снаружи было еще почти
совсем темно и, наверное, промозгло, но я не замечал холода. Гнев
мой прошел, оставив после себя ощущение приятного тепла в теле.
Одежда на мне совсем высохла и местами даже немного дымилась.
Альберт Филимонович достал из-за голенища большой широкий нож
со свирепыми зубьями на обухе и ушел в кусты. Минуты через две он
вернулся, неся подмышкой двух длинных - сантиметров по сорок, не
меньше - и очень толстых земляных червяков сизо-красного цвета.
- Разве они не спят? - спросил я. - Уже ведь почти зима.
Невиданные размеры червяков меня почему-то не удивили.
- Я взял их сонными, - ответил он. - Видишь, вялые какие. Но
жирные: за лето отъелись.
Мы размотали удочки. Обнаружив, что они - без крючков, я уже
почти не удивился. Чего еще можно было от него ожидать?.. Альберт
Филимонович показал мне, на каком расстоянии от грузила должен
быть поплавок и сказал:
- Червячка привязывай осторожно - петелькой за самый хвостик,
чтобы мягкие внутренности и скелет не повредить. Если сильно его
травмировать, рыба не клюнет.
- Скелет?!
- А что? У тебя же скелет есть. Почему у него не может быть?
- Но ведь он - червяк?
- Ну, червяк, и что? Разве это повод презирать его или считать,
что он чем-то хуже тебя? В конце концов, именно он является
посредником между тобой и твоей рыбой.
- Моей рыбой? - переспросил я, сразу же забыв о червяковом
скелете.
Альберт Филимонович ничего не ответил и забросил свою удочку.
- Без четверти семь, - сообщил он после непродолжительного
молчания. - Забрасывай удочку, рыба уже шевелится во сне...
- Бред, - подумал я. - Какая рыба в конце ноября? Она уже вся
давным-давно на ямах...
Мне снова стало холодно и неуютно, но, чтобы лишний раз не
действовать ему на нервы - кто знает, какие еще фантазии могут
bngmhjmsr| в его больном мозгу? - я все же аккуратно - за самый
хвостик - привязал своего червяка и забросил удочку.
- Теперь будем ждать, - сказал Альберт Филимонович.
- Чего ждать? - не сдержался я.
- Заветного мгновения, когда рыба проснется и поднимется из
неведомых глубин, чтобы клюнуть на нашу наживку.
- Каких в задницу глубин, здесь всего-то воды по горло...
- Это для тех, кто переходит вброд, - терпеливо объяснил он. -
Рыба - она вброд не ходит. Рыба имеет обыкновение плавать в
неизмеримой толще кристально прозрачных антрацитово-черных вод...
Если она, конечно, не летучая. Которая летучая - той время от
времени свойственно бывает воспарять...
- Так ведь вы говорите, что здесь - Оболонь! Откуда на Оболони
летучая рыба? Это же не тропики... Здесь летучие рыбы не живут.
- Живут, не живут... Ты-то откуда знаешь?
- Но ведь это же - Оболонь, - чуть не плача от ощущения
безнадежности, произнес я.
- Ну и что? Про Оболонь-то кто тебе сказал?
- Так вы же и сказали...
- Вот и я о том же... Странное все-таки существо - человек...
Ему как скажешь - так и будет. Главное - чтобы убедительно. Ну и,
по-возможности, с чувством... Ведь не просто так три четверти
человечества питаются лапшой. Похоже - привычка... И наука, между
прочим, утверждает, что лапша - это очень полезно. Усваивается,
дескать, хорошо...
Почему-то его высказывание показалось мне оскорбительным, и я
почти обиделся. Не за себя - за человечество. И даже немножечко -
за науку. Но потом сообразил, что обижаться на психически больного
- неблагородно и, кроме того, попросту глупо. А потом произошло
нечто, заставившее меня мигом позабыть и о лапше, и о науке, и
даже о судьбах человечества.
Я вдруг заметил на противоположном берегу озера какое-то
яркое пятно. Присмотревшись, я увидел стайку девушек в цветастых
спортивных костюмах и пестрых кроссовках от "Нью бэланс".
Окруженные теплым пузырем радужного света, девушки легко и весело
скользили трусцой по самой кромке узкого песчаного пляжа.
- Спортсменки! - радостно подумал я и рванулся к ним.
- Стоять!!! - раздался за моей спиной резкий окрик.
Я застыл как вкопанный - по щиколотки в неподвижной черной
воде. От моих ног по жирной зеркальной глади расходились круги.
Девушки бежали и делали вид, что наши расклады их не касаются. Я
медленно оглянулся.
Альберт Филимонович сидел на прежнем месте, не выпуская из
рук удочку, но теперь в зубах его был зажат выпачканный землей
широкий нож.
- На место, - сквозь стиснутые зубы зловеще процедил он. -
Возьми удочку и лови дальше...
- Нечего здесь ловить! - с истерической ноткой в голосе
воскликнул я. - А там - девушки... Спортсменки... Теплые...
Хорошие... И спонсоры у них, видать... Кроссовки - ого какие!..
Отпустите, а? Ну пожалуйста...
- На место! - еще жестче приказал он, и холодная сталь лязгнула
в его зубах. Нож, однако, не выпал, и Альберт Филимонович с
яростным присвистом продолжил: - Спонсоры... Тоже мне...
Анатомическое строение у тебя подкачало, не тянешь ты на ихних
qonmqnpnb... и потом, не в спонсорах дело. Ты ловишь на червяка,
тебя ловят на девушек. Спонсоров уже вон поймали. А рыба - она
проснулась и только того и ждет, чтобы ты бросился назад -
вброд...
- Боже мой, - с отчаянием подумал я, - он ведь совсем рехнулся.
Вот это называется - влип...
Мне не раз доводилось видеть, с каким мастерством он метает
нож из любого положения. Искушать судьбу не хотелось... Я
обреченно вернулся на прежнее место, сел на песок и взял удочку,
поплавок которой все это время неподвижно торчал из воды в
нескольких метрах от берега. Альберт Филимонович вынул нож изо рта
и вонзил его рядом с собой в песок.
Девушки обогнули озеро и трусцой приближались к нам.
- Почему они не побежали вброд? - спросил я.
- Они уже выманили свою рыбу, - ответил он. - Своих спонсоров,
я хотел сказать...
Девушки были совсем близко. Я даже ощущал тонкий аромат смеси
женского пота и дорогих духов. Радужный свет, окружавший их, был
теплым и излучал ощущение домашнего уюта. В сумеречной хмурости
ноябрьского утра на берегу черного озера черт знает в каких местах
это казалось чем-то фантастическим и нестерпимо притягательным.
- Эй, мужички, побежали с нами, чего без толку сидеть? Рыба вся
давно ушла, а которая не ушла, ту уже поймали другие. Тут ведь все
лето ловцы толкутся, к воде не пробьешься. Идем!
- Сидеть! - приказал Альберт Филимонович, снова сжав зубами нож
и грозно вращая глазами.
- Миша, плюнь ты на него, пускай сам ловит, идем с нами!
"Откуда они знают, как меня зовут? - подумал я. - Мы ведь
никогда раньше не встречались... Наверное, это - ловушка.
Пожалуй, лучше остаться с этим козлом, как-никак, двенадцать
лет... И потом, если он не в себе, должен же кто-то за ним
присмотреть..."
- Ну что, идешь? Да ты не бойся, он своим тесаком в тебя не
запустит, это он так, пугает. Ведь он же тебя любит, вы для него
все - как дети родные... Идем!
Я отрицательно покачал головой.
- Ну и дурак. Хочешь ловить - лови, неизвестно еще, кого
поймаешь. Может, сам рад не будешь. Чувство до-о-олга!.. Из вас
двоих, между прочим, козел - вовсе даже не он...
И девушки легко затрусили прочь, ритмично вздрагивая рыхловато-
мускулистыми шейпинговыми ягодицами и унося с собой радужный свет,
тепло и уют. Предрассветные сумерки сомкнулись вокруг нас вязкой
жижей сиреневого ноябрьского тумана. Альберт Филимонович вынул изо
рта нож и снова воткнул его в песок.
- Молодец, Миша, - сказал он, - ты не поддался дьявольскому
искушению и дал достойный отпор криминогенному элементу. Теперь
вся твоя рыба - воистину твоя...
- Идиот, - подумал я, и на душе у меня почему-то вдруг
потеплело.
Однако телом я ощущал некоторую глубинную промозглость,
потому, видимо, что сиреневый туман предрассветных сумерек
странным образом проникал внутрь меня, обволакивая клетки тела
сырым холодным ощущением последней предзимней стылости. Я видел,
как он течет от клетки к клетке, слой за слоем овладевая тканями
моего организма, и все процессы жизнедеятельности делались от
}rncn почти совсем подспудными, а сознание останавливалось на
полумысли, и зависавшие в остекленении внутреннего безмолвия
разлапистые, тягучие, как хорошо разжеванный "Стиморол", до
прозрачности хлипкие мыслеформы таяли и сами превращались в
струящуюся фиолетовую мглу.
- Ой, - подумал я, - неужто и моя крыша - туда же? Вот уж не
знал, что психические заболевания могут быть заразными... Если у
него мозги все время так растекаются, то его можно понять. Бедный
Альберт Филимонович... Мама расстроится - ведь она ему всегда
симпатизировала. Выпить бы - прогреться изнутри, да и развеяться
заодно...
- У вас там в гермомешке военном водки случайно нет? - спросил
я. - Или спирта?
- Водки?!! - взвился он. - Что ты!!! Как можно?!! Откуда?!!
- Так сами ведь говорили - мешок военный. Ну где это видано,
чтобы военный - и без бухла. Прямо патология какая-то... Нет,
такого не бывает...
- Бывает, Миша, еще и не такое бывает...
- И что, ни капельки нет?
- Брать с собой спиртное, отправляясь на рыбную ловлю...
Неправильно ты как-то мыслишь...
- Я вообще не мыслю, у меня мозги оцепенели... Потому и хотел
дернуть... Согреться, да и развеяться заодно...
- Может, еще и подлечиться?
- Может быть...
- Фи, как некрасиво! От тебя, Миша, я такого не ожидал.
Функциональное употребление ограниченных доз спиртного, равно как
и психотропных средств - это пошло! Истинный воин пьет просто ради
того, чтобы пить - очень много и абсолютно не пьянея.
- А зачем пить, если не пьянеть? И почему непременно много?
- Много - чтобы развить исчерпывающе всеобъемлющий кайф, а не
пьянея - чтобы в полный рост этим кайфом насладиться... Какой
смысл набраться и тут же умом помрачиться, и всякий утратить
контроль? А после - где был, что делал, с кем, как?... Стыдно. И
синдром похмельный, опять-таки... Воин таких ошибок не допускает.
Если, конечно, он - истинный воин, а не дешевый джентльменствующий
мордобоец... Когда воин пьет, он знает, зачем он пьет!.. Ну, и что
именно он пьет - это ему тоже хорошо известно. И сколько стоит то,
что он пьет... Он ведь никогда не пьет что попало... Воин всегда
отслеживает все без исключения аспекты реальности. От спиртного
тело расслабляется, циркуляция потоков магической силы ци в
энергетической структуре человека приобретает поистине грандиозный
размах! И если контроль не утрачен, а воин не утрачивает его
никогда, всю эту энергию можно собрать и накопить в поле нижнего
света, которое находится в животе чуть ниже пупка. А это - такой
кайф!.. Даже даосский ступенчатый оргазм блекнет...
"Даосский ступенчатый оргазм"... Вот зараза... Я вспомнил
девушек, окончательно расстроился и пробормотал:
- Холодно и гадко.
- Ну, мы-то еще в завидном положении. А ты представь себя на
месте одного из червячков, которые у нас на удочках - им-то
каково? Прикидываешь? Ледяная вода, тьма, и рыба, которая вот-вот
поднимется из неведомых глубин и поглотит...
Я не дослушал. Я был червячком на толстой леске своей удочки.
Мои ноги в области голеностопных суставов были плотно охвачены
тугой петлей. Так вот почему он говорил о скелете! Выходит,
червяки - это тоже мы... А где же рыба? Я с ужасом чувствовал, что
nm` должна быть где-то здесь, совсем рядом.
Я огляделся. На некотором расстоянии справа в прозрачной
антрацитово-черной толще болтался привязанный за ноги головой вниз
голый Альберт Филимонович в мокрой полковничьей папахе без
кокарды. Это несколько меня приободрило: выходит, не один я
оказался в столь незавидном положении. На мне тоже не было никакой
одежды, я подумал, что купаться голым рано утром в ноябре -
непозволительная блажь, а потом почувствовал, что со стороны
выгляжу, должно быть, довольно несчастным, чего нельзя было
сказать о нем. Весь вид Альберта Филимоновича выражал непреклонную
решимость, из-под сложенной козырьком ладони он озирал окружающее
пространство, а в зубах его был зажат нож, кото