ь к ближним - это только алкание дальнего в
сердцах ближних, соалкание, а не любовь в ближнем близкого, т. е. "мира
сего". "Не любите мира сего", т. е. старого мира, ближнего, в его
разлагающемся образе: любите его в образе дальнем, хотя бы и казался
призрачен этот образ. "Выше, чем любовь к людям, кажется мне любовь к...
призракам, - говорит Ницше; - призрак, который скользит над тобой, брат
мой, красивее, чем ты... Но ты боишься и бежишь к своему ближнему". Образ
Воскресшего, призрачно возникающий среди рыбарей галилейских, не был ли
этим стремлением к дальнему в сердцах апостолов? В проповеди Христа и Ницше
одинаково поражает нас соединение радости и страдания, любви и жестокости.
"Огонь принес Я на землю, Я - меч и разделение". "Подтолкни падающего", -
мог бы сказать и тот и другой одинаково и по-разному оформить. Но смысл их
не в форме, а в гипнозе переживаний, подстилающих форму.

Оба соединили кровь с вином, тяжесть с легкостью, его с полетом. "Бремя Мое
легко", - заповедал Один. Заратустра, учитель легких танцев, приглашает нас
вырастить кручи, чтобы образовались бездны, над которыми можно было бы
танцевать. Но отсюда - бремя поднятия на кручи, отсюда - муки рождения
легкости. "Создавать - это является все легким освобождением", но "для того
чтобы созидающий сам стал ребенком, снова родившимся, для этого он должен
спуститься, стать также роженицей и желать болей роженицы". Вот какая
легкость - легкость Заратустры: анестезия пробитых гвоздями ладоней - полет
головокружительного страдания. Это головокружение в тяжести самоуглубления
выразилось у Христа в том, что он ощутил в себе Бога: "Отец во Мне". Но Бог
христиан - начало и конец всего. "Не смотрите, откуда вы пришли", -
восклицает Ницше; поэтому восстает он на начало всего - старого Бога:
преследует его и в его попытках загородить будущее. Но для самого Ницше
конец это - сверхчеловек, "сверхчеловек, а не Отец во мне", мог бы он
воскликнуть и согласиться: "И я в нем". "Красота сверхчеловека спустилась
на меня, как тень. Ах, братья мои! Какое мне дело до богов". Бог умер для
Ницше, старый Бог с длинной седой бородой не существует: его убил
"сквернейший" человек (как знать, не Вагнер ли, заставивший Вотана
проделать тьму неблаговидных проступков?). Старый Бог превратился для Ницше
в того ребенка, которого собирается родить его душа. Но Христос, принявший
в душу Отца, не превратил ли Он Отца еще и в своего ребенка - духа
благодати, исходящего от Отца, Которого Он послал к нам. Себя называет
Христос источником благодати, т. е. тем, кто дарит. "Но я тот, кто дарит, -
воскликнул и Заратустра, - и чужестранец, и бедняк могут срывать плод с
моего дерева".

Один как бы заклинает нас: "Оставайтесь верными небу". - "Оставайтесь
верными земле", - заклинает другой и называет душу, это испарение тела,
"лазурным колоколом неба". Когда говорит: "Оставайтесь верными земле", не
договаривает "и небу". Когда Христос учит верности небу, Он вдруг
останавливается, как бы не договаривает, вздыхает: "Многое имел бы Я вам
сказать, но не поймете, а вот пошлю вам Духа Утешителя; Он наставит вас на
всякую истину". И восхищенное духом христианство создает образ, к
недосказанному вздоху Христа: град новый, Иерусалим, спускающийся с неба на
землю. "Оставайтесь верными небу"... - "и земле", - утаил во вздохе
Христос. "Новой земле", да "новой", - соглашается и Ницше; и оба говорят о
мече и разделении.

Оба вкусили вина невыразимых восторгов и крови распятия крестного. Один
учил о Себе, что Он - "Сын Божий и человеческий", другой учил о смене душ
наших, превращенных Цирцеей прошлого в верблюдов, - о ребенке. Путь
освобождения нашего назвал он превращением верблюда (носителя старых
скрижалей) в льва, и льва (т. е. сокрушителя скрижалей) в ребенка, которого
полюбил Христос: "Если не будете, как дети, не войдете в Царство
Небесное"... "и земное", - не договаривает Он, но договаривает Откровение
Иоанна. На острове детей зовет нас с собой Заратустра, омытый лазурью -
чего? лазурью моря, лазурью неба, лазурью души? Не все ли равно, потому что
земля, душа, небо - все это "мост и стремление к дальнему" - все это одно,
как было одно для Христа "Он и Отец". Тут символика Евангелия, если разбить
на ней кору мертвого догматизма, крепко срастается с символикой Ницше,
совпадая в сокровенной субстанции творческих образов. И то, что
утверждается этими символами под глубиной богоборчества, возносит нас на
единственный путь, роковой и страшный. "Будете, как боги", - искушал Змей.
"Неизвестно, что будем, - вздыхает в священном ужасе св. Иоанн, - знаем,
что будем подобны Ему". "Вы - боги", - объявляет нам Ницше и сходит с ума.
"Я - бог", - восклицает Кириллов у Достоевского и застреливается. А мы
стоим перед роковой, подступающей к сердцу тайной. И она смеется нам в
душе, улыбается так грустно, красными полыхает на западе зорями. И там, на
горизонте, стоят они, оба царя, оба - мученика, в багрянице и в тернии, -
Христос и Ницше: ведут тихий свой разговор.

Отрицая "землю", Христос называет нас "сынами чертога брачного" и идет
пировать с мытарями в Кану Галилейскую; и далее: сулит нам воскресение в
теле. Отрицая небо, Ницше низводит его на землю. Утверждая небо, Христос
возвещает нам, что его, как и землю, истребит огонь. Утверждая землю,
вырывает землю Ницше у нас из-под ног. Мы стоим на черте, отделяющей старую
землю с ее небом, людьми и богами от... от чего? Этого не сказал Ницше.
Расхохотался и замолчал. Говорят, накануне рокового дня своей болезни Ницше
много и исступленно смеялся, лег спать, и... Ницше, перестал быть Ницше.

Куда унес он это дикое веселье, куда голубую свою унес он нежность? Он
оставил нас перед загадкой, предвестием. В душе своей он унес то, чего
никто не уносил.

Ницше стоит особняком не только от Канта, Бетховена, Гете. Но и Шопенгауэр,
Ибсен, Вагнер не имеют с ним ничего общего, хотя их и соединяет подчас
родственность философских идей. Но что для Ницше идеология?

Ницше пытается ассимилировать чуть ли не все философские, эстетические и
художественные школы нашего времени. Забавно, что процесс усвоения Ницше в
своих расстроенных желудках они выдают за одоление Ницше. Но это
преодоление Ницше в области морали и художественного творчества носит
скрыто реакционный характер: это - усвоение жаргона без душевного ритма,
сопровождающего жаргон. Все повернули назад, все предали Ницше.

И одинаково забытый - не в багряницу, в зарю облеченный, стоит он перед
современниками, одинаково противопоставленный гениям прошлого и настоящего.
"Свет мой даю вам", - обращается он и к нам. Но мы говорим об "учении
Фридриха Ницше" и не видим распятого Диониса в окровавленных клочьях риз. И
с нами говорят его ученики - эти "высшие" люди, пришедшие к нему. Глядя на
них, он мог бы сказать: "Все эти высшие люди, может быть, они еще пахнут?
О, чистый воздух вокруг меня!.. Они еще спят, эти высшие люди, в то время,
как "я" бодрствую; это не настоящие мои последователи. Не их поджидаю я
здесь на своих горах".

Душу Ницше приводит к земле. Душа для него и есть тело, но тело,
отряхнувшее пыль вырождения. Потому-то тело и есть душа. И, конечно, она не
в совокупности психофизиологических свойств для Ницше. И еще менее понимает
он душу спиритуалистически. "Чувство", т. е. эмпирика, и дух суть
инструмент и игрушка: за ними лежит еще "Само". Совокупность ощущений есть
для Ницше лишь методологическая оболочка как тела, так и души, т. е. пустая
форма. Это не "Само". Дух, т. е. совокупность норм, предопределяющих и
построяющих бытие мира, не "Само". "Само" - телеснее духа и духовнее бытия.

Из-под ног - бытие, из сознания - дух вырывает у нас Ницше. Мы остаемся
банкротами. Так ли? Бытие, как содержание сознания, и дух, как его форма,
как чистый субъект, еще не есть "я" для Ницше. "Я" предопределяет и
соединяет бытие и познание. Оно их творит. За пределами всех тех методов, с
которыми мы подходим к Ницше, индивидуализм Ницше. "Индивидуальность" -
самый этот термин употребляет Ницше в символическом, а не в
методологическом смысле. Он вкладывает в него нечто совершенно неразложимое
в методах науки и теоретической философии. Мы не знаем, был ли еще Ницше
индивидуалистом в том смысле слова, который в него вложили мы.

Вообще сложна и запутанна проблема индивидуальности. Она преломляется в
методах. Индивидуализм психики, по Геффдингу, имеет физическое выражение в
сумме энергии, которой располагает организм в состоянии зародыша, во время
развития, а также в органической форме обнаружения энергии. Такова
эмпирическая формула взаимодействия души и тела. Вместе с Вундтом мы должны
признать, что сумма физического обнаружения индивидуальности менее
психического результата этого обнаружения, открывающегося нам в
представлении о нем как о нашем "я". Но, быть может, индивидуальность наша
коренится в бессознательном. Но понятие о бессознательном есть понятие о
предмете сознания - ни о чем более: так наше "я" становится величиной
мнимой. "Я", как неразложимое единство процессов, за пределами эмпирической
психологии. "Я" не есть нечто неподвижное, неизменяемое в пределах
психологии. Наше "я" оживает в процессе деятельности. Нужны новые процессы:
процессы творчества. Не всякое творчество созидает себя. Творчество,
обращенное на себя, есть творчество ценностей для Ницше. В нем гарантия
жизни всего человечества.

Теоретическая философия определяет "я" из противоположения его в "не я".
Здесь "я" превращается и субъект, а "не я" - в объект. Современная теория
познания и внешний, и внутренний опыт объединяет в мире объекта. Субъект
оказывается чистой внеопытной нормой, устанавливающей и мир опыта, и
методологические формы опытного познания, и категории разума. "Я", как
чистый субъект познания, есть неощутимое, бессодержательное и даже
немыслимое "я". Оно - предел мышления. Не таково "я" у Ницше. Оно соединяет
познание с бытием в акте творчества. Бытие и познание есть уже процесс
разложения творческой ценности в формах познания и чувственности.
Творчество свободно от бытия, как от своей формы; но творчество свободно и
от познания, ибо познание - форма творчества. Творчество есть соединение
познания с бытием в образе ценности. И это-то творчество ценностей называет
Ницше познанием, а себя познающим, философом. Понятие познавания, как и
всякое понятие, употребляет Ницше в символическом смысле. Мы уже видели,
что в таком же смысле понимает он индивидуальность. Она для него ни лична,
ни внелична, ни единична, ни всеобща, потому что категории всеобщего и
единичного только методологические формы, а не теоретико-познавательные.
Теория познания не дает нам прав говорить о всеобщих и единичных
познавательных формах, а о формах всеобщего и единичного. Они
предопределены нормой долженствования. Эта норма для Ницше лишь след,
оставленный творчеством ценностей. Творчество и теория творчества для Ницше
должна быть вне вопроса о том, творит ли ценности личность, собрание
личностей или сверхличное начало. Иначе ценности попали бы во власть
психологии, метафизики или теории знания, тогда как творчество,
предопределяя сложнейшие проблемы познания с их ответами на то, что "я" и
"не я", уж, конечно, свободно от психологии, замкнутой со всех сторон
теоретико-познавательным анализом. Оттого-то психологические доктрины
"личности", "индивидуальности", "души" или "тела" - за пределом тех
горизонтов, которые признал Ницше своими образами и идеями. (Ведь в душе у
него было все новое.) "Душа", "тело", "я", "не я" - но ведь он стоял за
чертой, где все это отдельно. "Душа" - это голубой колокол неба: на небе
земля, с моим телом и душой. "Ну, конечно, душа - это тело", сказал бы он.
"Тело" - но оно гниет, но его придавил дух, когда из духа создали кандалы;
тело - это новая плоть сверхчеловека. Все, что убивает во мне - ребенка, не
я, но и я, - мост и стремление к дальнему. Вот что он сделал бы со всеми
этими словами к ужасу систематиков, терминологов, методологов и теоретиков.
Но Ницше до такой степени практик, что ему нет времени размышлять о том, в
свете какой терминологии его воспримут. Он пользуется всеми средствами
воздействия, чтобы внушить нам ту или иную ценность, - здесь наукой, здесь
метафизикой, там - сладкой, сладкой песнью своей. Он - символист,
проповедник новой жизни, а не ученый, не философ, не поэт: хотя все данные
только философа, ученого или поэта у него были. Но то, что заставляло его
быть Фридрихом Ницше, проповедником новых ценностей, вовсе не было пестрой
амальгамой из поэзии, метафизики и науки. Более других подобны ему творцы
новых религий. Задача религии: так создать ряды жизненных ценностей, чтобы
образы их вросли в образы бытия, преобразуя мир: не только создать в мире
мир, но и путем таких-то манипуляций сделать его реальным себе и другим.
Пусть наука и философия потом оформят нам созданные ценности, выведут
причины, заставившие нас глядеть на мир преображенным взором: не анализ
нашего преображения, не естественнонаучное изъяснение нам важно, а самый
факт постижения себя и мира в нужном блеске. Все это будет потом, а пока
творить, творить этот блеск звал нас Ницше, - ведь черная ночь вырождения
обступила со всех сторон. Пусть ученый нам скажет впоследствии, что наш
организм требует, самосохранения ради, чтобы мы преобразили наш взгляд на
жизнь, философ напишет трактат о "власти идей", экономист объяснит нас
социальными условиями среды, и трактат о дегенерации в связи с
прогенерацией изготовит опытный психиатр. Все это будут, пожалуй, и точные
методологические объяснения. Но истина вовсе не в точности: она в ценности.
Мы живы цельностью постижения жизни, а не методологическим шкафом с сотнями
перегородок. В каждой, пожалуй, найдем жизнь и себя в ней, изъясненных
методологически. Множество методологических "я", методологических
цельностей, - ни единой цельности живой. А ежели мы поверим, что жизнь и
есть это множество нас самих, отраженных под разными углами, в ужасе
воскликнем: но это будет хор методологических голосов, суетливо спорящих
друг с другом. Крикнем - и распадемся на правильные квадратики по числу
отделений методологического гроба.

Только в творчестве живая жизнь, а не в размышлениях над ней. "Я", -
говоришь ты и гордишься этим словом, - восклицает Ницше. - Твое тело и его
великий разум... не говорят "я", но делают "я".

Можно ли говорить "Учение Ницше о личности", минуя личность самого Ницше?
Все учение и весь блеск переживаний ему нужен, чтобы создать себя в нужном
и ценном образе. Этот образ в себе предощущает он как новое имя. К нему
применимы слова Апокалипсиса: "Побеждающему дам вкушать сокровенную манну;
и дам ему белый камень и на нем написанное новое имя, которого никто не
знает, кроме того, кто получает" (Иоанн). Пересоздать небо и землю по
образу и подобию нового имени - вот что хотел Ницше. Это значит: изменить в
себе формы восприятия земли и неба: "И будет новая земля и новое небо". Тут
слова его звучат как гремящие трубы ангелов, возвещающих в "Откровении"
гибель старых времен, пространств и небес. Но гибель старых богов и ветхого
человека возвещает Ницше. "Дальше идти некуда" - вот что говорит он.

Кто подобен безумцу сему в его кощунственной дерзости? Факелом своим
поджигает мир, одной ногой стоя на тверди лазурной, ибо твердь уже, как
стекло, другой попирая землю, красным одетый зари хитоном. Кто подобен
безумцу сему? Пришел к горизонту, клянется, что старая земля и старое небо
уже миновали в его душе. Кто подобен ему?

Только раз в истории раздавались эти речи, когда поставили перед Каиафой
безумца из Назареи. И тогда сказали: "Распни Его". И распяли. И вот
вторично в сердце своем распинаем мы Ницше, когда он склоняется над нами в
царственной своей багрянице, шепча: "Как можешь ты обновиться, не
сделавшись сперва пеплом?" Склоняется и зовет: "Ты должен совершить набег
на небо". Но мы убегаем от Ницше в прошлое, в книги, в науку, в историю -
дальше, все дальше. И там встречаем другой образ, все в той же багрянице, и
он говорит: "Царствие Божие восхищает силой". Так стоят они - багрянородные
сыны человечества, и ведут свой безмолвный разговор: и хотя понимаем
по-разному мы их слова, противопоставляя друг другу, но с обоих мы совлекли
багряницу, обоих распяли в сердце своем.

"Еще один раз хочу я идти к людям: среди них я хочу закатиться; умирая,
хочу дать им свой богатый дар". Кто это говорит - Христос? Нет, Фридрих
Ницше. "Огонь принес Я на землю: о, как хотел бы Я, чтобы он разгорелся".
Это говорит Ницше? Нет, Христос...

После Ницше мы уже больше не можем говорить ни о христианстве, ни о
язычестве, ни о безрелигиозной культуре: все объемлет в себе религия
творчества жизни... даже ветхих богов. Ницше понял, что человек уже
перестает быть человеком, и даже образ бога к нему неприменим; эту страшную
тайну носил он в себе и как мог он передать ее словами? Потому-то
"Заратустра" его - ряд символов. Символы "не говорят" у Ницше: "они только
кивают: глупец, - восклицает он, - кто хочет узнать от них что-либо". А
учение его о "морали", о "добре и зле" и о "вечном возвращении" - это
легкий покров, наброшенный на страшную тайну: если освободить этот покров
учения от противоречий и тактических приемов изложения, за которые не стоит
сам Ницше, от "учения", пожалуй, ничего и не останется. "Учение Фридриха
Ницше" превратится в андерсеновское царское платье: его вовсе не будет.

Останется сам Ницше. И он не учит, он, как и его символы, ничему не учат;
но протянутой десницей он показывает на нас, шевелит устами: "Ты это
знаешь, но ты этого не говоришь" ("Заратустра"). Что, что там говорит он?

Но он не говорит: он только кивает нам без слов.

Касаясь личности, подобной Ницше, в его творениях, я прохожу молча мимо
самих творений; вот справедливый упрек, предъявленный мне! Надо же
показать, в самом деле, структуру его идей, - разобрать идеологию.

И я отказываюсь.

Повторять общие места об индивидуализме, имморализме, аморализме,
морализме, а также оживлять в памяти все прочие "измы", указывать на
влияние Вагнера и Шопенгауэра, качать головой при упоминании об имени Канта
и, наконец, вытаскивать архив по вопросу о ссоре Ницше с Вагнером - все это
известно мало-мальски интеллигентному человеку из дешевеньких компиляций,
журнальных статей и прочих "Божьей милостью открытий".

Хорошо известна банальная формула философии Ницше, - вернее: хорошо
неизвестна.

Чтобы иметь исчерпывающее представление хотя бы об основных тезисах его
платформы, - нужно года изучать базельского профессора и внешне, и
внутренне. Внешне: быть образованным классиком, основательно знать историю
древней и новой философии и иметь серьезное представление о греческой и
немецкой литературе. Внутренне: но вот для этого-то и нужно знать личность
Ницше; или уметь ее живо воссоздать в себе самом (что не так легко, как
думают ницшеанцы); или же съездить к тем лицам, с которыми связывала Ницше
дружба. Следует также внимательно изучить сочинения Якова Бургхардта, во
многом оживившие мысль гениального человека.

А находить в ницшевской идеологии все новые и новые стороны - на это у меня
нет бессовестности; это значит: приурочить колоссальное здание, им
воздвигнутое, к тому или иному животрепещущему вопросу. Но приурочивать к
тому, что полно трепетанья и только трепетанья - не полета, - приурочивать
к современности, в которой все вопросы решаются трепетом, это значит: -
обрывать орлиные перья для украшения себя.

Отыскать новое у самого Ницше вовсе не составит труда: еще и теперь Ницше -
неисчерпаемый источник, хотя вся наша эпоха - почерпнутая из него, все еще
черпает воду его живую... столь обильно и столь легко, что у нас возникает
сомнение: черпая из Ницше, не черпаем ли мы... мимо Ницше?

В каждом его афоризме концентрирован ряд мыслей, ряд переживаний,
облеченных в небрежную форму: точно мудрец, путешествующий инкогнито,
озадачит наивного попутчика, и тот не знает, имеет л