Андрей Белый
   Фридрих Ницше

Первое издание статьи было осуществлено в 1908 г. Публикуется по изданию:
Андрей Белый, Символизм как миропонимание (cерия "Мыслители ХХ века").
Москва, Политиздат, 1994.  

Разнообразно восхождение великих людей на горизонте человечества. Мерно и
плавно поднимаются одни к своему зениту. Им не приходится пить вино поздней
славы, отравленной непризнанием - ароматом увядающих роз. Не взрывом
светлого восторга встречает их человечество, чтобы потом погрузить во мрак
небытия. Но, как мед солнечных лучей, скопляется в душах их светлое
величие; и какое целебное вино отстаивают они в своих книгах: откроешь -
страница обольет светом: выпьешь - и светлый хмель успокоенно убаюкает
жизнь. Да! на свою судьбу жаловались и они, но как общи такие жалобы!

Ведь к таким жалобам присоединится всякая душа, которая не до конца открыта
себе подобным.

Как многолетний, устойчивый дуб, медленно вырастал Гете. И только к
пятидесяти годам созревала "Критика" в упорном, как железо, сознании
Иммануила Канта. Но чтобы лекции его не посещались, чтобы заботы его не
возбуждали интереса среди избранных умов своего времени, - такого периода
не существовало в деятельности кенигсбергского философа.

Как не похожа судьба его на судьбу Артура Шопенгауэра, который к двадцати
годам измерил горизонты своей мысли; оттого, быть может, и оборвал он
громкую свою песнь песнью лебединой; потом она медленно замирала и перешла
в звуки... плаксивой флейты, которой утешал себя в старости мрачный старик.
Всю жизнь его замалчивали, обходили, не хотели печатать; наконец, признали
озлобленного старика, склоненного над воспоминаниями, потому что разве не
сладким воспоминанием является второй том "Мира как воли и представления",
где блеск остроумия вперемежку с шипением на Гегеля и упоминанием об
увенчанном своем труде направлены на то, чтобы оправдать мысли, изложенные
двадцать лет назад? Я не говорю уже о "Воле в природе", неудачной попытке
обосноваться на биологии. Слава вскружила голову пессимистическому
флейтисту: он позволял целовать у себя руки.

Так же вскружила слава голову Вагнера, когда он уселся на возвышении,
напоминающем трон. Два гениальных старика, одержимых манией.

Не то Ницше.

Не взрывом светлого восторга встретили Ницше современники; но ученый
синклит одобрительно следил за деятельностью юного профессора, чтобы потом
отвернуться от гениального поэта и мудреца; и только старик Яков Бургхардт
благословил его деятельность; да снисходительно недоумевал замечательный
Дейссен. Одиночество медленно и верно вокруг него замыкало объятья. Каждая
новая книга отрезала от Ницше небольшую горсть последователей. И вот он
остался в пустоте, робея перед людьми.

Трогателен рассказ Дейссена о том, с какой искательной робостью передал ему
Ницше, одиноко бедствующий в Швейцарии, свое "Jenseits", прося не
сердиться. Или Ницше, вежливо выслушивающий самоуверенную болтовню Ипполита
Тэна (см. переписку Ницше с Тэном). Или Ницше, стыдливо следующий за Гюйо в
Биарицце, боясь к нему подойти. Или Ницше, после ряда замечательных
исследований, уже больной, снисходительно замеченный господином Брандесом!

Поздняя слава не покружила голову Ницше; слава Ницше началась как-то вдруг;
последние книги его уже никем не раскупались; и вдруг - мода на Ницше,
когда, больной, он уже ничего не понимал, больной на террасе веймарской
виллы.

И Кант, и Гете, и Шопенгауэр, и Вагнер создали гениальные творения. Ницше
воссоздал новую породу гения, которую не видывала еще европейская
цивилизация.

Вот почему своей личностью он открывает новую эру. Анализируя произведения
Ницше, мы усматриваем в них все черты гения старого типа; но сквозь эти
черты, как сквозь маску, в нем просвечивает и еще что-то, неведомое
европейцам. Это "что-то" и есть загадка, которую он предлагает передовым
фалангам европейской культуры. И над нашей культурой образ его растет, как
образ крылатого Сфинкса. Смерть или воскресение: вот пароль Ницше. Его
нельзя миновать: он - это мы в будущем, еще не осознавшие себя. Вот что
такое Ницше.

Теософы возводят на степень догмата фантастическую утопию развития
человечества: разные расы человечества сменяют друг друга, отлагая свои
пласты, так сказать, свою психическую формацию в истории. Так: монгольская
раса принадлежит к четвертой расе; европейцы - представители пятой расы:
среди них здесь и там начинают появляться представители шестой, грядущей
расы, одаренные ясновидением. Любая раса не может переступить ей
отмежеванных границ в переживании и опознании жизни. Там, где кончается
горизонт постижений одной расы, для другой лишь начало пути к горизонту. В
этом смысле каждая последующая раса, включая в себе полноту предшествующих
рас, видит над собой новое небо, недоступное зрению умирающей расы.
Отдельные личности грядущей расы, преждевременно рожденные в период
господства обреченной на вырождение расы, - это дети, заброшенные из
будущего в царство стариков. До конца мы не можем понять их в их
устремлении. Но они при случае скрывают свой лик маской наших
миросозерцаний. И нам, в свою очередь, терминология, заученная назубок, как
будто и доступна: произнося слова из их лексикона, мы приспособляем к новым
словам содержание нашей ветшающей души. Представители вырождения, мы
гримируемся заемными красками не нам посланной молодости. Более того: нас
влечет к молодым, потому что от старости мы впадаем в детство.

Теософский символ о смене рас я вовсе не имею стремления догматизировать.
Просто учение это вспоминается, когда имеешь дело с личностью Ницше. Нечто
воистину небывалое для нашей эпохи светит нам в базельском профессоре
классической филологии. При анализе его философии, слога, который он
подарил немцам, не откроем того, что с особенной силой пронзает нас в
Ницше. Стиль новой души, вот что его характеризует. В прошлое глядит его
демонский образ, но то обман: счастливый, как дитя, ясный, он отражается в
будущем.

Душа Ницше предугадала грядущую расу; вот почему она нового стиля; вовсе не
выражается этот стиль в изощренных прическах и декоративных панно нашего
времени, этих красках заемной молодости на морщинистом теле человечества.
Наоборот: идеология его вполне разложима. Но идеология для этого иностранца
- средство заговорить с нами на нам понятном языке. Что подглядел у нас
иностранец? Над иностранцем смеются, но к нему и прислушиваются: как-то мы
преломились в его глазах? Не преломились ли мы вверх ногами?

Хорошо известные способности входят в душу нашу в разнообразных сочетаниях.
Разнообразие сочетаний - если так определим мы индивидуализм Фридриха
Ницше, мы ровно ничего не поймем. Ницше переместил душу на новый фундамент;
из неизвестной дотоле основы души вывел он всяческое сочетание душевных
способностей. Вот почему он вовсе и не индивидуалист в смысле
современности. Но, утверждая старые истины, он нов. Как теперь назвать
хорошо известные чувства, как назвать боль, если боль не только боль, и
радость не вовсе радость, добро не добро, но и зло не зло? Не произошел ли
взрыв в хорошо известном сосуде, именуемом душой? Осколки сосуда изранили
тело Ницше; изранят и нас, если мы к нему подойдем.

Говоря о любви к дальнему, о любви к дальним горизонтам нашей души, он
диаметрально противоположен тем ницшеанцам, которые довольствуются
раскраской всего окружающего нас в заревых тонах. И если Ницше мог назвать
только зарю золотой, - писатели стиля модерн наделят золотом что угодно.
Ницше - изысканнейший стилист; но свои утонченные определения прилагает он
к столь великим событиям внутренней жизни, что изысканность стиля его
начинает казаться простотой. Ницше честен, прост в своей изощренности. И
только в оперении сказывается в нас родство с Ницше. Мы утыкались райскими
перьями, отняв их у того, кто умел летать; на наших перьях не полетишь,
назови мы себя хоть птицами в воздухе.

Бренную душу у нас вырывает Ницше для того, чтобы мы превратили ее в
колыбель будущего. Для этого измышляет он новое средство: библейское
хождение перед Богом превращает в хождение перед собой. В себе опознать
основные стремления, т. е. в себе узнать свое и себя своему подчинить ему
нужно. Тут его мораль беспощадная, строгая. И это оттого, что свое вовсе не
свое: оно - общее дитя: дитя человечества, в котором идет борьба вырождения
с возрождением. Человеческий вид даст новую разновидность - или погибнет.
Существо нового человека предощущает Ницше в себе. Он, только он первый из
нас подошел к рубежу рождения в нас нового человека и смерти в нас всего
родового, человеческого, слишком человеческого: новый человек уже
приближается к нам. И горизонт наш уже не тот: и в иных из субъективнейших,
по-видимому, переживаний опознаем мы как бы генерал-бас всей культуры, а в
других - нет: "то, не то", - говорим мы о двух одинаково субъективных
переживаниях, хорошо зная, что одно из них действительно субъективно, а
другое лишь носит маску субъективности, ибо оно объективно в своей
индивидуальности. Об этом впервые заговорил Ницше: заря, душа, земля, небо
- не все ли равно, как называет Ницше свою дорогую тайну? В нем, как в
фокусе, сосредоточено все вещее, что когда-либо входило в душу человека
ужасом и восторгом, нежностью и яростью, бурей и тишиной, ясным небом и
душной тучей. До Ницше непереступаемая бездна отделяла древнеарийских
титанов от новоарийской культуры. Между гениальнейшим лирическим вздохом
Гете (этого самого великого лирика) и раскатом грома какого-нибудь Шанкары
и Патанджали - какая пропасть! После Ницше этой пропасти уже нет.
"Заратустра" - законный преемник гетевской лирики; но и преемник "Веданты"
он тоже. Ницше в германской культуре воскресил все, что еще живо для нас в
Востоке: смешно теперь соединять Восток с Западом, когда сама личность
Ницше воплотила это соединение.

В Ницше переместился фокус душевных деятельностей, а не сами они. Будь он
среди себе подобных, быть может, учение о сверхчеловеке заменил бы он
учением о норме развития индивидуальностей: был бы универсалистом, а не
индивидуалистом. Следует расчленить индивидуализм Ницше в его учении от
самого Ницше, столь индивидуального в нашей эпохе, универсального в
будущем. Есть личность Ницше. Есть учение Ницше о личности. Оно вытекает из
его личности; оно - не теория. Наконец, возникает вопрос о том, чем было
для Ницше его учение: провозглашением истины или средством оттолкнуться от
ветхого образа современности? Как пользовался Ницше этим средством? Для
себя ли пользовался или для своего? "Разве я для себя хочу счастья?" -
восклицает он.

Все для него - мост и стремление к дальнему. Он приглашает любить страну
наших детей; он запрещает смотреть туда, откуда мы идем; наша честь в том,
чтобы поняли мы, куда приближаемся в детях. Но чтобы знать, куда идешь,
нужно развить в себе свое будущее, т. е. иметь его: иметь образ нового
человека, новое имя на камне души. Здесь Ницше - апокалиптик.

Личность, понятая в грубо физиологическом смысле, вовсе не цель развития.
Такая личность протянута в род, в законы рода, в то, откуда мы идем. Ее
автономия есть власть рода: не свобода, а порабощение. Заметьте: до сих пор
Ницше своеобразно идет вместе с Кантом; но там, где чисто теоретически
утверждает Кант свой практический разум, там практически, как природу,
утверждает Ницше свою свободу. Теория для него способ заговорить с
современниками; психология - тоже способ рассмотреть в себе то, что
требуется отсечь. Оба способа помогают ему заговорить с современниками,
чтобы призвать их к их будущему, если будущее это у них есть.

"Дам ему белый камень и на нем написанное новое имя, которого никто не
знает, кроме того, кто получает", - сказано в Апокалипсисе. Никто лучше
Ницше не понял бы смысла этих слов. Вторично родиться звал нас Ницше, и
горы - подножие новорожденного. "Новое имя" и назвал Ницше, притом
совершенно формально: "сверхчеловек", заимствовав термин из чужой
терминологии (у Гете). Сверхчеловек - это наименование. Есть ли
наименование еще и личность? Если да, то в символическом смысле. Скорее
имеем мы дело с грезящимся лозунгом, несознанной и, однако, предощущаемой
нормой развития; предощущение превращаем мы в цель устремлений. И поскольку
цель развития неопределима сознанием, являясь предпосылкой роста
самосознания, постольку воля превращает эту цель в творческий инстинкт;
инстинкт сохранения вида рисует прообраз предела, который доступен развитию
личности; этим пределом является новая разновидность человеческого рода;
сверхчеловек - художественный образ этой разновидности: он продиктован
творческой волей. Созидающая греза противополагается действительности,
разлагающей личность. "Сверхчеловек" для Ницше - более реальная греза,
нежели реальные условия среды.

Философское credo Ницше слагается из двух элементов, по существу
противоположных. В основе его лежит греза художника о нормальном человеке,
способном пройти все ступени развития и дать разновидность. В себе осознал
Ницше эту грезу как веление инстинкта самосохранения; инстинкту подчинил
логическое мышление; подобно Авенариусу, он - философ алогизма. Но глубже
Авенариуса понял он невозможность проповеди алогизма в терминах
теоретической философии. Вот почему не доказательство, а внушение полагает
он в основу своего метода. Вот почему на творчестве, а вовсе не на теории
знания базирует он свою систему. Из теоретика превращается в практика. "Мое
учение о сверхчеловеке, - как бы говорит он, - внушено мне инстинктом
самосохранения, рисующим символ будущего человека; мне остается показать,
каков путь осуществления этой грезы". Тут вступает в свои права уже не
художественный, но моральный момент его философии: к образам будущего
прокладывает он тропу через косность среды; приглашает и нас упражняться
гимнастикой творчества, чтобы развить мускулы, способные выковать ценность;
тут предлагает Ницше свою реальную телеологию; она состоит из ряда
практических, последовательно расположенных советов, напоминающих по форме
изречения Лао-Дзы, Будды, Христа, Магомета; советы эти обращены к
внутреннему опыту учеников; внешний же опыт - биология, наука, философия -
все это для Ницше средства подачи сигналов. Реальная телеология Ницше
одинаково противоположна телеологизму Фихте, учению о целесообразности
Канта, как и естественнонаучной телеологии. Вот почему говорит он не
столько логикой, сколько образом.

Художественный символизм есть метод выражения переживаний в образах. Ницше
пользуется этим методом: следовательно, он - художник; но посредством
образов проповедует он целесообразный отбор переживаний: образы его
связаны, как ряд средств, ведущий к цели, продиктованной его жизненным
инстинктом: вот почему метод изложения Ницше имеет форму телеологического
символизма.

Индивидуализм в преодолении косности среды у Ницше необходимо отличать от
индивидуализма нашего "я", свободного от косности.

Первого рода индивидуализм есть тактический индивидуализм (борьба за право
личности); второго рода индивидуализм есть свобода моего "я" (утвержденные
права личности).

Черт абсолютно свободной личности не касается Ницше вовсе; их символизирует
он то в ребенке, то в сверхчеловеке. И мы не знаем, проявляется ли
абсолютно свободная личность у Ницше в индивидуально-единичных или
индивидуально-всеобщих нормах. Мы не знаем, индивидуалист или универсалист
Ницше в тривиальном смысле этих слов, потому что ходячие представления об
индивидуализме не имеют ничего общего с содержанием этого понятия у Ницше.
Совершенно независимо от свободы абсолютной личности развертывается боевая
платформа Ницше о спасении элементов грядущей свободы в деморализующих
условиях современности; боевая платформа Ницше (тактический индивидуализм)
до сих пор смешивается с его проповедью свободы личности. Стремление к этой
свободе - категорический императив новой морали; первая формула его -
отрицание существующих моралей.

"Сверхчеловек" у Ницше не антропологический тип. Сам он неоднократно
принимается возражать Дарвину и, тем не менее, пользуется Дарвином: но
пользуется, как случайно подобранной на пути хворостиной, чтобы нанести
удар подвернувшемуся под ноги схоластику; нанести удар, отшвырнуть, обтерев
при этом руки.

"Обидная ясность", - морщится Ницше, упоминая о Джоне Стюарте Милле. В
глубине души не мог не питать он подобных же чувств и к Дарвину. Но и
обидными ясностями дерется он в пылу боя. Все для него, где нужно, -
средство, чтобы сбить с ног. Здесь устроить католичеству засаду из Боклей,
Миллей, Дарвинов; там пустить под ноги почтенным ученым иезуита.

Сомнительно видеть в биологической личности сверхчеловека; еще
сомнительнее, чтобы это была коллективная личность человечества. Скорее это
- принцип, слово, логос или норма развития, разрисованная всеми яркими
атрибутами личности. Это - икона Ницше. Учение Ницше о личности - ни
теория, ни психология; еще менее это - эстетика или наука. Все более это -
мораль, объяснимая в свете теории ценностей - теории символизма.

Ницше драпировался во все, что попадало ему под руки. Как попало, окутывает
он свои символы тканью познания. Но если соткать в один плащ разноцветные
одеяния Ницше - мы получили бы плащ, сшитый из лоскутов, где каждый лоскут
оказался бы догматом, требующим критической проверки. При желании отыскать
единство этих догматов пришли бы к жалкой схоластике - не более: но в лицо
тому, кто увлекся бы подобным занятием, захохотал бы сам Ницше. Приводить
Ницше к идеологии столь же благодарное занятие, как отыскивать смысл
великой идеологии Канта в заржавленном пере, которым были написаны
последние страницы его "Критики", или в нюхательном табаке, которым мог
пользоваться старик. Догматические утверждения Ницше - всегда только
известковые отложения на какой-нибудь жемчужине: жемчужиной оказывается тот
или иной практический совет, как бороться с вырождением, как вырастить
ребенка - новую душу, из которой будет соткано тело сверхчеловека, указание
на то, что есть ценность.

Как творить ценности? Вот кипящее стремление Ницше. Как разжечь солнечный
свет там, где перед нами лишь груда потухающих углей? Как превратить эти
уголья в уголья солнца, расплавить, чтобы, как вино новое, потекли они в
жаждущие уста и кровь в вино претворили, пресуществили человека. "Пейте от
нее все: вот кровь Моя Нового Завета", - говорит Христос; но только тогда
кровью станет вино, когда пьяная счастьем кровь, кровь, в вино
претворенная, нам мир преобразит: опьяненные счастьем, мы тогда измерять
будем силу своего восторга страданием крестным. Только Христос и Ницше
знали всю мощь и величие человека.

"Не выпивает ли душа каплю счастья - золотого вина", - восклицает
Заратустра, покрытый пятнами солнечных листьев. Здесь совершается тайна
причастия светом. И нет ему слов ответных в нашей культуре; и только из
дали времен, из погасающих зорь христианства, что будто леопардовой шкурой
укрыли вечереющий эфир, оттуда, откуда поднимается вздыхающее счастьем
дуновение, - будто с детства знакомый, давно забытый голос: "Пейте от нее
все: вот кровь Моя Нового Завета".

Не надо обращать внимание на форму символических проповедей; она отражает
эпоху. И не в догматах - суть религиозных учений. Ницше можно сравнить с
Христом. Оба уловляли сердца людские, голубиную кротость соединили со
змеиной мудростью.

Откроем любое место из "Заратустры": оно будет ни с чем не сравнимо, но
что-то в Евангелии ему откликнется. Сходство ли здесь противоположностей,
противоположность ли сходства - не знаю. Но вот: белые голуби тучей любви
окружают Заратустру, своего нового друга. Этим образом кончается
Заратустра. Вспомним: "Заповедь новую даю вам: любите друг друга, как Я
возлюбил вас". "Любите ближнего". - "Разве я призываю к ближнему? - говорит
Ницше. - Скорее я советую вам бегство от ближних и любовь к дальним". Но
ведь не в буквальном смысле заповедал любить ближних Христос, сказавши: "Я
- меч и разделение". Любов