"Кибальчич" выступал в качестве анархиста и борца с его врагами. Ввиду этого Виктор Серж счел нужным напечатать свою статью, по его словам неточно переведенную на немецкий, в точном виде и опубликовал ее под заглавием "La Confession de Bakounine" в № 56 журнала "Bulletin Communiste" от 22 декабря 1921 года с предисловием Б. Суварина, в котором тот рассказал историю появления этой статьи в неверном немецком переводе и брал на себя защиту ее автора от нападок анархистских журналистов.
   (Мы должны впрочем признать, что сличение текста обеих статей, немецкой и французской, показывает, что никаких извращений в немецком переводе не имеется)
   В том и другом тексте статьи В. Сержа ничего обидного, во всяком случае нарочито оскорбительного для Бакунина и анархизма как такового,  не имеется. Недовольство анархистов было очевидно вызвано самим фактом появления в европейской печати этой публикации, могущей быть использованной в неблагоприятном для анархизма смысле, и действительно имевшими место попытками в таком духе. Как и большинство других лиц, писавших об "Исповеди" Бакунина, особенно до опубликования его писем к родным из крепости, в которых он выражал верность старым убеждениям, Виктор Серж готов верить искренности бакунинских заявлений в "Исповеди"; но в этом пожалуй и заключается весь его грех, который он впрочем разделяет с рядом других анархистов, даже сохранивших свои анархистские взгляды неприкосновенными.
   Вот впечатление, вынесенное им из ознакомления с "Исповедью" по тем ее отрывкам, которые появились в заметке Ильинского или о которых он узнал из чтения самой "Исповеди": "Железный человек, непримиримый революционер, бывший втечение нескольких дней диктатором восставшего Дрездена, прикованный затем к стене своей камеры в Ольмюцской крепости, о голове которого спорили два императора, и который должен был вплоть до последнего дня оставаться инициатором и инспиратором цвета протестантов, духовный отец анархизма повидимому пережил страшный моральный кризис и не вышел из него незадетым. Немногого, быть может, нехватало для того, чтобы дуб был вырван с корнем и пал... Кое-кто - и ведь и теперь, по прошествии 50 лет после его смерти, у него немало врагов - кое-кто станет пожалуй с злорадством говорить о "падении Бакунина"".
   По поводу слов Бакунина в письме к Герцену о том, что он в "Исповеди" позволил себе "смягчить формы", В. Серж замечает: "Смягчить формы" покажется во всяком случае читателю "Исповеди" и других документов эвфемизмом". Приводя отрицательные и насмешливые отзывы Бакунина о европейских движениях, в которых ему довелось принимать участие и которые затем изображались им как пустые и жалкие, Серж говорит, что "Бакунин" разочаровался не только в себе одном". А по поводу сибирских писем Бакунина Серж, ссылаясь на сообщение читавшего их лица, говорит об их угодливом тоне. Но признавая, что Бакунин "несомненно унижался, проявил слабость", Серж считает нужным подчеркнуть, что во всяком случае он "не предавал", и что "в Исповеди нет ничего унизительного для его духа".
   Свою статью Серж заключает указанием на то, что непреклонным борцам, не спускавшим свое знамя до конца и погибшим в тюрьмах, а также тем, кто унаследовал их дух, "Исповедь" Бакунина причинит боль. В тот момент своей жизни Бакунин проявил шатание. Он не оказался "сверхчеловеком". Более энергичный, более порывистый, более пылкий, более проницательный, более изобретательный, чем многие другие, он однако не был человеком непоколебимым. Так или иначе, он господствовал над своим поколением, он господствует и над нашим (писавший эти строки видимо чувствовал себя и в тот момент анархистом.-Ю. С.) , но мы предпочли бы видеть его несгибающимся, дабы впоследствии легенда о нем была более красивой. Ибо он - из тех, кто оставляет по себе легенду. Из недавно открытого нам человеческого документа выясняется, что у него, как и у других людей, были свои часы провала, и что, более крупный, чем большинство, он был сильнее ими изломан".
   Статья В. Сержа дала толчок появлению ряда газетных и журнальных статей, посвященных обсуждению проблемы "Исповеди", а заодно и анархизма. В частности враждебные Бакунину статьи появились в нью-йоркском Call и в некоторых итальянских журналах. Разумеется анархисты не могли оставить этих статей без ответа. Присяжный бакуниновед М. Неттлау поместил в ответ на статью В. Сержа, напечатанную в "Форуме", заметку в "Umanita Nova" (октябрь 1921) и в английском анархистском органе "Freedom" (декабрь 1921). 
   В полемику вмешались и французские газеты: так известная мадам Северин поместила на эту тему статью в "Journal du Peuple" за 1921 год, а В. Серж отвечал ей в той же газете в ноябре того же года. А после опубликования "Исповеди" по-русски в полном виде М. Неттлау поместил в названном "Freedom" (май 1922) другую статью, которая была переведена на русский язык и напечатана в журнале "Почин" (см. об этой статье дальше).
   Еще в 1917 г. Л. Ильинский представил копию "Исповеди" в редакцию "Голоса Минувшего", но кадетская редакции журнала, не желая видимо компрометировать противника марксистов и доставить, как она воображала, радость ненавистным большевикам, не напечатала этого документа, несмотря на его сенсационность. Только после того, как "Исповедь" была опубликована в 1921 г., "Голос Минувшего" поместил ту вводную статью Л. Ильинского "Новые материалы о Бакунине", которою автор думал сопроводить печатание "Исповеди" в названном журнале, и которая представляет распространенный вариант его статьи, появившейся в "Вестнике Литературы" за 1919 год (см. выше). Автор понятия не имеет ни о биографии Бакунина, ни об относящихся к ней самых элементарных фактах. Но это не мешает ему изрекать истины с уверенным видом знатока. Впрочем в самой оценке "Исповеди" он довольно сдержан. Он отмечает те униженные выражения по адресу царя, которые "придают некоторый подобострастный характер записке", но оговаривается, что хотя в этом отношении оправдать Бакунина нельзя, но не приходится говорить и об искренности его в этих выражениях. "В общей массе написанного в "Исповеди" эти места как-то теряются, не влияют на ее общий тон и характер. Все же остается действительно смелая, не без достоинства речь человека, независимого в своем внутреннем мировоззрении!" Здесь Ильинский имеет в виду отказ Бакунина выдать Николаю своих соучастников, чего тот ждал от узника. "Исповедь" Ильинский считает документом искренности-"искренности, не выходящей за пределы возможного для порядочного человека и честного деятеля". Тем не менее "Исповедь" в случае ее огласки способна была скомпрометировать Бакунина:
"такой материал, как "Исповедь" со всеми ее атрибутами, как обращение к государю, хотя бы в приведенных выражениях, письма Бакунина к официальным лицам, иногда с выражениями неуместными для деятеля революции,- все это было прекрасным материалом для дискредитирования личности и деятельности Бакунина, хотя бы даже в той ее части, где он выступает в резкой оппозиции русскому правительству". И дальше Ильичский сообщает о попытке III Отделения в 1863 г. выпустить брошюру "Михаил Бакунин, сам себя изображающий", составленную на основе "Исповеди" и других обращений Бакунина к властям во время его пленения в России.
   Говоря о всеподданнейшем прошении Бакунина от 14 февраля 1857 года, доставившем ему освобождение из Шлиссельбурга, Ильинский, напоминая, что сам Бакунин в своем письме к Герцену об этом прошении умалчивает, прибавляет: "Объяснений, примиряющих в этом отношении нас с Бакуниным, нет. Можно сказать больше. Нет даже обстоятельств, смягчающих его вину". И говоря о дальнейшей его переписке с властями, Ильинский заключает: "Все эти документы являются для Бакунина-революционера уничтожающими. Оторванные от общей его жизни, от оценки их в масштабе всей этой крупной фигуры, они могут создать впечатление какого-то ренегатства или в лучшем смысле сознательной лжи перед властями, так свойственной лицам, спасающим себя, свою шкуру, лжи с нехорошим оттенком умалчивания о ней, подтасовки фактов в сообщениях о своей жизни друзьям... Но такой взгляд, такая оценка возможна лишь при тенденциозности подбора фактов... По вырванным страницам, случайно попавшим в поле зрения, трудно составить впечатление о всей книге. По представленным документам неосторожно было бы судить личность Бакунина. Они вскрывают новую страницу жизни Бакунина, но это-только страница".
   Все это писалось до того, как стали известны письма, переданные Бакуниным родным на свидании в крепости в 1854 г. и свидетельствовавшие о верности его старым убеждениям.
   А Корнилов в заметке, напечатанной в "Вестнике Литературы", высказывает - неизвестно на каком основании - уверенность, что Бакунин рассказал Герцену (как и Сажину) все содержание "Исповеди". "Поэтому о сокрытии перед друзьями не может быть и речи". Переходя к покаянному тону "Исповеди", Корнилов указывает, что этот тон не всегда выдержан.
Но, прибавляет Корнилов, другой тон в рассматриваемом документе был и невозможен: "можно было не писать исповеди или написать так, как она была написана. Другой тон ее в то время был бы немыслим". Под конец Корнилов утверждает, что "документ этот имеет всемирное литературное значение", не поясняя впрочем, что он хочет этим сказать.
    В. Полонский, написавший предисловие к изданию "Исповеди" 1921 года, пустил в ход гипотезу, вполне подходящую этому скорее журналисту, чем историку, но к удивлению позже повторенную гораздо более серьезными людьми. А именно, приняв всерьез все выражения и тон "Исповеди", Полонский признал в ней наличие подлинного раскаяния и объяснил его возвращением Бакунина к юношеским взглядам на разумную действительность. "Романтик, не знавший твердо, чего он хочет, положившись на веру и подавив в себе все сомнения, - когда потерпел кораблекрушение, подверг переоценке свои прежние мысли и настроения и отвергнул их как заблуждения своего незрелого ума и чувства... Все грехи и преступления, как называет свою деятельность Бакунин, произошли по его мнению от ложных понятий. Все замыслы его, столь увлекательные в то время, в каменном уединении Петропавловской крепости... стали казаться ему донкихотским безумием .. (В тюрьме он) усомнился в истине многих старых мыслей, т. е. тех, которые казались ему истинными на Западе, и вернулся к мыслям, еще более старым, к мыслям московского периода".
   В своем восторге перед внезапно открывшейся ему истиной Полонский доходит до признания искренними комплиментов Бакунина Николаю I: "у нас нет никаких оснований не верить ему, когда он признается царю, будто под пеплом политических страстей в нем сохранилось какое-то особенное чувство к венценосцу Николаю". Еще бы, раз гегелевская разумная действительность, проповедником которой Бакунин был в 30-х годах, снова победоносно овладела его сознанием! "Попав за границу, захваченный всеобщим движением, он признал разумным бунт против действительности, потому что ведь самый бунт - тоже действительность. Но потерпев кораблекрушение, оскорбленный подлым подозрением, своим участием в дрезденском восстании хотевший смыть с себя черное пятно клеветы, он в каменном мешке Петропавловки разочаровался в действительности бунта и под диктовку разочарования пришел к заключению, - правда, опять временному, - что и в самом деле все действительное - разумно, что "история имеет свой собственный таинственный ход, что в жизни государств и народов есть много высших условий, законов, не подлежащих обыкновенной мерке", и так далее, словом все то, что читатель прочтет в "Исповеди" и что является чуть ли не повторением мыслей, изложенных в "предисловии" к гимназическим речам Гегеля".
    Как увидим ниже, в таком же духе старались объяснить "Исповедь" и некоторые другие писавшие о ней. Всем им пришлось отказаться от этой надуманной, кабинетной гипотезы, как только опубликованы были записки, тайком переданные Бакуниным родным на свидании в феврале 1854 года.
    Одного из первых об "Исповеди" высказалась Вера Николаевна Фиг-нер. Человек совершенно иного морального склада, чем Бакунин, В. Фигнер была потрясена как фактом "Исповеди", так и ее тоном. В этом документе по мнению В. Н. автор его "унижает свое прошлое-революционное прошлое 40-х годов". По видимому имея в виду мнение, высказанное мною в первом издании тома I моей книги о Бакунине, Фигнер не соглашается с ним:
"Иные высказывают мнение, - пишет она, - что "Исповедь" была применением правила "цель оправдывает средства", что Бакунин брал на себя личину; что он притворялся и лгал, чтобы вырваться на свободу и вновь отдаться кипучей революционной борьбе. Но это невероятно, противоречит общему тону рассказа, противоречит содержанию его переписки с родными из Шлиссельбургской крепости, противоречит наконец его поведению и образу жизни в Сибири, где он вызывал недоумение тех, кто хотел видеть в нем непреклонного борца за свободу". И дальше Фигнер склоняется к признанию покаяния Бакунина искренним: "Сомненья нет,- говорит она,-Бакунин в "Исповеди" был искренен... Если Бакунин "Исповеди" далек и совершенно чужд Бакунину, которого мы знаем по последнему десятилетию его жизни, то он родственен и близок Бакунину прямухинского периода, периоду перед отъездом в Берлин в 1840 году, когда он увлекался философией Гегеля, находил все существующее разумным и не только не возмущался "гнусной" русской действительностью эпохи Николая I, но находил ее прекрасной и был патриотом своего царя и отечества... В его психологии обнаружился атавизм, возврат к Бакунину 30-40-х годов". И Фигнер заключает:
"Смотря на дело в этой перспективе, можно понять "Исповедь". Можно сказать, что все мы, как почитатели, так и хулители Бакунина, создали мечту, иллюзию о цельности его натуры и его жизни, а "Исповедь" разорвала эту иллюзию на-двое. Иллюзия разорвана на-двое, но величавая фигура Бакунина и любовь к нему остаются. И в этом деле, быть может, всего печальнее, что после "исповеди" перед Николаем I он не сделал исповеди перед своими друзьями и единомышленниками".
    Через 4 года Вере Фигнер пришлось отказаться от своей точки зрения. Приведя несколько выдержек из его тайком переданных писем из крепости, в которых выясняется его верность старым революционным убеждениям, Фигнер пишет: "Эти цитаты заставляют думать, что "Исповедь" Николаю I была приложением правила "цель оправдывает средства", но это не может удовлетворить и успокоить потрясенного читателя".
    На несколько отличной позиции стоит известный исследователь нашего революционного прошлого Б. П. К о з ь м и н. В своей заметке-рецензии об "Исповеди" он признает покаяние Бакунина непритворным, говоря: "Полонский вполне прав, когда он отвергает мысль о притворстве Бакунина. При чтении "Исповеди" всякие сомнения в искренности ее автора отпадают... Бакунин искренен. Он писал то, что действительно думал, говорил о том, в справедливость чего в то время он верил. Он.... действительно каялся". Но дальше Козьмин отвергает гипотезу Полонского, будто Бакунин в крепости вернулся к оправданию действительности. По мнению самого Козьмина тон "Исповеди" объясняется тем, что Бакунин разочаровался в государственных формах современной ему Западной Европы, а также в революционном движении 1848 года, носившем чисто политический характер. Отсюда его увлечение славянством (но разве оно не присуще было Бакунину раньше?-Ю. С), мысль о революционной диктатуре и надежда склонить Николая I взять на себя эту революционную диктатуру (?) и освобождение славян. 
    Это разочарование Бакунина началось не в Петропавловской крепости, а гораздо раньше. Это было разочарование не в целях, а в средствах к их достижению. Разочаровавшись в радикальных средствах, в путях бунтовских, "Бакунин столь же искренно и горячо уверовал в... путь демократического цезаризма", а "Исповедь" и была выражением этой новой веры. Правильность такого толкования по мнению Б. Козьмина якобы доказывается содержанием брошюры Бакунина "Народное Дело" 1862 года, в которой допускается примирение революционеров с царем, если он согласится стать царем "земским". А так как в те времена мысль о полной противоположности царизма интересам масс была еще не достаточно ясной, то, по мнению Козьмина Бакунин заслуживает снисхождения.
    Далее следует группа отзывов об "Исповеди", принадлежащих писателям, разделяющим анархистское мировоззрение. Эти люди естественно сильнее других почувствовали удар, ставивший под сомнение революционную честь одного из основоположников их партии, а с другой стороны они опасались использования этого неприятного факта противниками анархизма для скомпрометирования последнего. Поэтому они никогда не договаривают до конца, пытаются обходить острые углы и говорить не на тему, а в сторону от нее и притом выражаться неопределенными фразами, допускающими различное истолкование.
    И. Гроссман-Рощин, анархизм которого уже в то время дал изрядную трещину, в заметке "Сумерки великой души" в сущности становится на позицию В. Полонского. "Эта исповедь, - говорит он, - позор и падение, позор великой души, но позор, падение титана, но все-же падение". Но чем же оно объясняется? Психологическим дуализмом Бакунина. не сумевшего довести до конца материалистическое понимание мира, ввести веру и волю в рамки объективного исторического процесса. "Разочаровавшись во всесилии духа разрушения, увидавши, что и воля не владыка и, не созидательница "обстоятельств", Бакунин должен был удариться в противоположную крайность и признать всесилие лютого врага своего - объективного хода вещей. Смертельно раненый в неравном бою, Бакунин кается и ищет, напряженно, по донкихотски честно, своего врага, чтобы вручить ему жезл и корону и сказал ему: от имени воли и веры заявляю тебе, Демиург истории, перводвигатель мира, первооснова всех вещей, мы побеждены и каемся в грехах наших, в безумии нашем! Реально и конкретно это поражение воли и веры выразилось в этой исповеди, в этом письме к царю". Другими словами Гроссман-Рощин признает искренность разочарования и раскаяния Бакунина. Это еще яснее видно из его дальнейших слов: "Бакунин в один момент своего бытия, ослабленный, одинокий, потерпевший поражение за поражением, усомнился в правде движения, революции и воли, страшной правдой показались ему Покой, Объективный ход истории и Классово-Обломовская покорность. В этот страшный час, в этот тяжкий час на сцену выступил и символ покоя, безволия, покорности ходу вещей, и символом этой духовной Сахары явилось письмо к Николаю I".
   Не соглашаясь с тем, что "Исповедь" серьезно роняет Бакунина как революционера, что она разрушила легенду о Бакунине-Прометее, Гроссман-Рощин подчеркивает, что позже Бакунин воскрес и только тогда сделался анархистом.
    Характерная анархистская заметка об "Исповеди" появилась без подписи в журнале "Почин" 1921-1922, № 4-5, стр. 14 сл. Несмотря на тенденциозность автора, вдобавок не всегда выражающегося достаточно вразумительно, заметка исходит из правильного отрицания искренности "Исповеди". Автор усматривает в ней "вынужденную неискренность, тактическую ложь по отношению к слепой и грубой силе самодержавия". Аноним (быть может именно потому, что аноним) настолько смел, что отказывается осуждать Бакунина за проявленную им склонность к компромиссу, хотя бы в области форм. По его мнению Бакунину за "Исповедь" "не перед кем каяться: ни перед обществом, к которому он не обращался подобно Белинскому я Некрасову (?), ни перед товарищами, которым он не изменял, к которым он стремился всей душой... Если "Исповедь" Бакунина позорна и унизительна, то не для его мощного исторического облика, а для извращающего начала государственной власти". Далее автор даже высказывает предположение, что нравственный разлад, испытанный Бакуниным при писании "Исповеди" и вследствие принуждения его ко лжи, усилил его отрицательное отношение к государству и толкнул его позже к анархизму. Впрочем приоритет этой оригинальной мысли принадлежит и здесь В. Полонскому, который в цитированном предисловии к "Исповеди"  писал: "Можно даже предположить, что необузданность (?!) его анархической деятельности питалась тягостными воспоминаниями о